Далее следовала самая нежная часть письма:

Ты у меня молодой да ранний, наверняка у тебя уже встает. Берегись! Если тебе кто попытается впарить какого-нибудь бастарда, не жди от меня ни гроша. Все тебе ясно, cap de lluç?

Переводу выражение cap de lluç не поддается. Если перевести его дословно, получится «щучья голова», но по-каталански оно означает нечто вроде «круглый дурак».

Однако неожиданно доброжелательный тон его послания меня вдохновил. Если бы старик, чей скверный характер был мне прекрасно знаком, по-настоящему рассердился, он бы велел мне немедленно возвращаться в Барселону и поджидал бы меня там с ремнем в руках, чтобы задать мне знатную порку. Вместо этого он приложил к посланию деньги на оплату моего обучения на несколько месяцев вперед. Я ему написал, что в Базоше берут за обучение вдвое больше, чем в школе кармелитов, просто для того, чтобы прощупать почву, а папаша выложил денежки и глазом не моргнув.

Скорее всего, он заподозрил обман и, естественно, попал в точку. В первый же день я спросил у братьев Дюкруа, какую плату в Базоше рассчитывали получить за мое обучение. Это был единственный раз, когда мне случилось видеть их оскорбленными.

– О чем вы говорите, кандидат?! Неужели вы воображаете, что маркиз нуждается в ваших деньгах? Это вы будете получать от него стипендию на протяжении вашего пребывания здесь. Таким образом, если вы, покинув эти стены, начнете их поносить, в глазах всего света такое поведение будет выглядеть низостью.

Столь благородная идея никаких возражений у меня не вызвала. Если честь аристократов позволяет нам на ней наживаться, то какие тут могут быть возражения? Пребывая в Базоше, я получал денежки от Вобана и от моего папаши, который выкладывал вдвое больше, чем раньше платил канальям-кармелитам. Мне даже удалось сделать заначку, как говорят каталонцы. (Если бы только знать, как обернется моя жизнь и куда денутся эти денежки!)

Я тут долго распространялся о своих страданиях, но уверяю вас, что не хочу выглядеть нытиком в ваших глазах. У меня хватило ума быстро сообразить, что Базош был неким подобием Ноева ковчега, только населенного не разными животными, а блестящими идеями.

Под солнцем Бургундии я превратился в крепкого и красивого юношу. Мои мышцы закалялись под звон лопаты и кирки (да и сок лимона – бррр! – тоже тому способствовал). После нескольких месяцев, проведенных в моей траншее, я орудовал саперным инструментом, словно это были чайные ложечки. Но главное заключалось в другом: в моем мозгу накапливались уникальные знания.

В целом мире, наверное, нашлось бы только сто или двести человек, которые могли превзойти меня в необычных науках Базоша. Братья Дюкруа умели пробуждать в учениках неравнодушное отношение к занятиям, и очень скоро я сам требовал от них, чтобы они научили меня всем своим секретам. Моя усталость сменилась жаждой знаний. Чем меньше сил у меня оставалось, тем сильнее мне хотелось перейти к следующему уроку. Только я освоил основы инженерного дела, как уже горел желанием внести усовершенствования в решения задач. Добавлю ко всему сказанному следующее: мало кто, говоря о благах любви, вспоминает, что это чувство пробуждает в нас тягу к знаниям.

Ибо Жанна была второй причиной того, что я не погиб и был способен постоянно быть начеку. Чтобы доказать вам пользу любовной страсти для процесса обучения, я приведу вам один пример.

Однажды я прогуливался с Арманом в окрестном лесочке. В Базоше развитие «внимания» не ограничивалось упражнениями для зрения. Иногда, шагая по полю, я должен был называть все звуки, которые слышал. Люди не уделяют достаточного внимания слуху, и им невдомек, сколько самой разной информации способны предоставить нам уши. Дуновение ветерка, звон струй скрытого от глаз источника, жужжание невидимых для нас насекомых, удары молота о наковальню где-то вдали…

Арман стукнул меня по затылку:

– А эта птица! Вы ничего о ней не сказали. Вы что, глухи?

