Уроженец Уфы, 1862 года, десятый ребенок в семье, купеческий сын. Рос очень болезненным (то, что он выжил в младенчестве, можно считать чудом – его едва не похоронили). Отец надеялся, что наследник пойдет по инженерной линии, станет студентом Императорского технического училища в Москве, однако Михаил Васильевич выбрал путь художника. Он дважды (!) учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Сначала занимался у И.М. Прянишникова и В.Г. Перова (своего любимого учителя), в 1877–1881 годах. О Перове-преподавателе Нестеров писал: «В Московской школе живописи все жило Перовым, дышало им, носило отпечаток его мысли, слов, деяний. За редким исключением все мы были преданными, восторженными его учениками». Затем Нестеров уехал в Петербург, где поступил в Академию художеств на курс П.П. Чистякова. Пережив разочарование, вернулся в Москву, в училище, где в 1884–1886 годах занимался у А.К. Саврасова и В.Е. Маковского. В этот период создал немало картин и эскизов на исторические сюжеты, в том числе «Прием послов» (1884), «Сбор на погорелый храм в Москве» (1885) и другие. В 1885 году за полотно «Призвание Михаила Федоровича на царство» удостоился звания свободного художника, а в 1886 году за картину «До государя челобитчики» получил звание классного художника и Большую серебряную медаль. В эти годы Нестеров много работал и в области книжной иллюстрации, в частности к пушкинским произведениям, к романам Достоевского «Преступление и наказание» и Льва Толстого «Война и мир».

С конца 1880-х годов Нестеров окончательно утвердился в своей главной теме в живописи, ставшей его творческим кредо, – подлинной истории Руси, отраженной в жизни народа в допетровскую эпоху. Воплотилась она в рисунках «Встреча царя Алексея Михайловича с Марией Ильиничной Милославской», «Поход московского государя пешком на богомолье в XVII в.», «Свадебный поезд на Москве в XVII в.», опубликованных в журнале «Нива» за 1888 год. Жизнь на полотнах Нестерова проявляется не только в миру, но и в отшельничестве, в быте скитов и обителей: из-под пера живописца появились такие шедевры, как «Пустынник» (1888–1889), «Видение отроку Варфоломею» (1889–1890), «Юность преподобного Сергия» (1892–1897), «Труды преподобного Сергия» (1896–1897), «Сергий Радонежский благословляет Дмитрия Донского на битву с татарами» (1897). Эти работы Нестерова заслужили высокую оценку не только критиков, но и коллег, подчеркнувших присутствующую у мастера особую, самобытную и свойственную только ему черту – незримую гармонию человека и природы, будто живой, одухотворенной, отражающей душевное состояние персонажей.

М.В. Нестеров. Портрет М.И. Нестеровой, первой жены художника. 1886 г.

«Пустынник» стал первым неоспоримым успехом художника, его признанием, что подтвердила 17-я выставка Товарищества передвижных художественных выставок в 1889 году. Сергей Дурылин вспоминал: «Картина стала событием. По поводу ее, едва ли не впервые, зрителями, критиками и художниками было употреблено слово „настроение“. Этим словом пытались передать то тихое веяние светлой грусти и догорающей осенней ласки, какое ощущал зритель от этого пустынного затишья со стынущим озерком, с полосой леса, теряющего свое золотое убранство. Зрителю передавалось теплое любящее умиление, с которым бредущий по бережку старец в лаптях взирает на „кроткое природы увяданье“ и на эту худенькую, взъерошенную елочку, на последнюю алую ветку рябины, на прибрежную луговинку с первым, робким еще снежком. Это русская осень, бывающая так, как она и изображена у Нестерова, только в одной стране в мире – в Средней России, и это русский человек, простой старик крестьянин, выросший на этих топких бережках, переживает пиршество осени так, как переживали его многие тысячи русских людей за долгие столетия обитания в этой лесной равнине: с ясною внутреннею бодростью, с последним ласковым приветом увядающей красе земли-кормилицы».

