– Вербом за мной ухаживает, и тебе это известно. Он уже не раз заезжал в Базош. Хочешь, я покажу тебе его письма? – Тут она вздохнула. – Мой брак – это фарс, хотя поначалу мы жили совсем неплохо, но потом мой супруг сошел с ума. По крайней мере, это несчастье дает мне право просить об объявлении брака недействительным. Если ты используешь свои связи, Ватикан пойдет нам навстречу не позднее чем через год. О, папа! Подумай об этой возможности. Вербом – один из самых талантливых инженеров. Если он женится на мне, то будет вхож в самые высшие сферы, а я буду самой счастливой женщиной в мире!

Вобан положил руки на бедра дочери, уверенным движением заставил ее встать и тут же подскочил со стула, будто сам дьявол вонзил ему в задницу свой трезубец. Заложив одну руку за спину и размахивая другой, маркиз принялся шагать взад и вперед по столовой.

– У Вербома душа чернее, чем у злобного пса! Слышишь? Его разъедают алчность, жажда власти и высокомерие. И если он хочет жениться на дочери Вобана, то тут нечему удивляться! Этот негодяй рассчитывает, что, когда я умру, он завладеет моим именем, моим домом и моим достоянием! Мои заслуги, моя слава и даже моя дочь будут принадлежать ему! Ему, этому бессовестному человеку, беспринципному наемнику, который посвящает свое жалкое существование служению всем демонам этого мира!

Жанна казалась воплощением негодования: подбородок вздернут, глаза гневно прищурены.

– Так ты говоришь, что он прислуживает демонам?

– Да! Так я и сказал.

– Ты назвал его бесчестным наемником, предателем всех справедливых начинаний…

– Вот именно! Ты прекрасно все поняла.

– Ты считаешь его мерзавцем, который использует женщин, точно это мешки с навозом, и выбрасывает их на обочину дороги, получив от них все, что ему было нужно.

Вобан с язвительным видом захлопал в ладоши:

– Чудесно! Мне кажется, ты поняла, о чем я говорю.

– По-твоему, это существо, чья душа чернее, чем у злобного пса, если только у собак есть души.

– Браво! – воскликнул маркиз и еще пару раз с издевкой хлопнул в ладоши. Разговор его утомил.

Жанна глубоко вздохнула и произнесла неожиданно ровным голосом:

– Ты для него – непревзойденный гений.

– Меня вовсе не интересует восхищение этого негодяя! Я просто обращаюсь с ним согласно установленным правилам вежливости между людьми нашего круга. Никогда в жизни я не выказывал ему ни малейшего доверия, ибо он его не заслуживает, и своего мнения я не изменю.

Жанна прервала отца, словно косой срезала молодой побег:

– Я говорю о Марти.

И тут маркиз – маршал и мужчина в одном лице – замолчали. Вобан неожиданно понял, в какую ловушку позволил себя поймать.

– Он тебя обожает, и можешь быть уверен: его восхищение вызвано не твоими званиями и положением, а твоими работами. – Она подошла к отцу еще ближе, подняла подбородок еще выше и добавила совершенно спокойно: – А ты хочешь испортить ему жизнь только потому, что он вцепился зубами в задницу наглеца, душа которого чернее, чем у злобного пса.

Она повернулась к отцу спиной и вышла из столовой.

* * *

Все это происходило, пока я рыдал, чертыхался и пинал ногами стены моей комнаты, а потому не мог иметь ни малейшего представления о том, что творилось тремя этажами ниже. За всю ночь мне не удалось сомкнуть глаз.

Нет ничего удивительного в том, что утром я спустился по лестнице в полном отчаянии. Мои пожитки уже были собраны, что оказалось делом нетрудным, потому что у меня почти ничего не было. Все и вправду было готово: во дворе замка стояла карета. Не помню, который из братьев – Арман или Зенон, – но абсолютно уверен, что один из них, сказал мне:

– Перед вашим отъездом маркиз хочет с вами поговорить.

Когда я вошел в кабинет, Вобан даже не повернул головы в мою сторону. В руках он держал книгу и что-то тихонько бормотал, словно так никогда и не научился читать про себя. Прямо за ним располагались огромные окна, занимавшие почти всю стену, и через них изливались лучи утреннего солнца. Этот несложный прием всегда действует безотказно: посетителя ослепляет яркий свет, бьющий ему прямо в глаза, и он немедленно чувствует себя ничтожным перед лицом великого светила.