– Я только что перечислил вам трели шести различных птиц!

– Вы забыли седьмую!

– Где она была?

– Слева от вас и сзади, метрах в сорока четырех.

Иногда его требования выводили меня из себя.

– Как я могу услышать слабый звук, который раздается у меня за спиной и на таком расстоянии?

– Настроившись именно на него. Для этого вам и даны уши.

И тут уши Армана развернулись в сторону этой невидимой птички, которая сидела где-то в «сорока четырех метрах», и проделал он это с такой же легкостью, с какой настораживает уши собака!

– Учитесь использовать свои мышцы, – сказал он, увидев мое недоуменное лицо. – И если они у вас атрофировались, то это отнюдь не значит, что их свойства нельзя восстановить. А ну-ка попробуйте.

Дюкруа заставил меня начать тренировку. Мы довольно долго стояли в этом лесочке, не говоря друг другу ни слова. Я пытался двигать ушами, а Арман за мной наблюдал. Дело оказалось нелегким. Попробуйте сами, если не верите! Я надувал щеки и морщил лоб, но уши не двигались, только лицо перекашивалось смешными гримасами. У меня ничего не получилось.

Я сдался, опустился на землю между корней дерева и тут же отметил для себя, что в шестнадцати дюймах от моей правой ноги растет гриб. То был единственный раз, когда мне захотелось все бросить. Никакие тяжелые физические упражнения не доводили меня до такого отчаяния, как это простое задание.

Чем я занимался там, в этой французской провинции под началом двух полоумных старичков? Я ломал себе спину в совершенно бесполезной траншее, мои мозги распирало от углов и чертежей – и каков же результат всех моих трудов? Мне удалось лишь получить право предаваться идиотскому занятию на опушке леса: осваивать высокое искусство двигать ушами, точно сова.

– Я никогда не стану инженером, никогда, – подумал я вслух, как это делали братья Дюкруа.

Арман сказал:

– Не вешай нос, Марти. Ты сильно преуспел.

Он присел на корточки рядом со мной. Никогда раньше Арман не называл меня по имени и обращался ко мне обычно сухо – «кандидат», или же язвительно – «кротенок». Братья Дюкруа прекрасно чувствовали, когда я доходил до ручки, и в эти минуты – только в эти – могли проявлять исключительную сердечность.

– Неправда, – возразил я, точно обиженный ребенок. – Я не умею ни видеть, ни слышать. Как же я буду строить или защищать крепости?

– А я говорю, что ты преуспел. – Тут он неожиданно сменил тон и приказал мне, точно мы были в казарме: – Кандидат, смирно!

Я питал к моим наставникам такое уважение, что моментально вытянулся во весь рост, несмотря на свое отчаяние.

– Что находится за вашей спиной, сразу за деревом, у которого вы сидели?

Я описал всю растительность, ветку за веткой. Надломанные прутики, свисавшие вниз, и устремлявшиеся вверх прямые побеги, количество листьев на каждой ветви и их цвет. Никакой особенной заслуги в этом не было.

– Прекрасно, – сказал Арман. – А что еще вы видели в двухстах пятидесяти метрах отсюда прямо за вашей спиной?

Я ответил незамедлительно:

– Женщину. Она гуляет, собирает цветы. В руках у нее букет красных и желтых бутонов. Думаю, их сорок три. Если судить по тому, как часто она нагибается, сейчас их уже, наверное, сорок пять. – Тут я вздохнул и пробормотал: – Она рыжая.

К опушке, где мы находились, вела лесная тропинка. По другую сторону полянки она снова уходила в лес и в двухстах пятидесяти метрах от нас заканчивалась на зеленом лугу, где полминуты тому назад я увидел гулявшую там Жанну.

– Вы отдаете себе отчет? – спросил меня Арман. – Когда хотим, мы можем быть внимательны. Ваш недостаток заключается в том, что, будь на месте этой красавицы скрюченная, хромая и беззубая старуха, вы бы ее не заметили. И признайтесь, что она была бы видна не хуже, чем эта женщина. Имейте в виду: для передачи сообщений за линией обороны неприятель обычно предпочитает красавицам горбуний. На них никто не обращает внимания.

