Афина славится своей скрытностью насчет проектов, которые еще не завершены. Никаких бета-ридеров. Никаких интервью, никаких выкладываний фрагментов в соцсетях. Даже ее агенты и редакторы не получают ни одного наброска, пока вещь не написана целиком. «Книгу нужно выносить в себе, пока она не станет жизнеспособной, – сказала она мне однажды. – Если я явлю миру вещь прежде, чем она полностью сформируется, – она погибнет». (Странно, что никто не критиковал ее за эту гротескную метафору, но, кажется, Афине все можно.) Единственное, что проскальзывало в ее речи в последние два года, – это то, что она готовит роман, имеющий отношение к военной истории двадцатого века и что для нее это «серьезный художественный вызов».

– Блин, поздравляю.

– Как раз сегодня утром напечатала последнюю страницу, – щебечет Афина. – Никто еще ничего не видел.

– Даже твой агент?

– Джаред? – Афина смешливо фыркает. – Он только бумажки перекладывает да чеки подписывает.

– Толстенный какой.

Я подхожу ближе к столу, тянусь к стопке, но отдергиваю руку. Пьяная дурища – нельзя же просто так хватать чужие вещи!

Однако Афина, вместо того чтобы шлепнуть меня по ладони, одобрительно кивает:

– Ну так что?

– Ты хочешь, чтобы я его прочитала?

– Ну не весь и не прямо сейчас. – Она смеется. – Он очень длинный. Просто… просто я так рада, что его дописала. Глянь, какая стопка, – красиво, правда? Увесистая. Прямо-таки… что-то в этом есть. Объем, весомость.

Звучит нетвердо; она пьяна так же, как и я, только мне досконально понятно, что она имеет в виду. Эта книга огромна во многих смыслах. Такие книги оставляют след.

– А можно… – Мои пальцы зависают над стопкой.

– Да бери, пожалуйста. – Афина энергично кивает. – Мне надо еще привыкнуть к тому, что она здесь, снаружи. Что я наконец разродилась.

Какой дикий, назойливый образ. Я знаю, что чтение этих страниц лишь распалит во мне зависть, но ничего не могу с собой поделать. Снимаю с самого верха десятка полтора страниц и бегло их просматриваю.

Боже правый, хорошо-то как.

Читать в нетрезвом виде не мой конек – глаза будто соскальзывают с абзацев, – но даже этот небрежный, беглый просмотр дает понять, что книга будет потрясающей. Текст плотный, уверенный. Нет мелких огрехов, как в ее дебютной работе. Слог стал более зрелым, обрел чеканность. Каждое описание, каждый стилистический оборот – слово к слову, цельно.

Мне так, наверное, и в жизни не написать.

– Тебе нравится?

Афина нервничает. Глаза распахнуты, почти испуганны; наблюдая за мной, она растерянно теребит ожерелье. Как часто она разыгрывает это представление? И с какой силой ее осыпают похвалами, когда она это делает?

Это мелочно, но я не хочу давать ей необходимое одобрение. Пусть эта игра работает с восторженными рецензентами и фанатами, но не со мной.

– Не знаю, – блекло отвечаю я. – Какое тут спьяну чтение.

Она выглядит удрученной, но только на мгновение. Мне видно, как она поспешно натягивает улыбку.

– Да-да, глупо, конечно, чего-то требовать…

Мигнув, она смотрит вначале на свой стакан, затем на меня, а затем на свою гостиную.

– Тогда, может, просто… потусим?

И вот мы тусим вдвоем с Афиной Лю.

В подпитии она, оказывается, потрясающе банальна. Не рассуждает ни о Хайдеггере, ни об Арендт, ни еще о каких-нибудь философах, которыми так любит козырять в интервью. Не рассказывает взахлеб, как она однажды очаровательно провела время в Париже, став моделью «Прада» (вышло совершенно случайно: постановщик просто заприметил ее возле кафе и пригласил поучаствовать). Хихикая, мы перемываем кости знаменитостям. Сходимся на том, что тот последний красавчик с щенячьими глазами нас никак не колышет, а вот Кейт Бланшетт мы бы дали на нас наступить. Афина хвалит мой стиль. Спрашивает, откуда у меня такие туфли, брошь, серьги. Восхищается моим умением экономить: «А я так и покупаю половину своих вещей в “Талботс”, как бабка старая». Я смешу ее рассказами о своих студентах – стайке сонных прыщавых юнцов, которые без проблем окажутся в Лиге Плюща благодаря связям родителей (если только не провалятся с явно чужими эссе, содержащими жалобы на какие-то жизненные невзгоды, которых у них сроду не бывало). Мы делимся историями о неудачных свиданиях, о сокурсниках, о том, как однажды запали на одних и тех же парней из Принстона.