Маркиз поднял глаза от страницы и сказал резко:

– Садитесь!

Я, естественно, повиновался.

– Что же вы надумали? Каковы ваши планы на будущее?

– Я еще ничего не решил, ваше сиятельство. – Лучшего ответа мне в голову не пришло.

– А разве вы вообще когда-нибудь задумывались о будущем? – спросил он с язвительностью, которая показалась мне излишней.

Его тон и мое отчаянное положение вынудили меня ответить резко:

– Можете мне не поверить, ваше сиятельство, но как раз задумывался! В последнее время я питал надежду превратиться в настоящего инженера. Хотя, как я предполагаю, monseigneur этого и не заметил.

– Нахал! – рявкнул маркиз. – Осознаете ли вы, что ваши последние слова – превосходный пример, иллюстрирующий понятие «нахальство»? Отвечайте!

Я расплакался. Мне ведь было всего пятнадцать лет, помните? А передо мной сидел Себастьен ле Претр де Вобан, маркиз де Вобан, маршал Франции и все такое прочее. Это была живая легенда, человек, завоевавший семьдесят восемь крепостей, выдающийся создатель фортификаций и так далее. А я был еще совсем мальчишкой, только-только начавшим взрослеть.

– Что это еще за слезы?

Я встал навытяжку и склонил перед ним голову:

– Поскольку ваше сиятельство любезно согласились меня принять, несмотря на мое недостойное поведение, я хочу попросить вас исполнить мое последнее желание.

Маркиз ничего не ответил, и я счел его молчание разрешением продолжать.

– Позвольте мне проститься с Жанной.

Вобан молчал целую вечность. Я стоял столбом посреди зала, не зная, что мне делать.

– Давайте примем окончательное решение, – сказал он наконец. – Поскольку сейчас вы должны отправиться домой с позором, я хочу предложить вам альтернативу: вы продолжите занятия инженерным делом в Королевской школе Дижона. Я, естественно, дам вам рекомендательные письма. За это я прошу только одного: держитесь впредь на расстоянии пятидесяти километров – как минимум – от Базоша, от моего дома и уж тем более от моей дочери. До конца вашего обучения все расходы на ваше содержание и образование я, разумеется, беру на себя. Соглашайтесь.

– Могу ли я увидеть Жанну? Всего на пару минут.

Он вскочил из-за стола, разъяренный, как зверь.

– Вы даже не сочли нужным скрыть, что вы каталонец, да еще и с юга от Пиренеев! Я прекрасно знаю вашу породу, потому что долгие десять лет работал, создавая укрепления, чтобы защититься от ярости тех, кто по природе своей мятежен. Мое положение дает мне право задать вам вопрос, ответить на который несложно: подданным какого короля вы себя считаете? Испанского или французского?

– Monseigneur, – сказал я, – до вчерашнего дня я был подданным короля инженерного дела.

– Если вы хотите мне польстить, то учтите, что угодничество, так же как винные пары, не может затмить мое сознание, а кроме того, мы, люди умеренные, никогда не впадаем в излишества.

Если маркиз и ожидал от меня каких-то еще разъяснений, мне больше нечего было ему сказать. Наш разговор ни к чему не вел, терять мне было тоже нечего, а потому я решил настоять на своем.

– Неужели вам кажется столь нелепым и опасным мое желание проститься с ней?

– Если вы сейчас распрощаетесь со мной и уедете, – упорствовал он с каким-то загадочным выражением лица, – то не только будете учиться в Дижоне на полном обеспечении, но получите вдобавок тысячу ливров и сможете тратить эти деньги по своему усмотрению.

Мои глаза снова налились слезами, но я постарался сдержаться и выдохнул:

– Je l’aime^[30].

Что-то дрогнуло в душе Вобана. Теперь я понимаю цель его встречи со мной в то утро: он хотел убедиться, что я не похож на Вербома. Колбасник из Антверпена всегда был жадной до почестей и денег тварью и видел в браке лишь пропуск на пути к вершине. А юноша, который в то утро говорил с маркизом, отказывался от всего ради последнего прощания.

