Смягчаем и некоторых белых персонажей. Не сказать чтобы радикально. Оригинальный текст Афины до неприличия предвзят; французские и британские солдаты здесь просто карикатурные расисты. Я понимаю, этим она пытается подчеркнуть дискриминацию внутри Союзного фронта, но некоторые сцены настолько шаблонны, что кажутся недостоверными. Читатель просто теряет связь с повествованием. И вот мы заменяем одного из белых нападающих персонажем-китайцем, а одного из самых заметных китайских рабочих – сочувствующим белым фермером. Это добавляет тексту сложности, гуманизма, что Афина из-за чрезмерной близости к проекту могла проглядеть.

В первоначальном варианте несколько рабочих доведены до самоубийства жестоким обращением со стороны британцев, при этом один вешается в капитанском блиндаже. Капитан, обнаружив тело, через переводчика говорит остальным рабочим, чтобы вешались у себя в землянках, если необходимо: «Нечего загаживать наши!» Вся эта сцена, по-видимому, взята непосредственно из архивных источников – в рукописи Афины есть пометка на полях: «ВЫНЕСТИ В СНОСКУ, ЧТО ЭТО НЕ ОТСЕБЯТИНА. БРРР!»

Сцена, безусловно, мощная; читая ее в первый раз, я ощутила приступ ужаса. Однако Даниэла считает, что это чересчур. «Понятно, что они неотесанные солдафоны, но совсем уж чернуха, – комментирует она. – Уберем, чтоб не сбивать темп?»

Самое крупное изменение, которое мы вносим, относится к последней трети книги.

«Здесь сюжет явно буксует, – пишет Даниэла. – Нужен ли нам этот контекст про Версальский договор? Кажется неуместным: мы же не на китайской геополитике фокусируемся?»

Конец черновика у Афины невыносимо ханжеский. Здесь увлекательные личные истории остаются позади, а на голову читателю высыпается ворох фактов о том, как китайские рабочие оказываются обездолены и забыты. Погибших в бою китайцев запрещено было хоронить рядом с европейскими солдатами. Прав на военные награды они не имели, потому что официально в боевых действиях не участвовали. Но более всего Афину возмущало то, что китайское правительство по итогам войны оказалось бессовестно обмануто: согласно Версальскому договору территория Шаньдуна отошла от Германии к Японии.

Но кому все это интересно? Трудно сопереживать извивам сюжета в отсутствие главного героя. Последние сорок страниц книги больше напоминают архивный документ, чем захватывающую повесть военных лет. Финал выглядит несуразно, как студенческий курсовик, случайно прилепленный в конце. Но что поделать, у Афины всегда была дидактическая жилка.

Даниэла хочет, чтобы я вообще все это вырезала.

«Давай закончим книгу сценой с А Гэном, который плывет домой, – предлагает она. – А что: сильный финальный образ, к тому же несущий в себе отсылку к предыдущей сцене погребения. Остальное можно дать в послесловии, ну или в эссе, которое можно опубликовать ближе к выходу книги. Или, скажем, добавить в издание в мягкой обложке для книжных клубов».

Мне эта идея кажется блестящей. Я вношу правки. А затем, вишенкой на торте, просто добавляю после сцены с А Гэном короткий эпилог: одну строку из письма, которое один из рабочих написал в 1918 году кайзеру Вильгельму, моля о мире во всем мире: «Я чувствую: Небеса желают, чтобы все человечество жило как одна семья».

«Супер! – пишет Даниэла в ответ на мой поворот. – С тобой так удивительно легко работать. Знала бы ты, насколько авторы бывают нетерпимы к убийству своих творений!» Я сияю. Мне хочется нравиться своему редактору. Хочется, чтобы она думала, что со мной легко работать; что я не упрямая дива, что я способна вносить любые изменения, о которых она просит. Это повысит и вероятность того, что она согласится работать со мной в будущем. Дело здесь не только в склонении перед авторитетом. Я действительно думаю, что книгу мы сделали лучше, доступнее, упорядоченней. Первоначальный вариант заставлял ощущать себя недалекой, иногда отчужденной и разочарованной всей этой назидательной праведностью. Здесь угадывались все те черты Афины, которые раздражали больше всего. Новая же версия – это воистину универсальная история, где каждый может найти себя.

