Драма на трех страницах (страница 5)
И мне захотелось тоже сделать его счастливым. Я тогда сказала, что простила его. Что проблема во мне. Что не уделяла ему внимания, а он, как потерянный котёнок, нашёл приют у другого очага. Мне казалось, что я делаю всё правильно. Но каждый раз, ложась спать, я представляла его с другой. Как он нежно целует её губы, спускается к шее, обхватывает руками грудь. Как покусывает её набухшие от вожделения соски. Как его широкие шершавые ладони скользят по её гладкой загорелой коже, доставляя удовольствие. Как он хватает её за волосы и слегка оттягивает назад, чтобы лучше рассмотреть желание в её глазах. Я видела всё это, когда он был со мной. Был во мне. И не могла избавиться от этих мыслей. Я понимала мужа, ведь она была стройнее, умнее, красивее, желаннее, недоступнее, сексуальнее, опытнее, нежнее, правильнее, настойчивее, шикарнее, проще, лучше. Она была лучше меня.
А я не смогла простить.
Муж срывается с места и уходит, расталкивая туман плечами.
Я больше не вижу его. Не могу узнать, что он чувствует. Любит ли ещё меня? Или ушёл к той, другой?
Я замечаю в серой толпе того, кого не готова была увидеть. Чуть поодаль, притаившись от всех, стоит высокий, потерявший львиную долю белокурых волос, но все такой же красивый мужчина. В его небесно-голубых глазах читается тоска. Нос распух, покраснел. Губы слегка дрожат. Может быть, от мороза?
Стало заметно холоднее. Я ёжусь, обнимаю себя руками и задаюсь лишь одним вопросом: «Что он здесь делает? Мы же не виделись со школы…»
Он мне нравился в старших классах. Мне и ещё десятку таких же наивных девчонок. Каждая жаждала его внимания. В нём сочетались одновременно галантность и дерзость, ум и чувство юмора. Яркий, шумный, желанный. Он мог обаять любую. Если бы он складывал разбитые девичьи сердца в сосуд, понадобилось бы не меньше сотни сосудов; если бы упаковывал в чемодан, то едва ли смог закрыть его; если бы хранил в трюме, то даже самый огромный корабль пошёл бы ко дну. Он был как принц из сказки.
А я точно не принцесса: лишний вес, жидкие волосы, прыщавое лицо, низкая самооценка. Едва ли я могла рассчитывать на взаимность. Но однажды он поцеловал меня. Мы были за кулисами школьного театра. Он вжал меня в стену, уперевшись в неё ладонями по обе стороны от моей головы. Было темно. От него пахло мятой и деревом. Мое сердце билось набатом, и казалось, что вся школа слышит его. Он склонился надо мной низко, томительно. Кончиком носа игриво коснулся моего. То ли с его, то ли с моих губ сорвался вздох, почти стон. Он придвинулся ближе, на мои плечи мягко опустились его ладони. На секунду его сухие пухлые губы с силой вжались в мои, а потом он отстранился и посмотрел на меня, будто задал беззвучный вопрос и теперь искал ответ в моих глазах. Он ждал, а я не понимала. Видела, как с каждой секундой его взгляд гаснет, надежда уходит. Но не могла вымолвить и слова. Я не хотела стать для него очередным разбитым сердцем в копилке. Разозлилась. Выскользнула из-под него. Убежала. Как мне казалось, спаслась.
Может, зря убежала? Что если это было признание, а не издёвка? Помнит ли он этот поцелуй так же, как я?
Перевожу взгляд в сторону, вижу мальчика лет шести. Бледное лицо с тонкими синими губами. Он стоит в отдалении от всех, никем не замеченный. По щекам его бегут крупные прозрачные слёзы-бриллианты. Я не знаю его, но он кажется мне смутно знакомым. В душе закипает гнев. Какого чёрта он здесь делает? Живот резко пронзает острая боль, будто кто-то разрезает его изнутри охотничьим ножом. Я скрючиваюсь и упускаю мальчика из виду. Опускаю глаза, что-то тёплое и липкое растекается по моей одежде. Это кровь? Руками вожу по образовавшемуся пятну, стараюсь то ли оттереть его, то ли размазать. Ничего не выходит. Ищу глазами мальчика. Может, не стоит ему такое видеть? Но с облегчением понимаю, что его уже нет. И слава Богу, ему тут не место.
Боль ушла, туман рассеялся. Обвожу взглядом появившуюся толпу. Как же много людей. В голове возникают один за другим вопросы. Где я? Кто эти люди? Зачем они все здесь собрались?
