Книг в доме было немного, хотя в этом отношении семья была богаче соседей, поскольку, помимо «папиных книжек», по большей части еще не прочитанных, маминой Библии и «Пути паломника», имелось несколько изданий для детей, поступивших из детской Джонстонов, когда те покинули здешние края. Так что со временем у Лоры появилась возможность прочесть и сказки братьев Гримм, и «Путешествия Гулливера», и «Венок из ромашек» Шарлотты Мэри Янг, и «Часы с кукушкой», и «Морковку» миссис Моулсворт.

Поскольку Лору редко видели без раскрытой книги в руках, соседи вскоре поняли, что девочка умеет читать. Они этого совсем не одобряли. Никто из их детей не освоил чтение до того, как пошел в школу, да и там учился лишь из-под палки, и было сочтено, что, поступив так, Лора назло их обскакала. А поскольку отец девочки был в отъезде, соседи обрушились на ее мать.

– Он не имеет права учить ребенка самостоятельно, – заявили они. – Ученью место в школе, и вы наверняка поймете, что он был неправ, когда об этом проведает учительша.

Другие, более доброжелательно настроенные, утверждали, что Лора портит себе глаза, и умоляли Эмму положить конец ее занятиям; но, как только у девочки отбирали одну книжку, она находила другую, потому что любой печатный текст притягивал ее взгляд, как магнит притягивает железо.

Эдмунд выучился читать не так рано, зато более основательно. Ему не приходилось пропускать незнакомые слова и догадываться об их значении по контексту; он досконально усваивал каждую страницу, прежде чем перевернуть ее, а мама была более снисходительна к его расспросам, потому что Эдмунд был ее любимцем.

Если бы эти двое могли продолжать в том же духе и по мере своего совершенствования имели доступ к подходящим книгам, они, вероятно, узнали бы намного больше, чем за короткие школьные дни. Но это счастливое время открытий продолжалось недолго. Одна женщина, чей сын, часто прогуливая уроки, привел к ее порогу вселявшего ужас инспектора по школьной посещаемости, сообщила этому последнему о скандальном «крайнем доме», и тот наведался туда и пригрозил Лориной матери всевозможными карами, если в следующий понедельник в девять часов утра девочка не появится в школе.

Так что Эдмунду не были суждены ни Оксфорд, ни Кембридж. Ни брату, ни сестре не светила никакая школа, кроме государственной. Им приходилось набираться знаний, как цыплятам, по зернышку: немного в школе, чуть больше из книг, а иногда – заимствуя из чужих запасов.

Впоследствии, читая о детях, чья жизнь весьма отличалась от их жизни, которые обитали в собственных детских с лошадками-качалками, ходили на дни рождения и отдыхали на море, которых поощряли и хвалили за то, за что самих Лору и Эдмунда порицали, брат и сестра порой гадали, отчего их угораздило родиться в столь малообещающем месте, как Ларк-Райз.

Но это дома. На улице можно было много чего увидеть, услышать и узнать, потому что деревенские обитатели были людьми занимательными, почти каждый из них был интересен чем-то своим, и больше всего Лору интересовали старики, ведь они рассказывали ей о прежнем житье-бытье, пели старинные песни и помнили старинные обычаи, хотя сколько бы они ни предавались воспоминаниям, девочке всегда было мало. Бывало, ей хотелось разговорить землю и камни, чтобы они поведали ей обо всех ныне покойных людях, которые по ней ступали. Лора увлекалась коллекционированием камней всех форм и цветов и в течение многих лет тешила себя мыслью, что однажды случайно коснется тайной пружины, камень раскроется и там окажется пергамент, который в подробностях распишет ей, каков был мир в ту пору, когда его вложили внутрь.

В Ларк-Райзе не было покупных удовольствий, а если бы и были, то не было денег, чтобы за них заплатить; зато каждое время года предлагало свои зрелища, звуки и ароматы: весна – поля молодой пшеницы, колеблющейся на ветру, и проносящиеся по ним тени облаков; лето – наливающееся зерно, цветы и плоды, грозы с рокочущим и ворчащим над равнинами громом, с бурлящими и шипящими ливнями! В августе поспевал урожай, а потом поля погружались в долгий зимний сон, вырастали и смерзались сугробы, так что можно было гулять по погребенным под снегом живым изгородям, и к дверям коттеджей прилетали за крошками неведомые птицы, а зайцы в поисках пропитания оставляли следы у свинарников.

