– Что вы говорите! – воскликнул Тан Ао. – Ведь брат Бинь-ван мне был совсем как родной, а племянница Хун-цюй для меня все равно что моя дочь! Поскольку вы вверяете мне ее судьбу, то, само собой разумеется, я отвезу ее на родину и найду ей хорошего мужа. Незачем и просить об этом! Если же говорить о моем отношении к вам, то, конечно, я хотел бы просить вас оказать мне честь и вернуться со мною вместе в родные края, где я смог бы заботиться о вас до последних ваших дней и таким образом хоть в какой-то мере исполнить свое искреннее желание проявить к вам сыновнюю почтительность во имя старой дружбы с вашим сыном. Но что поделаешь, если Ухоу в своей слепой ярости истребляет почти всех сыновей и внуков семьи Тан. К тому же вы ведь прежде много лет служили на государственной службе: вам не так легко спрятаться, не то что женам и дочерям опальных сановников; а если слух о вашем приезде разнесется, то не только я буду впутан в это дело, но и вы будете жить в вечном страхе; поэтому-то я и не осмеливаюсь уговаривать вас подвергнуться такой опасности. Прежде я мечтал о продвижении по службе, о встречах с верными и выдающимися людьми, чтобы вместе с ними помочь императору возродить Танскую империю. К сожалению, мне так и не удалось достичь славы, а волосы мои уже подернуты серебристым инеем. Мне не удалось своими заслугами приумножить репутацию моих предков, не смог я также посодействовать ни возрождению страны, ни обеспечению ей спокойствия; я самый заурядный человек, и мне стыдно, что я дожил до старости, но так ничего и не совершил. Поэтому-то я и пустился в скитания по чужим странам. Хотя я уже познал всю тщету и суетность мира, но не знаю, выпадет ли мне судьба вернуться на родину. Там, дома, у меня есть младший брат, жена и дети, когда я привезу к ним вашу внучку, она себя будет чувствовать как в родной семье. Так что о ней вы не беспокойтесь!

– Ваш великодушный ответ трогает меня до слез, – воскликнул Ло Лун. – Но ведь вы не можете откладывать свои торговые дела и настолько отсрочить свое отправление в дальнейший путь. А я останусь здесь и не буду задерживать внучку. – Тут он повернулся к Хун-цюй: – Внучка, поклонись своему приемному отцу и собирайся в путь, исполни мое желание.

Эти слова деда заставили Ло Хун-цюй разрыдаться. В слезах подошла она к Тан Ао и, совершив перед ним положенные поклоны, назвала его приемным отцом. Поклонившись затем До Цзю гуну и Линь Чжи-яну, она опять обратилась к Тан Ао и, сдерживая рыдания, сказала ему:

– Ваше отношение ко мне высоко, как небо, щедро, как земля. Конечно, мне бы следовало вернуться с вами на родину. Но у меня две заботы на сердце. Первая – это то, что дедушка уже стар, а ухаживать за ним некому. Как же я могу покинуть его! Вторая – то, что в этих горах еще остались два тигра, и месть моя еще не осуществлена до конца; разве я могу пощадить их и уехать отсюда?! Если вы понимаете, как мне тяжело, то прошу вас, сообщите мне, где вы живете в Линнани; когда-нибудь, если будет объявлено царское прощение, мы с дедушкой вместе отправимся к вам в Линнань, и нам не придется в разлуке тосковать и беспокоиться друг о друге. Для того чтобы покинуть дедушку и уехать одной без него, мне нужно было бы иметь каменное сердце, да и тогда я не смогла бы совершить подобную жестокость.

Выслушав внучку, Ло Лун принялся уговаривать ее ехать с Тан Ао, но Хун-цюй, твердо решив остаться ухаживать за дедом и не покидать его, пока он жив, не говорила всего, что думала, и лишь наотрез отказывалась ехать сейчас. Никакие уговоры не помогли.

– Видимо, барышня так твердо решила, что вряд ли удастся ее сейчас уговорить, – сказал До Цзю гун. – По-моему, чем ей ехать с нами за море, лучше подождать, пока мы на обратном пути заедем сюда за ней, и тогда уж почтенный Тан Ао отвезет ее к себе домой. Не будет ли так гораздо лучше?

– А если допустить, что я не вернусь, как быть тогда? – спросил Тан Ао.

– Что ты говоришь, зять! – воскликнул Линь Чжи-ян. – Мы вместе поехали, вместе, конечно, и вернемся. Зачем же ты говоришь «не вернусь»? Не понимаю!