Я хватаюсь за голову, силясь вспомнить хоть что-то. Щемит в груди, лёгкие проваливаются и прилипают к позвоночнику. Я пытаюсь закричать, но не слышу саму себя. Я рву волосы, пытаюсь почувствовать, больно ли мне. Я догадываюсь о чём-то, ответ словно вертится на языке, но я боюсь его озвучить. Я всё равно не смогу ничего исправить.
За меня говорит мать:
– Что ты наделала? Зачем? Мы же все тебя любили!
Я смотрю на неё, не понимаю. Её слова звучат незнакомо, словно она говорит на другом языке.
Мама складывается пополам и опускается на колени. Её пальцы экскаватором впиваются в мокрую набухшую землю, ладонь захватывает горсть и кидает в меня. Я едва успеваю прикрыть лицо, чтобы в глаза не попало. Но проходит секунда, и я понимаю, что угроза миновала. Убираю руки от лица. Мама всё ещё сидит на земле, руки чёрные, под ногтями остатки грязи. Я подхожу ближе и вижу глубоко в земле среди червей и корней вековых деревьев себя. Бледную, сухую, жалкую.
Мама делает попытку встать с колен. Кто-то придерживает её за локоть, помогает подняться. Она подходит ко мне, кладёт дрожащую сморщенную руку на моё плечо, переносит на голову и шепчет:
– Спи спокойно. Ко мне не приходи, я сама к тебе приду.
Она разворачивается и уходит. Я беспомощно смотрю ей вслед, бросаюсь за ней, но упираюсь лицом в невидимую преграду.
Я в панике обвожу взглядом собравшихся. Их лица выныривают из тумана одно за другим. Подруги, коллеги, соседи. Я кидаюсь к ним, пытаюсь схватить за руки, за ноги. Но они друг за другом повторяют, как заговорённые, мамины слова, и меня отбрасывает всё дальше и дальше за невидимую черту. Я падаю на землю и не могу подняться. Все уходят. Я остаюсь одна.
Закрываю глаза и всё вспоминаю.
***
Из сводки ежедневных новостей:
В центре города из окна пятого этажа жилого дома выпала женщина 1995 года рождения. Она погибла на месте. По факту происшествия Следственный комитет начал процессуальную проверку. Как рассказали нашему корреспонденту в ведомстве, предположительно женщина покончила с собой. Следователи обнаружили в доме погибшей предсмертную записку, в которой она объясняет причины своего поступка. По предварительным данным, погибшая могла находиться в депрессии. Также сообщается, что на момент смерти она была беременна.
Мы напоминаем: если вы или ваш близкий родственник испытывает апатию, подавленность, беспричинное чувство тревоги, потерю интереса к жизни, если возникают суицидальные мысли, необходимо срочно обратиться к специалисту за психотерапевтической и медикаментозной помощью.
Вера Куракулова. КОЗЬЯ МОРДА
Деревня Стожки затерялась в сибирских таежных просторах у небольшой речки Кулички, что течет голубой лентой между небольшими лесными грядами, укрывающими ее со всех сторон от пронзительных сибирских ветров и стужи, оберегающими от чужого недоброго глаза.
Баба Маня родилась здесь и выросла, крестилась здесь, здесь замуж зашла, сына родила, здесь и умирать собирается. Одна она теперь на всем белом свете, одна-одинешенька, но не теряет силу духа, сноровку свою, бережет в сердце любовь к своей малой родине, к своим Стожкам.
Глазом не успела моргнуть, а уж и помирать пора. Узелок смертельный у нее давно готов. Лежит-полеживает на дне деревянного сундука, стоящего в хате. Заглянет в него баба Маня, переберет в нем вещички, кой-что заменит и скажет, подумав:
– Вместо штапельной кофты положу вот эту, ситцевую в горошек. Скромненькая она, зато легкая и к телу приятная. В ней удобнее мне будет в вечную жизнь отправляться.
Походит-походит и сунет в узел сразу две.
– В какой день хоронить-то будут, кто его знает. А вдруг холодно будет, тогда пусть эту штапельную наденут. Она теплее.
И не жалеет баба Маня ни о чем, на судьбу не жалуется, живет тихо, спокойно и размеренно, как и ее деревня, с каждым днем приближаясь к той черте, за которой только вечность.
По накаленной летним солнцем деревенской улице, поднимая за собой столб пыли, несется на велосипеде местный озорник белобрысый Минька.
Он мчится на всех парах к бабке Мане. Ему хочется первым сообщить ей эту новость.
