Как и римский понтифик, Фридрих II мечтал о единстве христианского мира. Появление внешнего врага, как это часто бывало в Средние века, предоставило удобный повод для пропаганды. Послания Фридриха II этого периода преисполнены болью из-за «усобиц, столь часто наносящих вред государству Христову»^[57]. Но внешняя угроза могла стать и катализатором борьбы партий. Послание Фридриха II вряд ли возымело действие, несмотря на привлекательность «этнографического экскурса», появившегося, напомню, раньше, чем отчеты Плано Карпини и Гильома де Рубрука. К 1239 году отношения между папой и императором резко ухудшились, что привело к повторному отлучению Фридриха II (20 марта 1239 года, первое произошло 29 сентября 1227 года). Одновременно по Европе распространился поддержанный Римской курией слух о том, что император договорился с неверными о взаимопомощи, чтобы уничтожить христианскую веру в Европе и получить неограниченную власть^[58].

Тексты, в которых выражаются определенные представления о мире и об истории, зачастую являлись и политическими манифестами. В нескольких рукописях, связанных, с одной стороны, с двором Фридриха II, с другой – с Римской курией, сохранилось письмо, адресованное императорскому астрологу Феодору Антиохийскому, работавшему при дворе приблизительно в 1235–1250 годах^[59]. В качестве автора назван знаменитый арабский ученый Аль-Кинди, который не имеет к этому письму никакого отношения, поскольку умер вскоре после 870 года. Для европейцев к XIII веку он, наряду со своим учеником Абу Машаром (лат. Альбумазар), стал главным авторитетом в области магии, оккультных наук, астрологии и отчасти оптики. Поэтому, приписав ему политическое пророчество, неизвестный нам придворный Фридриха II поступил, с его точки зрения, вполне разумно. Францисканец Роджер Бэкон, отдавший дань и увлечению своего времени науками о природе, и эсхатологии, около 1266 года рекомендовал папе Клименту IV изучать астрологию, в частности для того, чтобы не быть застигнутым врасплох приходом Антихриста, а успехи монголов приписывал их познаниям в науке о небе^[60].

Письмо принадлежит к распространенному в то время жанру политического пророчества. Атмосфера Крестовых походов, не слишком оптимистичных эсхатологических ожиданий, так же как иногда возникавшие мирные контакты и моменты диалога – все это способствовало кочеванию сюжетов, образов, мотивов и целых пророческих текстов между приверженцами трех великих религий. В интересующем нас документе роль пророка играет Аль-Кинди^[61]. Придворному мудрецу Фридриха II он рассказывает, как он, «желая познакомиться с различными людьми и языками… подобно купцу, отправился к диким народам, обнаружил среди них многочисленных порабощенных ими латинян, и те предоставили ему удивительные латинские и варварские книги о будущем»^[62]. В письме рассказывается общеизвестная тогда история о том, как Александр Великий запер в Каспийской долине племена Гог и Магог и двадцать двух царей с подчиненными им народами – теми самыми, о которых рассказывается в различных версиях «Романа об Александре». Однако эта история включена в современный исторический контекст, поскольку из всех племен наиболее страшные – «цари и главенствующие среди них из рода Измаила, которые называются татары Гога и Магога»^[63]. Автор прямо связывает их с предсказанием в Откровении Иоанна Богослова (Откр. 20, 7). Приведем следующий отрывок:

«Александр, царь македонян, победив восточные народы, скорее божественной, чем человеческой властью подчинил себе племена, жившие злодеяниями, жуткие и отвратительные на вид. Собираясь сразиться с ними, он изучил много способов ведения войны. Противники выводили в бой полевых собак (agroticanes?), чтобы тяжеловооруженные воины Александра потеряли силы биться с людьми. Чтобы они были в состоянии биться с людьми, Александр давал им свиней. Среди прочего он видел огромную толпу [воинов] в кожаных латах, отлично владеющих луками, на дромедарах и верблюдах. Они вели многочисленных слонов. Люди эти с песьими головами, некоторые из них одноглазые, с единственным глазом на лбу, другие – одноногие, которые стоят на одной ноге, а когда ложатся, то прикрываются ею, делая себе из нее завесу. Голова у некоторых посреди плеч, рот на груди, а глаза на шее. Их называют татарами, но они ходят, низко опустив голову, не как те, кто стремятся воевать. Они держат при себе мантихор, чудовищ с человеческим лицом, туловищем и лапами льва, хвостом скорпиона и тремя рядами зубов, питающихся человеческим мясом и дичью. Эти племена питаются не только травами и деревьями, но и камнями»^[64].

Описание явно сродни расхожим на Западе мифам. Это объяснимо: главное в апокрифе Аль-Кинди – его политический контекст. Если в Европе распространялся слух о татаро-штауфеновском сговоре, то император должен был ответить на это. В апокрифе образ татар особенно демонизирован, и это не случайно. Вместе с ними были заперты и разного рода звери. Все кроме одного: «…лисы не были заперты, самая худшая лиса решила прорыть ход под горой и проникла к ним. Смотря на нее как на чудо, они дошли за ней до дверей и, увидев выход, по божественному всемогуществу, разломали ворота и укрепления из полыни и камней и вышли наружу со страшным оружием, которое они сделали, пока жили в горах»^[65]. Вполне вероятно, что под лисой подразумевается политический противник Штауфенов, гвельфы или даже сам папа римский.