– Да просто у меня это по глупости с языка сорвалось, а ты уже принимаешь это всерьез, шурин! – сказал Тан Ао и повернулся к Ло Луну: – То, что моя приемная дочь проникнута чувством такого почтения к вам, очень похвально, и я не хочу воспользоваться своею властью отца, чтобы принуждать ее ехать сейчас со мной. А уговаривать ее бесполезно, раз она так твердо решила.

Взяв бумагу и кисть, Тан Ао написал Ло Хун-цюй, как его найти в Линнани.

– Скажите, уважаемый отец, – обратилась к нему девушка, – не поедете ли вы отсюда через страну Усянь? Когда с дядей Се Чжун-чжаном случилось несчастье, семья его тоже бежала за море. Несколько лет назад дочь Чжун-чжана, Се Хэн-сян, проезжала здесь; подружившись с ней, мы стали назваными сестрами и дали такую клятву перед лицом небесных духов: «Та из нас, которой представится возможность вернуться на родину, обязательно возьмет с собой другую». В прошлом году торговец шелком привез мне письмо от Се Хэн-сян, из которого я узнала, что она переехала в страну Усянь. Я хочу написать ей ответ и очень прошу – захватите его с собой, если вам это будет по пути.

– Усянь как раз лежит на нашем пути, – сказал До Цзю гун. – Почтенный Линь будет там продавать свои товары, так что никакого труда не составит передать ваше письмо.

Ло Хун-цюй пошла писать ответ, а Тан Ао попросил Линь Чжи-яна принести из джонки два слитка серебра, чтобы оставить их Ло Луну на расходы.

Вскоре девушка вернулась с письмом. Взяв его, Тан Ао невольно вздохнул:

– Оказывается, и семья брата Чжун-чжана за морем. Если бы в свое время Цзин-е послушался старшего брата Сы-вэня ^[193] и не последовал бы плану Чжун-чжана, то дом Тан давно уже был бы восстановлен, тогда Поднебесная не оставалась бы до сих пор под властью дома Чжоу. Да и нас бы всех не раскидало до свету. Видно, такова уже судьба, ничего не поделаешь!

Начали прощаться. Обменялись напутствиями, пожеланиями счастья, поплакали. Ло Хун-цюй проводила Тан Ао и его спутников за ворота, вернулась в храм и осталась там приносить жертвы душе матери да ухаживать за дедом.

Уже сгустились сумерки, и путники решили возвращаться по прежней дороге.

– Чтоб такая молодая, – сказал До Цзю гун, – не боялась трудностей и опасностей во имя мщения за гибель матери, чтоб была готова до конца быть почтительной внучкой, ухаживая за престарелым дедом, для этого нужно обладать настоящим чувством долга и совсем не думать о себе. Из этого видно, что преданность, почтение к родителям, сдержанность и чувство долга совсем не зависят от возраста. У этой девушки такая твердая воля, что, пожалуй, в этих горах скоро совсем исчезнут тигры.

– Когда я увидел, как тигр терзает этого мертвого зверя «верно», – сказал Линь Чжи-ян, – то вспомнил, как мне говорили, что если тигр или барс сожрут человека, значит, тому на роду написано попасть тигру в пасть, а если это судьбой не предназначено, то, даже столкнувшись нос к носу с хищником, он уцелеет. Как по-вашему, Цзю гун, правда это?

До Цзю гун покачал головой:

– Да разве тигр или барс посмеют съесть человека! Таких предопределений судьбы и быть не может. Когда-то я встретил одного почтенного старца, так вот он очень хорошо сказал по этому поводу: «Тигр и барс никогда не посмеют есть человека; больше того – они смертельно боятся людей; они едят только животных, а уж если случится, что съедят человека, значит, этот человек близок к животному, и когда он им встретится, то тигр или барс даже не знают, что это человек, принимают его за животное, поэтому и поедают его». Человек отличается от животного тем, что на макушке у него есть невидимое сияние, а у животного нет. И даже если у таких животных, как это «верно», и есть крохотное сияние, то это ведь крайне редкий случай. А вот у человека, если только он не потерял совесть, обязательно есть сияние на макушке, и хищник, увидев его, убегает подальше. Но если человек потерял совесть, совершил преступление или злое дело, то сияние исчезает, и тогда тигр или барс не видят между таким человеком и животным никакой разницы и сейчас же съедают его. Что же касается величины этого сияния, то она зависит от того, что преобладает в человеке: добро или зло. Если человек хороший и в нем нет зла, то, конечно, сияние у него достигает нескольких чжан, и не только тигры или барсы, но даже все злые духи и те, увидев его, убегают. Или вот, к примеру, этот «верно», он всем сердцем стремился вернуть к жизни мертвого товарища, сторожил его и оплакивал. Судя по его поведению, сердце его полно благородного чувства, несмотря на его звериное обличье, как говорится, «обличье зверя, а сердце человека». Так разве над головой у него нет сияния? Если даже он встретится с тигром, тот его не тронет. Увидев «обличье зверя с человечьим сердцем», тигр не посмеет на него напасть, а вот увидев «обличье человека с сердцем зверя», конечно, набросится на него. Люди, которые представляют себе, что тигры и барсы якобы губят людей, не понимают этого.