Вытаращенные глаза, взъерошенные и выцветшие на солнце волосы, торчащие в разные стороны, словно початки разлохмаченной кукурузы, придают ему вид напуганного воробья. Веснушки на его раскрасневшемся лице, покрытом потом и пылью, делают его похожим на Чижика-пыжика. Мальчишка волнуется.
– Баба Маня! Баба Маня! Там, там ваша коза! – громко кричит он.
Резко затормозив и юзом развернувшись у ворот, он лихо спрыгивает с велосипеда и влетает лбом в калитку.
– Бум-бум, – слышится громкий удар.
Ойкнув, сморщившись от боли и растерев ушибленный лоб грязными руками, мальчишка горланит:
– Баба Маня! Баба Маня!
Крик его похож на сирену полицейской машины.
Баба Маня выскочила из курятника, едва успев прикрыть дверь на защелку. Держа перед собой корзинку с яйцами, она скоро направилась в избу, пытаясь понять, что происходит. Не успела ступить и нескольких шагов, как под ноги к ней свалился Минька. Из всего, что он говорил, она сумела разобрать только одно слово – коза, а оно, это слово, для бабы Мани было сейчас главным. Коза для женщины была и кормилицей, и поилицей, и собеседницей, и подружкой, и всем ее счастьем.
Круг общения бабы Мани сузился до козы Софы лет пять назад, когда осталась она одна-одинешенька на всем белом свете после ухода ее мужа Тимофея, с которым прожили они, душа в душу, без малого пятьдесят пять лет.
Всякое в их жизни было: любовь и ревность, обиды и прощения, болезни и радости. Ездили они в отпуск на юг к сыну, который в ту пору был еще жив и здоров, много беседовали и спорили, доказывая друг другу свою правоту.
Любимым выражением у ее Тимофея было «козья морда». Вставлял он его по поводу и без повода в свою речь, как присказку какую. Доставалось ему за эту козью морду от жены, ох, доставалось.
– Что ты с этой козьей мордой носишься, как дурень со ступой? Ты ж не дите малое! Неужели ничего другого сказать нельзя, а? – недовольно ворчала Мария, когда слышала от мужа это выражение.
А вот теперь, после ухода Тимофея, этих самых слов, этой козьей морды бабе Мане сильно не хватало. Оставшись одна, она сникла, потухла, будто свечка у образов. Дальше калитки выходила редко, старалась занять себя работой по дому, копошилась во дворе. Оставила себе из живности десяток курочек-несушек да петуха-топтуна. Одной ей и этого за глаза, зато не одна.
Нарушала границы своей вотчины затворница, выходя в деревенский магазин за самым необходимым. Мужики и старики с ней только здоровались, кивая головами, а женщины приставали с расспросами.
Маня уставала от внимания односельчан и старалась побыстрее доковылять до своей избы, переваливаясь из стороны в сторону, как уточка – с боку на бок, неся тяжелую холщовую сумку с покупками. Теперь она любила неспешность и тишину. Жила тихо и размеренно, как и ее деревня. Прыткости и забот в ее жизнь добавила Софа – ее новая жиличка.
– На тот свет торопиться не хочу. Понадоблюсь, так и отправят за мной старуху с косой. Подождет меня там и муженек, может, соскучится пуще, – говорила она с улыбкой соседке, которая иногда забегала к ней новости рассказать. – Пожить еще хочу. На кого ж я мою Софочку оставлю? Как ей без меня-то?
Прикипела Маня душой к Софе, жить без нее не могла. Ей сны рассказывала, песни пела, душу открывала. Стала Софа ей и подружкой, и заботушкой.
Чаще старушку теперь можно было видеть на лугу, за задами огородов вместе с козой, которая мирно паслась, поедая свежую траву, а баба Маня и тут себе дело находила: собирала целебные травы, землянику рвала и лесную клубнику – любимую ягоду ее покойного супруга, веники вязала, иногда тихонько напевала песни, что пелись когда-то за их хлебосольным столом.
Коза то слушала внимательно хозяйку, то бекала своим протяжным «бе-е-е», желая поддержать ту в этом порыве.
Привыкла баба Маня к козе. Хлопот и забот прибавилось, зато все свое: и молочко, и творожок, и сырок. Есть ей теперь с кем словом обмолвиться, кому про жизнь рассказать, на здоровье пороптать, есть на кого и прикрикнуть.
Купила свое сокровище она случайно. Пожалела козу, можно сказать, не дала пропасть. Бывшая хозяйка Софы обезножила, ходить перестала, а козу-то пасти надо. Людей не напроситься, а самой – не управиться. Живая ж скотинка, ей уход и забота нужны.