В итоге мы растягиваемся у нее на диване и хохочем до колик в боках. Я и не подозревала, что с Афиной можно так весело проводить время. Никогда прежде я не была с ней настолько собой. Знакомство мы водим уже более девяти лет, но я всегда держалась в ее присутствии несколько настороженно – отчасти потому, что нервничала, а вдруг она поймет, что я и наполовину не такая блестящая или интересная, как она полагает, а отчасти из-за того, что происходило на первом курсе.

Но этим вечером, впервые за долгое время, я не чувствую, что мне нужно фильтровать каждое слово. Я не пытаюсь производить впечатление на гребаную Афину Лю. Мы просто тусим с Афиной.

– Надо встречаться почаще, – то и дело повторяет она. – Джуни, ну честно, почему мы никогда не делали этого раньше?

– Сама не знаю, – отвечаю я и добавляю, стараясь чтобы это прозвучало глубокомысленно: – Может, мы боялись того, как сильно понравимся друг другу?

Слова глупые и совершенно не вяжутся с действительностью, но, похоже, ей приятно их слышать.

– Может быть, – соглашается она. – Может быть. Джуни! Жизнь так коротка. Зачем мы возводим эти стены?

Ее глаза сияют. Рот увлажнился. Мы сидим бок о бок на ее футоне, почти соприкасаясь коленями. В какое-то мгновение мне кажется, что Афина сейчас наклонится и поцелует меня (вот это пассаж! вот это поворот!), но она с визгом отшатывается, а до меня доходит – мой стакан накренился так сильно, что виски льется на пол. Слава богу, что на паркет; если бы один из дорогущих ковров Афины оказался испорчен, я бы, наверное, выбросилась с балкона. Она смеется и бежит на кухню за салфеткой, а я делаю еще глоток, для успокоения, дивясь своему бешено колотящемуся сердцу.

Как-то внезапно наступает полночь, а мы на кухне печем панкейки – свои, не из сухой смеси, – добавив в них несколько ложечек экстракта пандана (тесто становится едко-зеленым, но готовить нормальные панкейки – это не про Афину Лю).

– Похоже на ваниль, только лучше, – поясняет она. – Дух такой травяной, как будто дышишь лесом. Даже не верится, что белые люди до сих пор ничего не знают о пандане.

Афина скидывает панкейки со сковородки мне на тарелку.

Они подгоревшие и кривые, но пахнут восхитительно, и тут до меня доходит, что я умираю с голоду. Я хватаю панкейк руками и проглатываю его в мгновение ока, а подняв глаза, вижу, как Афина пристально на меня смотрит. Я вытираю пальцы, в ужасе от того, что вызвала у нее отвращение, но она со смехом ко мне присоединяется: начинается состязание. Звенит таймер, и мы набрасываемся на полусырые панкейки, запивая их молоком, чтобы не застревали в горле.

– Семь! – задыхаясь объявляю я. – Семь, и это…

Но Афина на меня не смотрит. Она хмурится, часто моргает. Одна рука тянется к горлу, другая колошматит меня. Губы приоткрываются, и наружу вырывается глухой, тошнотный хрип.

Она давится.

Геймлих, я же умею его делать – умею же, да? Я со школы его не вспоминала. Но тем не менее подхожу сзади, обхватываю Афину за талию и надавливаю ей на живот, чтобы комок вылетел наружу (какая она тонюсенькая!), но Афина по-прежнему мотает головой, хлопая меня по руке. Панкейк наружу не выходит. Я давлю еще раз. Еще. Не работает. Мелькает мысль схватить телефон, нагуглить «ГЕЙМЛИХ» или глянуть инструкцию на Ютубе. Но на это уйдет драгоценное время, целая вечность.

Афина исступленно бьется о шкафчики. Лицо ее становится лиловым.