Тан Ао утвердительно кивнул головой:

– Ваши, Цзю гун, слова, поистине, могут обратить сердца людей к добру и предостеречь их от зла.

– У меня был родственник, – сказал Линь Чжи-ян, – очень хороший человек; он всегда постился и читал молитвы. Но как-то раз он пошел с приятелем на гору, чтобы принести там жертву, и его съел тигр. Разве может человек, совершающий столь добрые дела, не иметь сияния?

– Как не быть сиянию у такого человека, – сказал До Цзю гун. – Но, может быть, хотя он напоказ и молился и постился, все-таки, наверное, в его жизни были случаи, когда он не смог сдержать себя, просчитался, погубил кого-нибудь, или, восстав против воли родителей, забыл основы поведения, или, совратив чужую жену, погубил репутацию другого человека, – все это очень серьезные проступки; пусть даже раньше у него и было малюсенькое сияние, но если он совершил такого рода грех и весь погряз в нем, то после этого молиться и поститься это все равно что, как говорится, «чаркой воды тушить пожар», – где уж тут справиться! Вот, должно быть, почему, когда сияние исчезло, тигр сразу же сожрал вашего родственника. Ну, а если отвлечься от постов и молитв, не знаете ли вы за ним чего дурного?

– Вообще-то он был хороший человек, – сказал Линь Чжи-ян, – вот только перечил родителям, да, говорят, были у него кое-какие любовные делишки. Кроме этого ничего плохого за ним не числилось, он постился, творил добро.

– Говорят, что из всех зол разврат самое страшное, – сказал До Цзю гун, – а самое главное из всех достойных дел – это почитание родителей. Ваш родственник был непокорен родителям да еще имел любовные связи, погубил чужую репутацию, – ведь это же главное из всех зол, первое из всех преступлений. Пусть он постился и молился, а толк-то с этого какой!

– По-вашему, Цзю гун, получается, – сказал Линь Чжи-ян, – что если человек согрешил, то как бы он ни старался исправиться, все равно ничего не выйдет?

– Ну что вы говорите, почтенный Линь! – воскликнул До Цзю гун. – Ведь и добро, и зло бывают большим и малым; если добром можно идти против зла, заслугами искупить свою вину, то иногда добро уравнивает зло, а иногда зло намного перевешивает. Разве можно так обобщать, как это делаете вы! Если ваш родственник шел наперекор своим родным и совратил чужую жену, то вина его велика, а зло, причиненное им, огромно, – его нельзя простить. Неужели вы считаете, что ничтожное добро от его постов и молитв может сравняться с двумя его огромными преступлениями; но это ведь и значит «чаркой воды тушить пожар»! К тому же и пост, и чтение молитв – просто показная добродетель, а каково его сердце, этого мы ведь так и не знаем. Если на людях он поступал хорошо, чтобы прослыть достойным, а в сердце своем носил зло, то такое лицемерие только усугубляет его вину. Короче говоря, самое важное в человеке – это его душа; если же говорят, что все те, кто постится да молится, добрые люди, так это, пожалуй, не совсем верно!

За разговорами друзья незаметно для себя прошли большое расстояние и находились уже неподалеку от джонки, как вдруг из лесу вылетела большая птица. По виду она походила на человека; правда, у нее были кабаньи клыки и длинные перья, но во всем остальном она ничем не отличалась от людей. Только под ребрами росли два крыла. У этой птицы были две человеческие головы – одна мужская, другая женская. На лбу у нее была какая-то надпись; приглядевшись, можно было прочесть: «Непочтительная к родителям».

– Только что говорили о непочтительности, – заметил До Цзю гун, – и появилась «Непочтительная птица».

Услышав это, Линь Чжи-ян поспешно вскинул ружье и выстрелил. Раненая птица упала на землю, но попыталась еще взлететь. Тогда Линь Чжи-ян подбежал к ней и добил ее несколькими ударами.

Все трое принялись внимательно разглядывать птицу; оказалось, что не только на лбу у нее была надпись «Непочтительная к родителям», но и на клюве стояло «Плохая мать», на руке – «Безнравственный отец», на правом боку – «Любит мужчин», на левом – «Любит женщин».