Виктор Васнецов отметил в письме к Е.Г. Мамонтовой 14 января 1890 года: «Хочу поговорить с вами о Нестерове – прежде всего о его картине „Пустынник“. Такой серьезной и крупной картины я по правде и не ждал… Вся картина взята удивительно симпатично и в то же время вполне характерно. В самом пустыннике найдена такая теплая и глубокая черточка умиротворенного человека. Порадовался-порадовался искренне за Нестерова. Написана и нарисована фигура прекрасно, и пейзаж тоже прекрасный – вполне тихий и пустынный… Вообще картина веет удивительным душевным теплом».

В каталоге к выставке картина числится уже как собственность Павла Третьякова, купившего ее у художника, что позволило Нестерову совершить поездку за границу, в Европу. В 1889 году Михаил Васильевич посетил крупнейшие музеи Вены, Рима, Берлина, Парижа. «Европейская природа разнообразна и причудлива, но лучше России нет ничего на свете» – с этой мыслью вернулся Нестеров домой, полный творческих планов, чтобы взяться за самую любимую свою работу – «Видение отроку Варфоломею». Картину он начал писать неподалеку от Троице-Сергиевой лавры и Абрамцево, в деревне Комякино. Художник любил работать в Абрамцево.

М.В. Нестеров. Видение отроку Варфоломею. 1889–1890 гг.

«Видение отроку Варфоломею» стало сенсацией уже следующей передвижной выставки, 18-й, в 1890 году. Сюжетом полотна стал эпизод из «Жития преподобного Сергия» о том, как мальчик Варфоломей – будущий святой Русской православной церкви – встретил в поле молящегося под дубом старца. На вопрос старца, чего бы желал Варфоломей, тот ответил: «Всей душой я желаю научиться грамоте, отче святой, помолись за меня Богу, чтобы Он помог мне познать грамоту». Просьба была исполнена: «Отныне Бог дает тебе, дитя мое, уразуметь грамоту, ты превзойдешь своих братьев и сверстников». Говоря эти слова, старец достал сосуд и отдал Варфоломею частичку просфоры: «Возьми, чадо, и съешь. Это дается тебе в знамение благодати Божией и для разумения Святого Писания».

Сам Михаил Васильевич оценивал свою работу следующим образом: «Кому ничего не скажет эта картина, тому не нужен и весь Нестеров». Согласен с автором был и Павел Третьяков, приобретший и ее для своей галереи. Посетители музея и поныне замирают у полотна, подтверждая предначертание художника, говорившего, что, если «Отрок Варфоломей» через полвека после его смерти еще будет что-то говорить людям, значит, «он живой, значит, жив и я». Картина стала началом большого цикла работ Нестерова, посвященного образу Сергия Радонежского. В 1896 году художник стал членом Товарищества передвижников.

«Нестеров – один из самых прекрасных, строго-прекрасных русских людей, встреченных мною за всю жизнь… Одухотворение, несущееся из его картин, никогда не забудется. Он создал „стиль Нестерова“, и тот стиль никогда не повторится», – писал Василий Розанов. Неповторимый нестеровский стиль, проповедующий идеи добра и нравственного совершенства, оказался чрезвычайно востребованным и в проектах церквей, над интерьером которых трудился художник. Именно картина «Видение отроку Варфоломею» и убедила профессора искусствоведения Андриана Прахова пригласить Михаила Нестерова для росписи Владимирского собора в Киеве, построенного в 1862–1882 годах в неовизантийском стиле. После некоторых и вполне понятных колебаний (совершенно новая для творца область!) Нестеров согласился. Работая над эскизами, он в 1893 году вновь выехал в Европу для изучения работ византийских мастеров. Над росписью Владимирского собора он работал совместно с Виктором Васнецовым.

Самым лучшим образцом работы художника в области храмовой росписи служит создание в Москве на Большой Ордынке Марфо-Мариинской обители по проекту архитектора Алексея Щусева. Обитель строилась на средства и тщанием великой княгини Елизаветы Федоровны. Интересно, что Щусева как зодчего, способного воплотить в камне благие цели великой княгини, и порекомендовал Михаил Нестеров, получивший ранее от нее предложение расписать будущий храм обители. В 1907 году художник писал: «Еще во время выставки в Москве великая княгиня Елизавета Федоровна предложила… принять на себя роспись храма, который она намерена построить при „Общине“, ею учреждаемой в Москве… Я рекомендовал ей архитектора – Щусева. Теперь его проект церкви и при ней аудитории-трапезной (прекрасный) утвержден; весной будет закладка… На „художество“ ассигнована сравнительно сумма небольшая, а так как моя давнишняя мечта – оставить в Москве после себя что-нибудь цельное, то я, невзирая на „скромность ассигновки“, дело принял… А приняв его, естественно и отдался этому делу всецело».

