«Словно зачарованные озера в горах Гримлеи», – добавляю про себя, вспомнив, как наклонился над лежащей в телеге чудовищно грязной полумертвой девочкой, и вдруг она распахнула свои глазищи. Уставилась на меня в упор, ничуть не испугавшись нависшей над ней зловещей фигуры в темно-сером плаще. Прошептала: «Прощай, инквизитор», – снова опустила длинные ресницы и уплыла в свою дрему…

– На связь выходи при первой необходимости. И запомни, никто не должен знать, что в девушке заинтересована инквизиция, – добавляю жестко.

Отпустив агента, встаю и прохаживаюсь по кабинету – устал сидеть. С самого утра разбираю документы и читаю донесения. Неспокойно в королевстве. Тяжко подданным под ненавистной дланью короля Цварга Вечного. «Бесконечного Цварга», как его прозвали в народе.

То там, то здесь вспыхивают очаги мятежей, с которыми приходится разбираться. Главное, не дать им разрастись, и не дать узнать о них безумцу на золотом троне. Иначе уже всем привычная королевская тирания мгновенно превратится в кровавый террор, во главе которой будет стоять Великая инквизиция…

Я прошелся вдоль шкафов, забитых папками в тяжелых кожаных переплетах – личными делами заговорщиков и мятежников, скопившимися у меня за долгие годы. Сколько их? Десятки, сотни… Много, очень много, а будет еще больше, если… Стук в дверь обрывает мои мысли.

– Мой лорд, новое письмо из канцелярии императора Шелая.

На пороге вырастает мой помощник. Его лицо не закрыто маской – он не инквизитор, просто служащий. Глаза юнца горят восторгом и желанием быть полезным королю и лично мне. Мне, второму лицу королевства, тенью стоящему за плечом Цварга Вечного, его преданному рабу и цепному псу, Главному королевскому инквизитору.

Отпустив помощника, разворачиваю письмо. Снова задумчиво хожу по кабинету и, остановившись у стола, где лежит первое императорское послание, усмехаюсь:

– Что же ты такое, девочка Федерика? Простая служанка принцессы Маури, за возвращение которой Шелай предлагает такую же награду, как за свою дочь…

***

Лена-Федерика

Женский голос визжит, противно бьет по ушам, не давая досмотреть сон, потом начинает рыдать.

– Господин, я ничего не знаю! Она встала, а потом упала и ударилась головой. Я не виновата, что она такая дохлая!

– Убрать ее, – голос Али спокоен, но женщина начинает вопить совсем уж истошно.

– Господин, сжалься. Я ни при чем!

Постепенно вопли удаляются, и в наступившей тишине Али размеренно произносит:

– Федерика, открывай глаза.

 Шаги и движение возле моей головы. На лоб ложится жесткая ладонь.

– Ты отлично притворяешься спящей, Федерика. Полезное умение, но со мной оно бессмысленно.

Открываю глаза, морщась от слишком яркого света. Надо мной лицо Али. Между бровей хмурая складка, в глазах мелькает злость. На меня? Или на ту, что толкнула меня? Интересно, сколько я провела без сознания?

– Попробуй сесть. Целитель сейчас принесет лекарство и заберет тебя в лазарет – пока побудешь там. Но до его прихода мне хотелось бы с тобой поговорить.

Упираюсь ладонями в топчан и пытаюсь сесть. Али не помогает, просто смотрит, словно оценивает, насколько я дееспособна. Интересно, если я не смогу подняться, меня в канаву к землюкам отправят? Надо хоть узнать, что это за твари такие…

– Молодец, девочка. Живучая, – Али одобрительно хмыкает, когда я с трудом, преодолевая головокружение, сажусь и пытаюсь сконцентрироваться на его лице.

Сначала получается плохо – перед глазами все плывет и колышется. Но постепенно окружающие предметы обретают некоторую четкость.

– Что с ней будет? – спрашиваю про девицу, что толкнула меня.

– Тебе не все ли равно? Или хочешь быть уверена, что твою обидчицу как следует наказали? – губы работорговца растягиваются в белозубом оскале.

– Не знаю зачем. Может, чтобы понимать, чего можно ждать от тебя, Али.

