А теперь представьте, какое впечатление они производили. Солдаты обеих сторон уже превратились в пугала, в которых ни осталось ни следа отличающей военных чистоплотности, а их лица почернели от дыма и сажи. Представьте себя на вершине бастиона: ваши руки испещряют язвы, потому что много дней вы только и делаете, что заряжаете и стреляете; вас мучает голод, ибо на позиции не подносят ничего, кроме тошнотворной похлебки из капусты; вам уже осточертело остужать дуло своей мочой, ваши глаза покраснели от дыма и усталости, и вы почти оглохли от взрывов. И вот вы, такой как есть, вдруг видите, как из вражеского окопа возникает сотня великанов, одетых в белоснежную форму, – они хладнокровны и непоколебимы и шагают плечом к плечу. Весьма вероятно, что, как бы ни надрывался ваш офицер, вместо того чтобы спустить курок, вы раззявите рот и замрете на какие-нибудь полминуты. Этого времени гренадерам будет вполне достаточно, чтобы встать строем вдоль траншеи.

Естественно, один-два солдата падали под градом пуль отчаявшихся защитников бастиона, иногда погибали пять или шесть, а то и даже двадцать или тридцать. Но эти дылды стояли столбом, точно памятники, и реагировали только на голос своего командира, который отдавал приказы.

Первый: «Внимание!» Солдаты, казалось, совсем каменели, несмотря на пули, которые свистели около их ушей: шшиу! шшшиу! шшиу!

Второй: «Гранаты!» Каждый солдат вытаскивал из своей сумки одну из гранат – небольшой, но очень тяжелый шар из сплава железа и бронзы, снабженный коротким фитилем.

Третий: «Поджигай!» Гренадеры поджигали фитиль и заносили руку с гранатой за голову, готовые к броску.

Картина эта была особенно ужасной, если вы видели ее с верхней площадки полуразрушенного бастиона. Крошечные мерцающие искорки, подвешенные в воздухе и на первый взгляд такие безобидные… Эта картина вас завораживает, точно удав кролика, и вы не двигаетесь с места и ждете, что же будет. Но если дело дошло до этой крайности, послушайте моего совета: забудьте о Чести, Родине, Короле и прочей херне и бегите прочь, точно цыпленок, которому уже отрубили голову!

Четвертый и последний приказ: «Бросай!» И тут вы видите сотню или даже больше черных мячиков, которые прочерчивают параболу в воздухе и падают прямо на головы защитников крепости.

Потом начиналось настоящее веселье: душераздирающие крики и части тел, взлетающие в воздух. А вслед за этим – штыковая атака, которая сметала раненых и живых, просивших о пощаде. Или вы воображаете, что солдаты, служившие мишенью для стрельбы, простят тех, кто до этой минуты разряжал в них ружья, только потому, что те сейчас поднимают руки? Как бы не так. Наступающие пронзают им печенку своими штыками, дробят челюсти ударом приклада и двигаются дальше. И поскольку они первыми входят в город, который имел возможность сдаться, но упрямо настаивал на обороне, а сейчас лишился всякой защиты, теперь они имеют полное право грабить дома, церкви и склады, резать горло мирным жителям и баловаться тем, что спрятано под юбками горожанок.

Главная проблема любого фортификационного сооружения состоит в следующем: мощь укреплений в целом всегда будет равна мощи самого слабого их участка. Наступающим совершенно не нужно брать штурмом стены на всем их протяжении, достаточно завоевать один-единственный бастион. Если пал бастион, то и весь город падет к твоим ногам. Судьба его решена. Поэтому, как правило, если дело доходило до третьей параллели, защитники крепости уступали. Появление трубача означало начало переговоров об условиях сдачи. Когда стены были разрушены, а вражеские окопы оказывались под самым носом, любой разумный командир гарнизона предпочитал сдаться на достойных условиях. Мне довелось видеть великолепные спектакли при сдаче городов.

