Вероника встала и выглянула в окно. Сразу за особняком простирался, насколько хватало глаз, луг, недалеко от окна гордо высился одинокий дуб, ветви которого чернели на фоне блеклого зимнего неба. Когда после свадьбы они с Себастьяном приехали сюда, стояло лето, и дуб зеленел пышной листвой. Как нравилось Веронике любоваться им из этого окна! Она воображала, как вся ее семья: она, Себастьян, дети (у них непременно будет четверо, как у мамы, все темноволосые – в обоих родителей, а один – с невероятными, как у отца, – зелеными глазами) жарким летним днем рассаживается на одеяле в тени старого дуба: они смеются, болтают, любуются могучей зеленой кроной и проплывающими над головой облаками. Счастливая семья: ничего иного она не желала, – но теперь, учитывая обстоятельства, шансы стать матерью для нее очень невелики.

Вероника сглотнула комок в горле; воспоминания были болезненными, их хотелось стереть из памяти, – и все же она настойчиво принимала посетителей в этой комнате и никогда не приказывала задернуть шторы, словно хотела за что-то себя наказать.

Глубоко вздохнув и вытряхнув из головы фантазии о несбыточном, она решительно повернулась к дверям и вышла из комнаты. Нужно приказать горничной Мэри немедленно собрать чемоданы. Завтра они тоже поедут в Лондон, только цели у них с матерью разные. Она отправится к тому, кого от души желала бы никогда больше не видеть, чтобы уговорить его приехать на Рождество в Уитмор и провести там добрую половину праздников, изображая любящего и счастливого супруга. От одной этой мысли ее снова охватила дурнота, а от следующей она и вовсе чуть не лишилась чувств: как, ради всего святого, убедить его на это согласиться?

Глава 2

Лондон, городской особняк герцога Эджфилда,

следующим вечером

Себастьян Синклер, герцог Эджфилд, взбежал по широкой мраморной лестнице к себе в спальню, сорвал с шеи платок, бросив на кровать, застеленную сапфирово-голубым покрывалом, нетерпеливо выкрикнул:

– Чедвик!

Дверь гардеробной распахнулась, оттуда торопливо вышел его лакей и с поклоном произнес:

– Ваша светлость, прошу прощения. Я не знал точно, когда вы вернетесь, и…

– Помоги снять сюртук. Через час мне нужно быть у Маркемов. Надо же было так затянуть это чертово заседание парламента!

– Разумеется, ваша светлость.

Лакей принялся торопливо стягивать с Себастьяна сюртук, а тот тем временем расстегивал пуговицы на рубашке, явно недовольный собой. Ну какого черта он опять сорвался на Чедвика. Он-то чем виноват? В последнее время настроение у Себастьяна ни к черту… впрочем, кого он обманывает? Такое настроение у него уже больше двух лет.

Когда сюртук был снят, Себастьян присел на мягкую скамеечку перед кроватью и позволил слуге снять с него сапоги.

– Сегодня я надену черное. Ванна готова?

– Да, ваша светлость, – поспешил заверить его Чедвик.

Избавившись от сапог и чулок, Себастьян отпустил слугу, затем снял бриджи и бросил на постель, потом, обнаженный, прошел через спальню в другую смежную комнату, напротив гардеробной. На восточную дверь из спальни Себастьян намеренно старался не смотреть. Это дверь в ее… бывшую ее комнату. Даже мысленно он не хотел произносить ее имя.

Едва Себастьян отворил дверь в ванную, напряженные плечи его расслабились. Комнату уже заполнил пар, а посредине его ждала медная ванна, полная горячей воды. Рядом на столике лежало пушистое полотенце, брусок мыла на тарелочке и бритвенные принадлежности. Обычно Себастьяна брил Чедвик, но сейчас герцог спешил и понимал, что будет проще побриться самому.

Из Вестминстера Себастьян прислал для лакея записку, в которой распорядился вместе с прочими банными принадлежностями приготовить бритву. Требовалось поспешить. Рождественский сезон в Лондоне богат на мероприятия: праздничные ужины, приемы, балы, всевозможные иные сборища, которые приходилось посещать, но которые он по большей части с трудом терпел. И нынешний прием ничем не отличался от прочих. Лорд Маркем, несомненно, будет уговаривать его отдать в парламенте голос за билль о реформе – вопрос, который Себастьян уже чертовски устал обсуждать. Свою позицию он выразил как нельзя более ясно: он виг и голосовать будет соответственно, – но Маркем вовсе не желал принимать его ответ за окончательный.