За четыре месяца мы вычитываем проект трижды. К концу я уже настолько с ним осваиваюсь, что не могу сказать, где заканчивается Афина и начинаюсь я или какие слова кому принадлежат. Я провела исследование: прочла десяток книг по азиатской расовой политике и истории китайского труда на фронте. Зависала над каждым словом, каждым предложением и абзацем так часто, что заучила их наизусть; черт возьми, я, вероятно, перечитала этот роман большее количество раз, чем сама Афина.

Весь этот опыт учит меня одному: писать я могу. Некоторые из любимых отрывков Даниэлы я написала целиком. Например, есть пассаж, где бедная французская семья ошибочно обвиняет группу китайских рабочих в краже ста франков. Рабочие, исполненные решимости произвести хорошее впечатление, собирают эти двести франков и дарят их семье, хотя и знают о своей абсолютной невиновности. В черновике Афины есть лишь краткое упоминание о незаслуженном обвинении, однако моя версия превращает его в трогательную иллюстрацию китайской честности и добродетели.

Мои уверенность и задор, почти пропавшие после ужасного дебютного опыта, стремительно возвращаются. Я великолепно владею словом. Литературу я изучаю почти уже десять лет и знаю, из чего складывается ясное, емкое предложение; знаю, как структурировать историю так, чтобы читатель оставался прикованным к ней на протяжении всего повествования. Я годами трудилась, чтобы постичь свое ремесло. Возможно, исходная идея этого романа принадлежала не мне, но я спасла его, высвободила алмаз из его нешлифованной оболочки.

Штука в том, что никому невдомек, сколь многое я вложила в эту книгу. Но если когда-нибудь станет известно, что первый черновик принадлежит Афине, весь мир посмотрит на проделанную мной работу, на все те прекрасные предложения, которые создала я, и единственное, что при этом увидит, – это Афина Лю.

Хотя никто ни о чем не узнает, ведь так?

ЛУЧШИЙ СПОСОБ СКРЫТЬ ЛОЖЬ – ЭТО БЫТЬ НА виду.

И я закладываю фундамент задолго до выхода романа; до того, как рецензентам и книжным блогерам отправляются ранние версии. Я никогда не делала секрета из своих отношений с Афиной; сейчас я в этом еще менее деликатна. Тем более что в настоящее время я наиболее известна как человек, который был рядом с ней в момент ее смерти.

Я обыгрываю нашу дружбу. В каждом интервью упоминаю имя Афины. Скорбь по поводу ее утраты становится краеугольным камнем истории моего восхождения. Ладно, детали я, быть может, слегка преувеличиваю. Встречи раз в три месяца становятся встречами раз в месяц, а затем и раз в неделю. У меня на телефоне хранятся только два наших селфи, которыми я никогда не собиралась делиться, потому что ненавижу, как я смотрюсь рядом с ней; тем не менее я выкладываю их в Инстаграме* в черно-белом фильтре и с трогательным стихом. Я читала все ее работы, а она – мои. Нередко мы обменивались идеями. В ней я черпала свое величайшее вдохновение, а ее отзывы о моих черновиках были опорой для моего писательского роста. Это то, что я говорю на публику.

Понятно, что чем ближе мы кажемся, тем менее загадочным будет казаться сходство с ее работой. Отпечатки пальцев Афины в этом проекте повсюду. Я их не стираю. Просто даю альтернативное объяснение тому, откуда они там.

– Мой дебютный роман не взлетел, и мне было очень трудно творить дальше, – рассказываю я «Бук Райот». – Я даже не знала, стоит ли мне продолжать. Именно Афина убедила меня дать рукописи еще один шанс. Она же помогала и во всех моих исследованиях – занималась поиском в китайских первоисточниках, помогала находить тексты в Библиотеке Конгресса.

Это не ложь. Клянусь, все было куда нормальнее, чем кажется. Просто некоторое приукрашивание, придающее картине нужный оттенок, чтобы у затаившейся толпы возмущенных в соцсетях не возникло неверного представления. Кроме того, поезд от станции уже отошел, и признание вины теперь поставило бы под угрозу книгу, а я обойтись так с наследием Афины не могу.