Если уж все было потеряно, я хотел увидеть Жанну в последний раз во что бы то ни стало. И даже сам Вобан не мог быть мне преградой. Но тут маркиз вдруг смягчился и произнес более мирным тоном, в котором сквозила обреченность:

– Садитесь, дурья ваша голова.

Несколько секунд он играл с маленькой бронзовой фигуркой, крутя ее в пальцах. Это была звездочка с двадцатью четырьмя концами, которая изображала в сильно уменьшенном масштабе укрепления Неф-Бризаха, которые он создал. Маркиз смотрел в окно на двор замка и на поля, которые расстилались вдалеке. Не поворачиваясь ко мне, он заметил:

– Как бы то ни было, вы все-таки укусили Вербома.

– Да, сеньор.

– За задницу.

– За левую ягодицу.

– До меня дошли новости о его состоянии: ваши клыки ранили его настолько глубоко, что он до сих пор не может сидеть в седле.

– Я очень сожалею.

– Лжете.

– Я хотел сказать, мне жаль, что я доставил неприятности вам и запятнал доброе имя Базоша, monseigneur.

Он довольно долго молчал, а потом произнес:

– Скажите: вы считаете меня неразумным человеком?

– Что вы! – воскликнул я, подавшись вперед. – Конечно нет, сеньор!

– Я не раз замечал, – продолжил он так, словно не обратил внимания на мои слова, – что, когда вы приходите к ужину, спину вашего камзола украшают какие-то соломинки. И, по чистой случайности, такие же соломинки прицепились к платью Жанны.

После этих слов я ожидал жестокого приговора, но за ними последовал лишь глубокий вздох.

– Брак… да… Сия крепость, в которую осаждающие мечтают попасть, но из которой те, кто внутри, мечтают вырваться… – Он посмотрел мне в глаза. – Однако учтите, кандидат Сувирия, что из всех крепостей, созданных человеком, цитадель святости брака – самая нерушимая. Вы меня поняли?

– Я могу ее увидеть?

– Вместо этого вы немедленно отправитесь в классную комнату и получите двойной урок стратегии. Как показали последние события, тактика ваша сильно хромает: уж если вы нападаете на врага со спины, то вцепляйтесь ему в горло, а не в задницу.

8

О братьях Дюкруа можно сказать, что они были превосходными учителями. Но во всем мире не было второго Вобана. На следующий день после моего помилования, на рассвете, он взял меня под локоть и мы отправились гулять по окрестностям замка.

Маркиз опирался на трость, но шагал, как всегда, горделиво. Иногда он останавливался у одной из яблонь, срывал с нее плод свободной рукой, откусывал два или три кусочка сочной мякоти и выкидывал остальное. (Он мог себе это позволить: в конечном счете все деревья принадлежали ему.) Но еще чаще ему приходилось останавливаться, чтобы откашляться и сплюнуть мокроту, после чего он вытирал губы одним из тех огромных платков с золотым краем, которые всегда носил в карманах своих камзолов.

– К сегодняшнему дню вы уже научились строить укрепления городов, – сказал он. – И, как говорят братья Дюкруа, весьма преуспели. С этого момента вам предстоит обучаться искусству брать города.

– Но, monseigneur, – улыбнулся я, – меня как раз научили, что благодаря вашему методу строительства укреплений стены, построенные по хорошему проекту, разрушить практически невозможно.

Вобан остановился и посмотрел на меня со снисходительной улыбкой.

Мне выпала на долю незаслуженная удача познакомиться с большинством гениев моего времени: из светочей искусства – с Моцартом (бедный юноша, я дважды разорил его, играя с ним в бильярд), из людей безукоризненно честных – с Вашингтоном (который, однако, был совершеннейший сухарь) и, конечно, с Руссо. Ну естественно, Вольтера я гением не считаю!!! Этот мерзкий плебей просто затесался в их круг. Даже Франклин и Дантон достойны войти в галерею мировых знаменитостей. Однако, если подумать хорошенько, каждый из них отличился тем, что подарил человечеству одну идею, пусть великую, но только одну. Заслуга Вобана в том, что он сделал два открытия: сначала создал совершенную систему обороны городов, а потом, превзойдя самого себя, отрекшись от себя прежнего, если вам так больше нравится, придумал способ брать любые крепости.

Я нес под мышкой свою папку с чертежами, и Вобан в нетерпении постучал по ней пальцами.