– Лучше ничего не жди. Тогда избежишь многих разочарований, – он делает шаг к кровати и теперь стоит, почти нависая надо мной.

Я поднимаю к нему лицо и произношу:

– Не бойся разочаровать меня, работорговец. Мои ожидания относительно тебя и так невысоки.

Повисает пауза. Я опускаю голову, с ужасом понимая, что сейчас моя жизнь точно закончится. И не верю своим ушам, когда над головой раздается смех.

Отсмеявшись, Али наклоняется надо мной. Его дыхание касается моей макушки, скользит сзади по шее, вызывая неконтролируемые мурашки. Еще несколько секунд, и его ладонь ложится на мою голову, нежно гладит, запускает пальцы в волосы, собирает пряди в кулак и резко дергает, заставляя меня запрокинуть лицо вверх. Прямо передо мной оказываются его побелевшие от ярости глаза.

Он наклоняется еще ближе и, почти касаясь губами моего лица, ласково шепчет:

– Знаешь, кто больше всего пользуется спросом у моих покупателей? Больше всего они ценят молоденьких красивых рабынь, у которых вырезан язык, Федерика…

Следующие несколько дней я провожу в лазарете. Все время лежу, притворяясь спящей, и пью бесконечные травяные отвары. Есть ничего не могу – меня мутит от одного запаха еды. Когда меня тормошат и требуют открыть глаза, послушно открываю, сажусь, молча выпиваю принесенное, снова ложусь и закрываю глаза. Я не хочу ни с кем разговаривать и никого видеть. Когда целитель берет меня за руку, мне становится неприятно – от его ладоней идет живое тепло, которое меня раздражает.

Мечтаю только об одном, чтобы меня оставили в покое. Дали возможность лежать, закрыв глаза, или тупо разглядывать виднеющийся в окне краешек бело-голубого неба. Больше мне ничего не нужно.

Наверное, это пик душевного кризиса. Самый ужасный период первых дней в новом мире, когда я словно сдуваюсь, потеряв всякое желание сражаться за подаренную мне жизнь. Я по-настоящему готова умереть, потому что не знаю, зачем она мне нужна, эта жизнь рабыни. Когда умом я понимаю, что нужно бороться. Надо есть и надо двигаться, но желания что-то делать нет совершенно. Поэтому меня раздражает все, что мешает спокойно заснуть и не проснуться…

Странно, но единственный человек, кого я хочу видеть в эти дни, это Али. Не знаю почему, но мне кажется, что он может заставить меня жить. Возможно, дело в жестокости, которая исходит от этого мужчины и которая вызывает у меня протест и желание бороться. Или в его взгляде, который я иногда ловила на себе, пристальном, изучающем, который тоже будит в моей душе желание жить. Не знаю… Но работорговец ни разу не пришел, а спрашивать о нем я не хочу…

С каждым днем целитель Лазарис становится все мрачнее. Проверяя мой пульс или водя над телом руками, хмурится и грозит мне плетьми, если я не пойду на поправку. Я каждый раз тихо смеюсь и обещаю исправиться, но есть по-прежнему не могу – стоит почувствовать запах пищи, и меня начинает выворачивать.

Наверное, я бы так и зачахла – почти неделя на одних отварах привела к тому, что я уже и сажусь без посторонней помощи с трудом. И радуюсь, что мне осталось недолго. Но однажды я все-таки спрашиваю про Али…

На мой вопрос целитель хмурит седые брови и ничего не отвечает. Протягивает чашу с очередным питьем и молча ждет, пока она опустеет. Лишь после этого неприветливо произносит:

– Хозяин в отъезде. Хорошо, если к его возвращению ты будешь здорова. Иначе можешь не выдержать таврение.

– Что? – мне показалось, что я ослышалась.

Тавро, это ведь такое клеймо с определённым рисунком. Его раскаляют и прижимают к коже, чтобы остался выпуклый знак. В Америке времен освоения Дикого Запада так помечали скот его владельцы. Получается, здесь люди тоже скот?

– Таврение. Клеймо тебе поставят, как всем рабам, – раздражённо отвечает старик целитель и, тяжело ступая, идет к двери. На пороге останавливается и задумчиво окидывает меня взглядом.