Труба защитников просит о перемирии, и стрельба замолкает. Шум боя сменяется выжидательной тишиной. Через несколько минут появляется командир гарнизона при всех регалиях, со шпагой на поясе: он встает ровно на середине проема в стене, словно пушки врага специально подготовили ему эту сцену. Никакая опасность ему не грозит: выстрелить в парламентера было бы недопустимой низостью с точки зрения законов вежливости. Глаза солдат обеих сторон устремлены на него: осаждающие смотрят из окопов, а осажденные – с развалин крепостных стен. Если у этого человека есть ораторские способности, он сначала примет горделивую позу, а потом провозгласит, сделав величественный жест рукой:

– Monseigneur l’ennemi! Parlons^[32].

И тут заключался договор о сдаче крепости.

В мои задачи не входит написание учебника военного искусства, а потому я не буду останавливаться на всех технических деталях (которыми в Базоше меня напичкали до предела) и не буду рассказывать о всех мерах, которые могли принимать обе стороны, о всех возможностях, о хитроумных ходах и непредвиденных обстоятельствах, которые могли возникнуть во время осады. В общих чертах вы уже поняли, каковы были правила игры.

Вобан не был единственным теоретиком основ метода осады фортификаций. С юности его главным противником был Минно де Кегорн^[33], голландец с головой, напоминавшей огурец.

Вобан и Кегорн вели свои споры задолго до того, как Суви-Длинноног появился на свет. Если сказать честно, когда я очутился в Базоше, они уже стали историей: один умер, а жизнь другого клонилась к закату. Однако их имена стали означать две различные школы, два диаметрально противоположных подхода к организации осады крепости.

Можно утверждать, что Кегорн создал свою теорию как полную противоположность системе Вобана. Для маркиза взятие крепости являлось операцией сугубо рациональной, во время коей в ход шли все дисциплины, при помощи которых род человеческий преображает мир. Для его соперника это был молниеносный бросок, исполненный крайней жестокости.

Говорят, будто Кегорн сравнивал штурм с вырыванием зуба: эта операция пусть и болезненна, но длится недолго, и чем раньше к ней приступить, тем лучше. По теории голландца, осаждающим надлежало сосредоточить все свои усилия на самом уязвимом или наименее защищенном участке фортификаций. Найдя слабое звено укреплений, следовало нанести по нему удар всеми своими силами и разрушить его бешеным штурмом. Лучше всего было атаковать ночью, без предупреждения или воспользовавшись временным ослаблением противника. Все остальное – чистая ерунда.

Теоретики всей Европы разбились на два лагеря и принялись вести жаркие споры: одни предпочитали штурм «а-ля Вобан», а другие следовали стилю «а-ля Кегорн». Как вы уже поняли, я стоял на стороне Вобана, потому что мы неизбежно становимся наследниками идей своих учителей. Мне всегда казалось, что освоить метод Кегорна не стоит никакого труда: положение о том, что врага надо как следует оглушить, доступно любому наемному убийце, каким бы идиотом он ни был. Непреклонные последователи принципов Кегорна в ответ на это утверждали, что война, по существу, дело весьма нехитрое. Я мог бы ответить им, что двухтысячелетнее развитие военного искусства опровергает их довод. За плечами Вобана стояло прочное здание гуманизма, а Кегорна подгоняло только нетерпение.

Сторонники голландца выдвигали другой довод, имевший научное обоснование, а потому более существенный. Они справедливо отмечали, хотя их аргумент и не выдерживал критики, что метод маркиза неизбежно затягивал осаду. «Мы согласны с тем, – говорили они, – что город, осажденный по системе Вобана, будет непременно взят через десять, двадцать или тридцать дней. Но за это время многое может случиться: в лагере осаждающих или внутри крепостных стен не исключено возникновение эпидемий, противник может подтянуть к крепости свежие силы или начать осаду одного из наших городов – в этом случае мы окажемся в равном положении. А кроме того, в результате какого-нибудь дипломатического казуса нам, возможно, осаду придется снять».

Противники Кегорна, в свою очередь, настаивали на том, что поспешный рывок подобен игре в орла и решку. Если штурм завершался успехом, осада заканчивалась, не успев даже начаться, и против этого нечего было возразить. Но к каким последствиям вела неудача? В таком случае землю перед стенами устилал ковер трупов, крепость стояла непоколебимо, а боевой дух ее защитников поднимался на невероятную высоту.