Никто ничего не подозревает. Здесь отчужденность Афины мне на руку. Судя по всем панегирикам в Твиттере, которые я прочла после ее похорон, у нее были и другие друзья, но все разбросаны по разным странам и континентам. В Вашингтоне у нее не было никого. Никого, кто мог бы опровергнуть мой рассказ о наших отношениях. И, кажется, весь мир готов поверить, что я была лучшей подругой Афины Лю. И кто знает – может, так оно и было.

Да, звучит запредельно цинично, но факт нашей дружбы отразится на любых будущих недоброжелателях самым серьезным образом. Тот, кто посмеет критиковать меня за подражание работам Афины, получается, преследует подругу, которая все еще в трауре. А это выставит его чудовищем.

Афина, мертвая муза. И я, скорбящая подруга, преследуемая ее духом, неспособная и строки написать без того, чтобы в памяти не ожил ее голос.

Ну что? Кто-то еще сомневается, что я хорошая рассказчица?

На ежегодном семинаре Общества американских писателей азиатского происхождения, где Афина провела одно лето как слушатель, а три – как приглашенный преподаватель, я учредила стипендию имени Афины Лю.

Пегги Чан, управляющая, сперва отвечала мне озадаченно и с подозрением, но сменила тон, когда поняла, что я предлагаю деньги. С тех пор она ретвитит все новости о моей книге, и лента полна твитами «ПОЗДРАВЛЯЮ!» и «НЕ МОГУ ДОЖДАТЬСЯ, ЧТОБЫ ПРОЧИТАТЬ!!! #ДжуниВперед!».

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ Я ПРОЯВЛЯЮ ОСМОТРИТЕЛЬНОСТЬ.

То есть занимаюсь исследованиями. Я перечла все до единого источники, которые в своем черновике приводила Афина, и уже сама стала экспертом по истории Китайского трудового корпуса. Я даже пытаюсь самостоятельно выучить китайский, но, вопреки стараниям, все иероглифы для меня – просто черточки, а тона кажутся изощренным розыгрышем, поэтому я сдаюсь. (Впрочем, здесь все в порядке: я нахожу старое интервью, в котором Афина признается, что и сама говорит по-китайски не очень, ну а если читать первоисточники не могла даже Афина Лю, то почему должна я?)

Я настраиваю Гугл Алертс – мое имя, имя Афины и оба вместе. Результаты поиска выявляют в основном пресс-релизы, в которых не сообщается ничего нового: пересуды насчет соглашения с издательством, упоминания о работах Афины и иногда о том, как ее творчество сказалось на моем. Кто-то пишет длинную и вдумчивую статью об истории литературных дружб, и я с щекотливым трепетом узнаю, что нас с Афиной сравнивают с Толкином и Льюисом, Бронте и Гаскелл.

Несколько недель мне кажется, что все в порядке. Никто не задается вопросами о том, как я нашла исходный материал. Кажется, никто даже не знает, над чем работала Афина.

И вот однажды я вижу заголовок из «Йель Дэйли Ньюс», от которого у меня сводит живот.

«Йельский университет получит черновики Афины Лю», – говорится в нем. Далее вступительный абзац: «Блокноты покойной писательницы Афины Лю, выпускницы Йельского университета, скоро станут частью литературного архива Марлина в Мемориальной библиотеке Стерлинга. Черновики передала библиотеке мать писательницы, Патриция Лю, которая выразила признательность за то, что блокноты дочери будут храниться в ее альма-матер…»

«Черт. Черт, черт, черт!»

Все свои наброски Афина делала в тех молескинах. Об этом процессе она даже рассказывала публично. «Пока я ищу идеи и фактуру, я пишу от руки, – говорила она. – Это помогает мне лучше осмысливать, прощупывать темы и взаимосвязи. Думаю, это потому, что процесс письма помогает мне замедлиться, присмотреться к каждому слову, которое я записываю. Затем, когда я заполняю таким образом шесть или семь блокнотов, я сажусь за пишущую машинку и тогда начинаю создавать свой черновик».

Не знаю, почему мне тогда не пришло в голову захватить с собой еще и блокноты. Они ведь были прямо там, на столе – я точно видела три, два из которых лежали открытые рядом с рукописью. Хотя той ночью я была в панике. Решила, наверное, что их уберут на хранение вместе с остальными ее вещами.