Братья Дюкруа, разумеется, с первого же дня догадались о чувствах, которые я питал к Жанне. Арман вздохнул, потрепал меня по щеке то ли в знак сочувствия, то ли с укором.

– Если ты хочешь стать инженером, – произнес он, – ты должен быть всегда начеку, а чтобы быть всегда начеку, человек должен быть влюблен в окружающий его мир.

Той ночью я спустился по лестнице, подошел к двери спальни Жанны и два раза тихонько постучал. Она мне не открыла. Я вернулся следующей ночью и постучал три раза. Она не открыла. День спустя я опять постучал три раза, потом сделал паузу и стукнул еще раз. Она не открыла. На следующую ночь я остался в своей комнате, но еще день спустя постучал пять раз.

Тут настало время рассказать, как мы с Жанной упали друг другу в объятия, как я соблазнил ее, или она – меня, или как мне казалось, что я ее соблазнял, когда на самом деле это она соблазнила меня, или наоборот, или как нами обоими овладел соблазн. Вы же знаете: любовь и все такое. Но дело в том, что романтические отступления никогда мне не давались, и я понятия не имею, как все это рассказать красивыми словами.

Послушайте: между полем, где я рыл траншею, и замком был сеновал. А теперь представьте себе Суви и Жанну на высоченном ложе из сухой соломы, раздетых: сначала один из них сверху, а потом другой.

И не о чем тут больше рассказывать.

* * *

Семья Вобана собиралась в полном составе в Базоше чрезвычайно редко. Как это ни странно, именно в эти дни я мог наслаждаться обществом маркиза. Под благовидным предлогом занятий с учеником Вобан мог на некоторое время избавиться от общества всех этих зануд, из которых он выносил только своего двоюродного брата Дюпюи-Вобана. Иногда они разрешали мне сопровождать их во время долгих прогулок.

Дюпюи-Вобан был одним из пяти лучших инженеров нашего времени. И если он и был незаслуженно забыт, то причиной тому родство с маркизом, который его, безусловно, затмевал. Это был исключительный человек, верный, скромный и порядочный, – как известно, эти добродетели не приносят людям земной славы. В конце воинской карьеры его тело украшали шрамы от шестнадцати ранений.

Я всегда был рад видеть Дюпюи-Вобана, который служил мне примером, вдохновлял меня и представлял собой некоторое промежуточное звено между великим маркизом и Марти-учеником. Несмотря на большую разницу в возрасте, Вобан говорил со своим двоюродным братом на равных. Присутствуя при их беседах, я чувствовал себя ребенком, мальчиком, растущим в обществе гениев. Точно так же, как младенцы поначалу не понимают, о чем говорят их родители, я тоже в первое время считал их инженерную терминологию зверской тарабарщиной. Но, немного преуспев в своих штудиях, я и сам стал принимать участие в их спорах. Самым большим подарком, сделанным мне за месяцы, проведенные в Базоше, стало замечание Дюпюи-Вобана во время одной из наших прогулок в полях. Он вдруг остановился и сказал маркизу:

– Боже мой, Себастьен! Надеюсь, ты не забыл включить в контракт обучения этого юноши наш пункт.

– Какой? – спросил я. – О чем вы говорите?

– Пункт, по которому тебе воспрещается принимать участие в осадах крепостей, если в рядах твоих противников находится Дюпюи.

Оба засмеялись, и я тоже. Неужели у меня когда-нибудь в жизни поднимется рука выстрелить в таких людей?

Как-то раз Дюпюи не смог приехать на очередное семейное сборище, потому что участвовал в осаде какой-то крепости в Германии. Вобан, вероятно, счел меня достаточно подготовленным и предложил мне пойти на прогулку с ним вдвоем.

– Ну и как? – спросил он меня. – Ваши штудии продвигаются успешно, кандидат Сувирия?

– Превосходно, monseigneur, – ответил я совершенно искренне. – Братья Дюкруа великолепные преподаватели. За несколько месяцев я узнал гораздо больше, чем за всю свою предшествующую жизнь…

– Но теперь последует «но», – предположил Вобан.