У детей из «крайнего дома» были свои сокровенные развлечения, например охранять кустик цветущих белых фиалок, найденный в теснине у ручья и названный «нашей священной тайной», или представлять, что в изобилии росшая там скабиоза упала во время летнего ливня с небес, имевших точно такой же призрачной тускло-голубой оттенок. Другой любимой игрой было бесшумно подкрадываться к птицам, сидящим на перилах или ветках, и пытаться дотронуться до их хвостов. Однажды Лора смогла это сделать, но в тот раз она была одна, и никто не поверил, что ей это удалось.

Немного позднее, памятуя о земном происхождении человека – «прах ты и в прах возвратишься», – брат с сестрой любили воображать себя пузырями земли. Когда они были в поле одни и их никто не видел, они скакали и прыгали, стараясь как можно легче касаться земли, и кричали: «Мы – пузыри земли! Пузыри земли! Пузыри земли!»

Но, несмотря на эти тайные выдумки, скрываемые от взрослых, Лора и Эдмунд не стали сверхчувствительными, непонятыми и отверженными подростками, которые, по мнению нынешних писателей, являют собой характерную примету той эпохи. Возможно, благодаря смешанному происхождению с большой долей крестьянской крови, по своему складу они были сильнее многих. Когда их звонко шлепали по мягкому месту, что случалось не так уж редко, они, вместо того чтобы накапливать в душе комплексы, способные испортить им дальнейшую жизнь, брали себе на заметку не повторять проступок, повлекший кару; и когда Лора, которой было лет двенадцать, случайно очутилась на скотном дворе, где бык пытался оправдать свое существование, сие зрелище не извратило ее натуру. Она не стала подглядывать из-за повозки и не бросилась в ужасе на другой конец деревни; у нее лишь мелькнуло старомодное соображение: «Бог ты мой! Лучше мне потихонечку убраться отсюда, пока меня не заметили мужчины». Перед нею был всего лишь бык, выполнявший требуемую функцию, коль скоро для бутерброда необходимо сливочное масло, а на завтрак – хлеб с молоком; и Лора считала вполне естественным, что мужчины, присутствующие при подобных отправлениях, предпочитали, чтобы среди зрителей не было женщин и девочек. Иначе им было бы, как они выражались, «слегка конфузно». Поэтому Лора просто ретировалась и пошла другой дорогой, нисколько не повредив своему подсознанию.

С того момента, как брат и сестра пошли в школу, они полностью погрузились в деревенскую жизнь, участвуя в трудах, играх и шалостях своих младших товарищей и удостаиваясь грубостей или похвал старших, смотря по обстоятельствам. Однако, хотя Лора и Эдмунд делили с деревней и радости, и нужду, и невзгоды, некое своеобразие мировоззрения мешало им, в отличие от других детей, воспринимать все существующее или происходящее в Ларк-Райзе как нечто само собой разумеющееся. Их интересовали, радовали или огорчали мелочи, которых не замечали другие. Они не пропускали ничего из случавшихся событий; слова, произносимые и тотчас забываемые их собеседниками, застревали в их памяти, а поступки и реакции других людей запечатлевались в их сознании, так что четкий, неизгладимый отпечаток их маленького мирка остался с ними на всю жизнь.

Впоследствии жизнь увела их далеко от Ларк-Райза. Эдмунда – в Южную Африку, Индию, Канаду и, наконец, в солдатскую могилу в Бельгии. Верительные грамоты Лоры и Эдмунда представлены, и отныне они будут фигурировать в этой книге лишь как наблюдатели и комментаторы той деревенской обстановки, в которой родились и провели детство.

III. Мужчины в поле

В полутора милях от Ларк-Райза, в противоположном от большака направлении, за поворотом ровного, узкого проселка располагалось село Фордлоу, увидеть которое из деревни было нельзя. Тут, опять же сразу после поворота, картина менялась, и большие открытые пространства уступали место лугам, вязам и маленьким ручейкам.