Этот текст был известен и при императорском, и при папском дворе Григория IX (1227–1241) или Иннокентия IV (1243–1254). В трех связанных с этими дворами рукописях он соседствует с «Тайной тайных» (Secretum secretorum), смесью информации по политике, медицине, гигиене, астрологии и физиогномике – арабском сочинении, написанном в форме письма Аристотеля Александру Великому. К концу XIII века оно стало едва ли не самым популярным зерцалом европейской читающей элиты. Начало его популярности связано с культурным престижем Великой курии Фридриха II и папской курии^[66]. Самая ранняя рукопись (Clm 2574), в которой дошли эти два текста, представляет собой личный «дневник» представителя папской канцелярии, активного противника Фридриха II Альберта Бехайма. Он участвовал в 1-м Лионском соборе 1245 года, на котором император был низложен. Там Альберт мог увидеться с Филиппом из Триполи, переводчиком «Тайной тайных». Возможно, кто-то из представителей Фридриха II, например Фаддей из Свессы или Петр Винейский, представил и письмо Аль-Кинди в качестве оправдания против обвинения в заговоре Великой курии с «апокалиптическими» монголами. Оно заинтересовало Альберта настолько, что он сам, или его секретарь, переписал его, а присутствие имени Аль-Кинди лишь подтверждало уверенность папских приближенных в том, что Фридрих II был связан с оккультизмом и магией. Поскольку монголо-татарская угроза была одним из ключевых вопросов на соборе, такая ситуация представляется вполне вероятной. Это могло бы объяснить, каким образом «Тайная тайных» и письмо Аль-Кинди оказались в одной рукописной традиции.

Что следует из всех этих замысловатых обстоятельств обращения давно забытых апокрифов? Тексты, формировавшие представления о мире в определенной культурной среде, среди светской и духовной элиты, могли использоваться в политических целях. Независимо от воли автора или группы авторов, причастных к созданию этих текстов, они влияли на мировоззрение оппонентов, трактовались ими, возможно, совсем иначе, чем предполагалось придворными. Книги, идеи, люди циркулировали, в том числе, между императорским двором и Папской курией. Но создавал ли этот «культурный обмен», на котором настаивает Агостино Паравичини Бальяни, предпосылки для взаимопонимания и гармонии^[67]? Или «культура» становилась средством полемики и борьбы, увеличивала пропасть между двумя великими властями?

2. Неаполитанский университет

Современники часто отмечали особую тягу Фридриха II к знаниям. Для прогибеллински настроенного автора «Хроники Никколо де Ямсилла» это был «великодушный человек, но он сдерживал свое великодушие богатыми знаниями. Он ничего не делал из страсти, но брался за все после здравого размышления. Он, несомненно, успел бы сделать гораздо больше, если бы умел прислушиваться к движениям своего сердца, не сдерживая себя доводами философии, потому что он и сам занимался философией, и распространял ее в своем королевстве. В то счастливое время в Королевстве почти не было образованных людей. Император основал повсюду школы свободных искусств и остальных признанных наук. Богатым вознаграждением он привлек учителей со всего света: им и бедным студентам он установил жалованье от щедрот казны, дабы люди всякого состояния и достатка не лишались занятий философией в случае нужды. Император, чья великая прозорливость особенно проявлялась в естественных науках, написал книгу о природе птиц и уходе за ними, в коем труде ясно видно, насколько серьезно он занимался философией»^[68].

Хронист, конечно, преувеличивает упадок знаний и образования в Южной Италии – это лишь подчеркивало просветительский характер героя его энкомия. Он имел в виду конкретную ситуацию сложных 1220-х годов, когда Фридриху II после восьмилетнего пребывания в Германии пришлось налаживать расшатавшуюся за несколько десятилетий систему управления. Однако он отметил очень важную составляющую государственной политики Фридриха II, в которой отразилось его мировоззрение: политику в области образования, прежде всего реорганизацию в 1224 году неаполитанских школ, получивших статус университета: studium generale^[69]. Это один из старейших университетов Европы, носящий ныне имя своего основателя. Иногда он считается первым государственным университетом^[70]. Первые годы его существования отмечены некоторыми особенностями, на которых стоит остановиться, ибо они многое проясняют в культурном климате штауфеновского двора, его связи с культурной жизнью королевства. Учредительная грамота, вышедшая из находившейся тогда в Сиракузах Великой курии 5 июня 1224 года, отражает представления императора о роли образования в жизни его подданных и в политике^[71].

Реорганизация неаполитанских школ вписывается в крупномасштабные административные реформы Сицилийского королевства, начавшиеся Капуанскими ассизами 1220 года и увенчавшиеся изданием Мельфийских конституций в 1231 году. Королевские чиновники – юристы, нотарии, ответственные за делопроизводство и переписку dictatores – не должны были ни в чем уступать своим коллегам, служившим Римской курии и коммунам Северной Италии. Фридрих Барбаросса в свое время обратился к болонским юристам с тем, чтобы они теоретически обосновали притязания Империи на верховенство. Результатом этого сотрудничества стали дарованные им привилегии 1155–1158 годов, прототип университетских хартий следующего столетия^[72].

Возможно, подражая примеру деда, после императорской коронации, 22 ноября 1220 года, Фридрих II издал «Конституцию в базилике Св. Петра» (Constitutio in basilica Sancti Petri), в которой подтверждался особый авторитет болонских юристов. Конституция была предназначена для последующего включения в «Корпус гражданского права»^[73]. Это также было важным идеологическим жестом: всему западному миру было показано, что передача высшей светской власти отныне санкционируется не только главой католической церкви и выбором знати, но и знатоками гражданского, т. е. светского права, хранителями имперской традиции.