М.В. Нестеров. Автопортрет. 1906 г

Весной 1908 года предполагалась закладка нового Покровского собора обители. «Место для Обители храма, – рассказывал Нестеров, – было куплено большое, десятины в полторы, с отличным старым садом, каких еще и до сих пор в Замоскворечье достаточно. Таким образом, мы с Щусевым призваны были осуществить мечту столько же нашу, как и великой княгини… Создание Обители и храма Покрова при ней производилось на ее личные средства. Овдовев, она решила посвятить себя делам милосердия. Она, как говорили, рассталась со всеми своими драгоценностями, на них задумала создать Обитель, обеспечить ее на вечные времена. Жила она более чем скромно. Ввиду того, что при огромном замысле и таких же тратах на этот замысел вел. княгиня не могла ассигновать особенно больших сумм на постройку храма, я должен был считаться с этим, сократив смету на роспись храма до минимума. В это время я был достаточно обеспечен и мог позволить себе это.

Смета была мною составлена очень небольшая, около 40 тысяч за шесть стенных композиций и 12 образов иконостаса, с легким орнаментом, раскинутым по стенам. В алтаре, в абсиде храма, предполагалось изобразить „Покров Богородицы“, ниже его – „Литургию Ангелов“. На пилонах по сторонам иконостаса – „Благовещение“, на северной стене – „Христос с Марфой и Марией“, на южной – „Воскресение Христово“. На большой, пятнадцатиаршинной, стене трапезной или аудитории – картину „Путь ко Христу“. В картине „Путь ко Христу“ мне хотелось досказать то, что не сумел я передать в своей „Святой Руси“. Та же толпа верующих, больше простых людей – мужчин, женщин, детей – идет, ищет пути ко спасению. Слева раненый, на костылях, солдат, его я поместил, памятуя полученное мною после моей выставки письмо от одного тенгинца из Ахалциха. Солдат писал мне, что снимок со „Святой Руси“ есть у них в казармах, они смотрят на него и не видят в толпе солдата, а как часто он, русский солдат, отдавал свою жизнь за веру, за эту самую „Святую Русь“. Фоном для толпы, ищущей правды, должен быть характерный русский пейзаж. Лучше весенний, когда в таком множестве народ по дорогам и весям шел, тянулся к монастырям, где искал себе помощи, разгадки своим сомнениям и где сотни лет находил их, или казалось ему, что он находил…

Иконостас я хотел написать в стиле образов новгородских. В орнамент должны были войти и березка, и елочка, и рябинка. В росписи храма мы не были солидарны со Щусевым. Я не намерен был стилизовать всю свою роспись по образцам псковских, новгородских церквей (иконостас был исключением), о чем и заявил вел. княгине. Она не пожелала насиловать мою художественную природу, дав мне полную свободу действий. Щусев подчинился этому. Перед отъездом из Москвы Щусев и я были приглашены в Ильинское, где жила тогда вел. княгиня. Там был учрежден комитет по постройке храма, в который вошли и мы с Алексеем Викторовичем».

Если со Щусевым у Нестерова и обозначились некоторые разногласия, то лишь творческие и на время. В этой связи Сергей Дурылин отмечал: «Михаил Васильевич был прав, когда писал: „К нам, ко мне и Щусеву, московское общество, как и пресса, отнеслось, за редким исключением, очень сочувственно. Хвалили нас и славили“. Но противоположные отзывы были не совсем „редким исключением“. Одну группу – художественную – составляли те, кто упрекал Нестерова за несоответствие его живописи с архитектурой Щусева: за то, что он не вошел за архитектором в стиль Новгорода и Пскова XII–XV веков, иначе сказать, за то, что он остался Нестеровым. В другой группе были люди, которые находили, что „Путь ко Христу“, может быть, хорошая картина, но ей не место в храме, а „Христос у Марфы и Марии“, может быть, и хорош, но в католическом храме в Италии, а не на Большой Ордынке, в Замоскворечье».