Село это, маленькое, захолустное, уединенное, было гораздо меньше Ларк-Райза: ни лавки, ни трактира, ни почты, и целых шесть миль от железнодорожной станции. Небольшая приземистая церковка, без шпиля или башни, примыкала к крошечному погосту, возвысившемуся за столетия использования на много футов над дорогой и окруженному высокими, раскидистыми вязами, в которых без умолку галдела грачиная колония. Рядом находился дом священника, утопавший в плодовых деревьях и кустарниках, так что с дороги были видны лишь его трубы; далее стоял старинный, Тюдоровской эпохи фермерский дом, который отличали окна с перемычками и каменными переплетами и достославная башня. Из этих зданий, а также школы и примерно дюжины коттеджей, в которых обитали пастух, возчик, кузнец и несколько сельских работников, и состояло все село. Даже эти немногочисленные строения были так широко расставлены вдоль дороги и так утопали в зелени, что казалось, никакого селения тут и нет. В Ларк-Райзе вечно травили байку о том, как один приезжий спросил дорогу в Фордлоу уже после того, как прошел все село. Деревня потешалась над «чванным» селом; село, в свою очередь, презирало «этот цыганский сброд» из деревни.

За исключением двух-трех мужчин, вечерних завсегдатаев трактира, обитатели Фордлоу редко наведывались в Ларк-Райз, который в их глазах являлся воплощением далекой глухомани, находящейся за пределами цивилизации. С другой стороны, жители Ларк-Райза знали дорогу до села как свои пять пальцев, поскольку там располагались церковь, школа и дом фермера – штаб-квартира всех местных работников. В деревне же имелся только трактир.

Спозаранок, большую часть года еще затемно, деревенские мужчины одевались, завтракали хлебом с лярдом, захватывали корзинки с обедом, собранные для них еще вечером, и спешили через поля и перелазы на ферму. Выставить из дома сыновей было куда труднее. Матерям приходилось кричать и трясти их, а бывало, зимним утром вытаскивать одиннадцати-двенадцатилетних мальчуганов из теплых постелей. Затем на обмороженные ступни ребят натягивали сапоги, которые всю ночь сушились в очаге за каминной решеткой и успевали скукожиться и одеревенеть. Иногда из-за этого какой-нибудь парнишка ударялся в слезы, и мать, чтобы подбодрить сына, напоминала ему, что это всего лишь сапоги, а не штаны.

– Хорошо, что тебя еще не было на свете, когда штаны шили из кожи, – замечала она и рассказывала сыну про его сверстника из предыдущего поколения, у которого кожаные штаны во время сушки так скукоживались, что ему требовался целый час, чтобы в них втиснуться. – Терпение! Имей терпение, сынок, – увещевала мать. – Вспомни Иова.

– Иова! – усмехался паренек. – Что он знал о терпении? Ему ведь не нужно было носить дурацкие кожаные штаны.

Кожаные штаны исчезли в восьмидесятые годы, и о них вспоминали, лишь когда рассказывали эту историю. Возчик, пастух и некоторые пожилые работники по-прежнему надевали традиционную длинную крестьянскую рубаху и круглую черную фетровую шляпу наподобие тех, что раньше носили священнослужители. Но этот деревенский фасон уже устарел; мужчины теперь щеголяли в костюмах из жесткого темно-коричневого вельвета, а летом в вельветовых штанах и куртке из небеленого полотна, называемой затрапезной.

Большинство юношей и молодых мужчин были крепко сбиты, краснолицы, довольно высоки, обладали огромной силой, гордились тем, какие тяжести способны поднимать, и похвалялись, что «ни в жисть ничем не хворали». Старики, сутулые, с узловатыми, опухшими пальцами, еле волочили ноги, ощущая последствия жизни, проводимой, независимо от погоды, преимущественно на улице, и ревматизма, мучившего почти каждого из них. Лица этих старейшин украшали пышные седые бакенбарды до подбородка. Мужчины помоложе щеголяли висячими «моржовыми» усами. Один-двое, опережая моду своего времени, ходили с чисто выбритыми лицами; но поскольку возможность побриться имелась только в воскресенье, к концу недели эффект любого фасона смазывался.