Как видно из сказанного выше, участники спора отстаивали непримиримые позиции, что постоянно накаляло атмосферу дискуссии и делало ее бесконечной. Сторонники школ Вобана и Кегорна готовы были отстаивать свою правоту до скончания мира. Если маганон следовал методу голландца, он не изменял ему никогда, и наоборот. Этот спор так и не разрешился, ибо научные теории переплетались с личными интересами.

Например, молодые и тщеславные генералы обычно были последователями Кегорна. Что им стоило принести в жертву пятьсот, тысячу или две тысячи солдат в отчаянной атаке? Они жаждали славы, и, в конце концов, это не им приходилось преодолевать каменные лабиринты укреплений с их коварными рвами и отвесными стенами. Рядовые солдаты, напротив, хотя и не имели особой теоретической подготовки, были рьяными сторонниками Вобана. Они думали о собственной шкуре! Дело в том, что маркиз на самом деле не был военным, за всю свою жизнь он им не стал: инженер в нем всегда возобладал над солдатом. Когда ему довелось впервые вести осаду, он попросил удалиться генералов и обратился к войску с такими словами: «Дайте мне ваш пот, и я не дам пролиться вашей крови». Пот взамен крови – таковы были условия.

Кегорн обвинял Вобана в трусости, а тот величал голландца драчуном. В узком кругу маркиз называл своего противника «зубодером», в память о его словах о вырванном зубе. И когда я говорю, что они были соперниками, я имею в виду нечто большее, чем теоретический диспут двух великих умов. Вобану пришлось осаждать крепость, которую защищал Кегорн собственной персоной! Это случилось в 1692 году при Намюре.

Этот поединок стал известен всем, потому что проходил перед очами самого Монстра: Людовик Четырнадцатый был на позициях и, будучи королем, являлся главнокомандующим своих войск. Он присутствовал на спектакле, устроив свои державные ягодицы на переносном диване, – сидел под тенью шатра и попивал прохладительные напитки, потому что передал командование Вобану. Таким образом, если бы дела пошли плохо, вина в том легла бы на его подчиненного. (Все короли – бездушные эгоисты и порядочные свинтусы, с давних пор и до скончания времен!)

Ну так вот, несмотря на то что в распоряжении Кегорна был многочисленный и воинственно настроенный гарнизон, город продержался ровно двадцать два дня. И ни днем больше! В довершение этой победы в войсках Вобана оказалось в двадцать раз меньше потерь, чем среди солдат Кегорна. А в другой раз маркизу удалось взять город, потеряв всего-навсего двадцать семь человек ранеными и убитыми! Войска его обожали. Во время сдачи Намюра Монстру ничего другого не оставалось, как вбирать голову в плечи, точно сычу, когда пушечное мясо, которому Вобан сохранил жизнь, с гораздо большим энтузиазмом приветствовало инженера, чем самого короля. (Солдаты необразованны, но они же не дураки.)

Namurcum captum^[34]. Можно ли представить себе столь полную победу и столь уничижительное поражение? Так вот, можно оскорбить неприятеля еще сильнее. Вобан досадил Кегорну единственным способом, достойным благородных натур: он безоговорочно пощадил врага, что возвеличило щедрого победителя и унизило того, кто получил прощение. Ключи от города были переданы маркизу Кегорном собственноручно, при этом его длинное восковое лицо так позеленело, что еще больше, чем обычно, стало напоминать огурец. Вобан воздержался от ненужных унижений, и гарнизон покинул Намюр с почестями. Маркиз был столь любезен, что переименовал редюит крепости, где его противник предпринял последнюю попытку обороны, в форт Кегорна. Настоящий памятник рыцарского отношения к врагу. (Конечно, если найдутся охотники искать во всем подвох, они могут подумать, что таким образом маркиз превращал это укрепление в постоянное напоминание об ударе, который он нанес своему вечному сопернику, не правда ли?)

Однако, если не вдаваться в подробности, не показалось ли вам это решение довольно удивительным и неожиданным? Обратите внимание на то, что Вобан не назвал это внутреннее укрепление фортом Людовика Четырнадцатого, несмотря на присутствие самого монарха, который с вершины холма наблюдал за осадой.