Но, по правде говоря, не из-за политики Себастьян сегодня был не в духе: с такими пустяками он всегда разбирался без труда, – нет. Он готов был рвать и метать из-за того, что лорд Хазелтон, этот надоедливый олух, имел наглость задать вопрос, на который ему меньше всего на свете хотелось отвечать: «Как поживает герцогиня? Надеюсь, здорова? Что-то в последнее время она совсем не появляется в обществе».

Все это было произнесено таким фальшивым тоном, что Себастьяну захотелось дать Хазелтону в морду. Герцогиня не появлялась в свете уже два года. Если быть точным, два года три месяца, но кто считает? Но скорее ад замерзнет, чем Себастьян даст понять этому олуху и любому другому, что уязвлен его словами.

Он действительно, объясняя, почему Вероника не выходит в свет, слишком часто ссылался на ее нездоровье: вот они и прицепились.

Хазелтон отлично знал, что это ложь. Весь свет шептался о том, что Вероника бросила Себастьяна: всего через два месяца после роскошной свадьбы молодая жена собрала вещи и покинула мужа, удалившись в его сельское поместье в Эссексе, хотя, казалось, вышла замуж по большой любви.

С тех пор ее никто не видел, как и сам Себастьян, хотя получал о ней известия от Джастина Уитморленда, своего ближайшего друга и брата Вероники. Знал, что герцогиня жива и здорова, но все еще глубоко обижена на своего мужа, который, впрочем, платил ей тем же. Но будь он проклят, если признается свету, что в двадцать восемь лет его бросила жена! И Себастьян вел себя так, как поступил бы на его месте всякий достойный джентльмен: делал вид, что все в порядке. Ее светлость просто предпочитает жить в деревне, и Себастьян, черт возьми, никому не обязан объяснять почему. Вот как объяснить, что у него нет и никогда не будет наследника, – другой вопрос, но об этом он предпочитал не задумываться. Всякий раз, когда неприятная мысль являлась на порог и стучалась в двери сознания, Себастьян отмахивался от нее и старался отвлечься работой, боксерскими поединками или парламентскими слушаниями – всем, чем угодно, лишь бы выкинуть из головы, что оказался никуда не годным мужем и никогда не станет отцом.

Джастин очень помогал поддерживать легенду о нездоровье: вдвоем они сумели если и не убедить общество, что ее светлость скрывается в глуши не из-за размолвки с мужем, то по крайней мере посеять достаточно сомнений, чтобы никто не осмеливался задавать Себастьяну прямые вопросы… вплоть до сегодняшнего дня.

Разумеется, на этом Хазелтон не остановился, заявив: «Замечательно! Значит, можно ждать, что ее светлость все-таки появится у нас на балу в честь Двенадцатой ночи ^[1], а то, сколько мне помнится, два предыдущих бала она пропустила».

На мгновение Себастьян утратил самообладание и, вместо того чтобы придумать очередную отговорку, рявкнул: «Мы там будем», и пронесся мимо Хазелтона, сжав челюсти и играя желваками.

Всю дорогу домой Себастьян с досадой бил себя по бедру кожаными перчатками и мысленно бранил за то, что сплоховал и попался на удочку этого хлыща. Разумеется, их там не будет! Герцогиня с ним и разговаривать не станет – не говоря уж о том, чтобы явиться с ним на бал и изображать счастливую жену! Черт, черт, черт! Придется теперь извиняться перед Хазелтоном, что-то опять выдумывать… Опять говорить, что она больна? Нет, надо придумать что-то другое.

Сжав челюсти, он опустился в ванну. Уже два года – срок немалый! – жена прячется от него в деревне. Рано или поздно придется написать этой язве, с которой он имел несчастье вступить в брак, и сообщить, что намерен ее навестить. Тогда-то ей придется уехать! Должно быть, она умирает от тоски одна в этом огромном доме. Хотя, конечно, это не гарантирует, что она вернется в Лондон, и уж точно не значит, что начнет выходить в свет с ним вместе.