– Хотя, куда тебе клеймо ставить – ты же решила, что смерть для тебя будет лучшим вариантом. Ну и сдохни, трусливая дура.

Дверь за целителем с грохотом захлопывается, а я замираю, глядя в пространство перед собой.

Через несколько минут тяну руку к столику возле кровати, где на тарелке лежат нарезанные фрукты – они всегда там на случай если я захочу есть. Выбираю маленький кусочек, кладу в рот и медленно, подавляя тошноту, начинаю жевать. Осторожно проглатываю и беру еще один. Съев, внимательно прислушиваюсь к своим ощущениям и с облегчением закрываю глаза – спасибо вам, господин Лазарис, за ваши жестокие слова. Кажется, я больше не хочу умирать.

8

У Али огромный дом: трехэтажный со множеством лестниц, комнат и коридоров. Именно коридоры запоминаются мне, когда я, чуть окрепнув, с разрешения Лазариса начинаю бродить по жилищу работорговца.

Коридоры странные: узкие и расползаются во все стороны, словно криво сплетенная паутина. Можно пойти по одному из них и попасть в огромную комнату со множеством низких диванов и полом, застеленным коврами так плотно, что не видно ни одного неприкрытого кусочка. Томную, пахнущую чувственностью и восточной жестокостью комнату. Можно выйти из неё, свернуть на первом же повороте и по другому коридору прийти в крошечную клетушку, где нет ничего, кроме кресла и окна во всю стену. За окном открывается вид на горы, или море, или далекие островерхие крыши какого-то замка – их несколько, таких комнат, на разных сторонах дома.

Пользуясь тем, что мне не запрещают, я забираюсь с ногами в эти кресла и подолгу сижу, глядя в окно. Иногда смотрю на белые сверкающие пики гор, изумительные в своей вечной неподвижности. В следующий раз рассматриваю изумрудную гладь воды и пестрые полосатые паруса на мачтах снующих туда-сюда суденышек. На замок смотреть скучно – там никогда ничего не меняется – всегда острые пики крыш и ярко-голубое, без облаков небо.

Меня никто не трогает, со мной никто не разговаривает. Служанки, которых я иногда встречаю во время своих блужданий, бросают на меня быстрые взгляды, кланяются и тотчас исчезают. Я, словно прокаженная, от которой все шарахаются. Но меня это устраивает.

Иногда я забираюсь в какой-нибудь укромный уголок, и оттуда наблюдаю за жизнью дома. Изучаю, как тут организована работа слуг и даже запоминаю некоторых девушек по именам…

Али давно вернулся из своей поездки – мне об этом сказал Лазарис, – но ко мне ни разу не зашел. Я тоже не рвусь с ним встречаться. От нашей последней встречи у меня осталось странное ощущение, противным мохнатым клубком катающееся по желудку. Стоит вспомнить работорговца, чувствую смесь презрения, вины и благодарности. Словно он сделал что-то такое, чего я не могу ему простить. И в то же время точно знаю, что сама сделала ему больно, причем намеренно.

Но я не сказала Али ничего, чего не чувствовала бы на самом деле. И благодарна ему, что одной своей фразой он лишил меня всех иллюзий. Так же, как это сделал лекарь Лазарис словами про трусливую, желающую умереть дуру. Когда иллюзии уходят, освобождается место для надежды – именно ею я сейчас живу.

Теперь я не хочу умирать, поэтому хорошо ем и много сплю, набираясь сил. И все эти дни я много думаю. Думаю о девочке, чье тело заняла: кто она, как очутилась среди невольников и почему Али при первой встрече назвал меня принцессой? Размышляю о своем непонятном положении в доме работорговца. Я рабыня,  но меня одевают не так, как остальных, разрешают гулять, где захочу, и никто не заставляет работать, хотя я давно уже могу это делать.

Еще думаю о том, что, как только окончательно поправлюсь, меня отведут в сарай в дальнем углу двора. Там расположена кузня, и там мне выжгут на запястье знак принадлежности хозяину. Почему-то умереть мне было не так страшно, как ожидать то, что меня пометят, словно скотину. И напряженно, ежеминутно думать о том, что если со мной это случится, я могу снова перестать хотеть жить…