Помню, несколько лет назад в новостях была заметка об одной студентке, которая насмерть подавилась на конкурсе поедания панкейков. Помнится, как я сидела в туалете и листала эту статью: способ вот так внезапно, нелепо и никчемно уйти из жизни вызывал непристойное восхищение. По словам парамедиков, панкейки слиплись и застряли у нее в горле комком, твердым, как цемент. Цементный ком…

Афина дергает меня за руку, указывая на мой телефон. Глаза умоляюще блестят.

«Помоги, – выдавливает она одними губами. – Помоги, помоги».

Дрожащими пальцами, лишь с третьей попытки разблокировав телефон, я набираю 911. Меня спрашивают, что произошло.

– У меня тут подруга, – выпаливаю я. – подавилась. Я пыталась сделать Геймлиха, но не помогает…

Рядом Афина налегает на спинку стула животом, пытаясь проделать тот самый маневр. Движения становятся все более лихорадочными, мне приходит на ум тупая мысль, что она как будто трахает стул. Но ничего не помогает – панкейк из горла не вылетает.

– Какой у вас адрес?

Вот черт, я же не знаю, где живет Афина.

– Я не знаю адрес, мы у нее дома! – Я лихорадочно соображаю. – Ну… Тут через дорогу продают тако, и еще книжный, я точно не знаю…

– А можно точнее?

– Э-э… Дюпон! Дюпон-Сёркл! Возле метро, а в доме такая красивая вращающаяся дверь.

– Жилой комплекс?

– Да…

– Индепендент? Мэдисон?

– Точно, Мэдисон! Он самый.

– Номер квартиры?

Я не знаю. Поворачиваюсь к Афине, которая свернулась калачиком на полу и дергается так, что просто ужасно смотреть. Я разрываюсь между тем, чтобы помочь ей и глянуть номер на двери, но тут вспоминаю: этаж девятый, вид с балкона на весь Дюпон-Сёркл.

– Девятьсот семь, – выдыхаю я в трубку. – Пожалуйста, приезжайте скорее, боже мой…

– Скорая уже выехала. Пациент в сознании?

Я оглядываюсь через плечо. Афина уже не брыкается. Шевелятся только плечи, вздымаясь дикими рывками, как у одержимой.

Затем и это прекращается.

– Мэм?

Я опускаю телефон. Вокруг все плывет. Я трясу Афину за плечо: реакции никакой. Она лежит, широко распахнув выпученные глаза, на них страшно смотреть. Я трогаю ее за шею, проверяя пульс. Ничего. Диспетчер говорит что-то еще, но я ее не слышу. Я собственных мыслей не слышу, и все, что происходит дальше, между стуком в дверь и ворвавшимися в квартиру врачами скорой, – сплошь темное, невразумительное пятно.

ДОМОЙ Я ВОЗВРАЩАЮСЬ ТОЛЬКО ПОД УТРО.

Документирование смерти, оказывается, занимает очень много времени. Врачи скорой должны проверить каждую гребаную деталь, прежде чем смогут сделать запись в своих планшетах: «Афина Лю, 27, пол женск., умерла, так как подавилась гребаным панкейком».

Я даю показания. Сижу на стуле, неотрывно глядя в глаза врачу – светло-серые, почти прозрачные, на ресницах комочки туши, – а позади меня на кухне носилки, и там возятся люди в униформе, накрывая пластиком тело Афины. «О боже… Боже, это же мешок для трупов. Все происходит на самом деле. Афина мертва».

– Имя?

– Джун… То есть Джунипер Хэйворд.

– Возраст?

– Двадцать семь.

– Откуда знаете покойную?

– Мы дружим… Дружили. С универа.

– Что вы здесь делали этим вечером?

– Мы? Отмечали. – Нос щиплет от подступивших слез. – Она только что подписала контракт с Нетфликсом и была вне себя от счастья.

Я до одури напугана, что меня сейчас арестуют за убийство. Но это глупо – Афина подавилась, и глобула (они упорно продолжают называть это «глобулой» – что за слово такое, «глобула»?) сидит прямо у нее в горле. Признаков борьбы нет. Она сама меня позвала и впустила; люди видели, как мы по-дружески сидели в баре («Позовите того парня из «Грэхэмс», – тянет меня сказать, – он все подтвердит»).

Да почему я вообще пытаюсь себя выгораживать? Все эти детали ничего не значат. Я этого не делала. Не убивала. Просто смешно; смешно, что я вообще переживаю об этом. Ни один суд присяжных не вынес бы здесь обвинительный вердикт.