Не один Хазелтон наверняка сплетничает о его семейном положении: просто этот болван единственный набрался наглости прямо спросить его самого, – но что это за слухи, одному Богу известно. Лондонский свет гудит, обсуждая долгое отсутствие герцогини Эджфилд, хотя мало кто удивляется этому обстоятельству, принимая во внимание его репутацию. Неужели в конце концов придется признать, что жена его покинула? Что, быть может, никогда и не любила его? Совсем как мать…

Такие мысли бродили в голове у Себастьяна, пока он намыливался. Погружая мыльный брусок в горячую воду, а затем тщательно намыливая себя, он едва не рычал от досады.

На следующей неделе Рождество. И опять он проведет этот треклятый праздник в одиночестве. Ладно, пусть не совсем в одиночестве, но в отсутствие хотя бы слабого подобия семьи. Даже в доме у лучшего друга провести рождественский сезон ему не удастся: ведь туда съедется вся родня, а в родню его лучшего друга входит и она. Это бесило еще сильнее. До того как женился, Себастьян был уверен, что прекрасно знает будущую жену, что от нее можно не ждать неприятных сюрпризов, а потом оказалось, что Вероника ему не доверяла и готова была поверить самой мерзкой клевете. В точности как его мать. Проклятье! Никогда в жизни ни в ком он так не ошибался!

Несколько лет после смерти отца Себастьян проводил рождественские праздники в семье Джастина. Ядовитая змея, что дала ему жизнь, давно перестала даже делать вид, что сын ей не то что дорог, а хотя бы интересен. На весь зимний сезон она уезжала с подругами в Бат.

Теперь же, в последние два года, не имея больше возможности отмечать Рождество с Уитморами, Себастьян поневоле отправлялся к Селби, еще одному другу. Он верный товарищ и славный малый, но его семья – совсем не то, что Уитморы. Они не подшучивают друг над другом, не играют в настольные игры, не торопятся открыть подарки еще до того, как наступит Рождество… Нет, Селби никогда не займут в его сердце то же место, и все-таки эту распроклятую неделю ему придется провести у них в доме, отбиваясь от любезностей подвыпившей тетушки Минни и криком общаясь с глухим как пень дядюшкой Тедди.

Из этих невеселых мыслей Себастьяна выдернул громкий стук в дверь.

– Да? – откликнулся он, немало раздраженный: кто посмел прервать его в такой момент?

Дверь отворилась, в ванную вошел дворецкий Хоторн и, сделав два шага, остановился, опустив глаза в мраморный пол.

– Что такое, Хоторн? – рявкнул Себастьян. – Какого черта там стряслось, что нельзя было подождать, пока я закончу и оденусь?

Голубые глаза Хоторна упрямо смотрели в пол, но на щеке задергался мускул.

– Там ее светлость, – сообщил он замогильным голосом, явно сожалея о том, что вынужден доставить такое известие. – Она в серебристом кабинете и требует немедленной встречи с вами.

Если бы в ванную влетел дракон и уронил кусок мыла ему на колени, и тогда Себастьян изумился бы меньше, чем сейчас.

– Ее светлость? – решив, что ослышался, повторил Себастьян.

– Ее светлость, – скорбно подтвердил Хоторн. – Герцогиня Эджфилд.

– Моя жена? – уточнил герцог. Каждое слово по отдельности было понятны, однако смысл происходящего от него ускользал.

– Да, ваша светлость, – повторил дворецкий с интонацией висельника в голосе. – Я не посмел бы беспокоить вас в такой момент, но она… – Бедняга кашлянул и умолк.

Себастьян выгнул бровь.

– Она была очень настойчива, верно, Хоторн?

– Чрезвычайно, ваша светлость, – с готовностью подтвердил тот.

– Вы все сделали правильно, Хоторн. – Себастьян большим и указательным пальцами потер подбородок. – Мне прекрасно известно, насколько настойчива бывает моя жена.

Дворецкий кивнул с бесстрастным лицом.

Себастьян, продолжая намыливать плечи и грудь, подумал: очень любопытно! Вероника здесь. Больше двух лет эта женщина отказывалась с ним разговаривать, а теперь сама явилась и требует немедленной встречи. Это может означать только одно: ей что-то от него нужно. М-да, любопытно… Но будь он проклят, если по щелчку пальцев бросится исполнять ее желания! Нет уж, пусть подождет.