И что? Озеро насквозь промерзло; как Открывашка выберется из своей подводной могилы? Может, найдет слабое звено, – скорее всего, около дамбы: там есть течение, и лед тоньше – и потопает прямо по льду, не нужен ему край пирса. Просто потопает вдоль него – и прямо в Пруфрок. В школу, в свою бывшую классную комнату.

Фарма переключает камеру на «Хендерсон Хай».

На верхнем экране пусто, бегают какие-то помехи. Почему? Мороз? Всякий раз, когда на заднем дворе щелкает генератор, по нижнему экрану пробегает волна. Но пока экран не погас.

Работает и источник питания, к которому подключены все камеры. Это аварийная система, школе она сейчас вообще не нужна, ну и черт с ней. Фарма может туда сходить и просто ее отключить, но тогда отрубится весь желто-оранжевый свет в коридорах, все утонет во тьме, и следить ему будет просто не за чем.

Он опустошает еще две бутылочки, слегка клюет носом и внезапно вздрагивает, сам не зная почему. Сейчас у него включена камера в женской раздевалке, смотрит из угла вниз. Фарма каждый раз ее поворачивает, в зависимости от того, какой класс сейчас занимается… Но отчего он проснулся? От воспоминаний о старых добрых временах?

Фарма берет клавиатуру и нажимает на клавишу, которая выводит на экран все камеры сразу.

Если там что-то – кто-то – движется, сейчас он это увидит.

В одном из квадратиков он видит Харди, черт бы его драл: его вялые дурацкие движения отвлекают Фарму, и он не смотрит на другие квадратики.

Но вдруг в конце раздевалки мелькает тень.

Фарма хочет вывести эту камеру в центр, нажимает на правую стрелочку и, пропустив пять других камер, переключается на нужную.

Скрипнув креслом, он наклоняется вперед и смотрит через мощные рога. Лось в конце коридора повернут к северу: это не самый любимый его угол обзора, но в стене уже была дырка, чтобы укрепить этого лося, и только потом Фарма понял, что отростки на рогах будут ему мешать.

Это не Открывашка, это… А, да она.

Как ее зовут, Фарма не знает, зато знает, как она выглядит без кофты. Новенькая, ничего себе, старшеклассница, одна из тех, кто приехал сюда, чтобы бесплатно попасть в колледж.

Этот огонек постоянно привлекает все новых прекрасных мотыльков.

Она еще одета, но это вмиг может измениться.

С ней еще одна, постройнее, за которой Фарма присматривает еще с младших классов. С ними тощий парень, дергает вверх подбородком, будто набирает в легкие воздуха.

– Ну, что у нас тут?.. – нарушает Фарма тишину в своей гостиной. Что там принесет ему вечер? Не на голубой тарелочке, а через серебристый коаксиальный кабель.

Можно даже включить запись.

Фарма нажимает на клавишу, которую пометил красным лаком для ногтей, – клавишу записи. На запись попадет все подряд, ну да бог с ним – лишнее можно потом стереть.

Как всегда, когда нажимаешь на эту клавишу, всю систему начинает трясти; почему – вечная тайна. Наверняка как-то связано с перепадом напряжения.

Одно неприятно: в центре оказывается первый квадрат в этом цикле, новая камера, которая смотрит на пирс.

– Ага, шериф, только вас мне и не хватало, – сердится Фарма и указательным пальцем стучит себя по колену, ждет, когда появится экран со школой и с тем, что там происходит, но… – Это еще что?

Прямо под камерой возникает какая-то темная фигура, так близко, что на пару шагов исчезает из виду. Но вот она… он появляется снова. Идет не в сторону города, а от него, не останавливается, чтобы приветствовать старого шерифа, который стоит к нему спиной и чистит скамейку, но совершенно точно: это Открывашка Дэниэлс, он снова вернулся в мир людей. Что там поет Тупак? Умереть не страшно, страшно родиться заново.

Да, Тупак пел именно так. Но дальше в песне такой текст: «Для многих он останется тайной, для кого-то станет легендой».

Это сейчас и видит перед собой Фарма: легенду.

– Больше, чем легенду, – говорит он в изумлении.

Видно, что лицо Открывашки, когда камера на миг его все-таки выхватывает, от смерти не изменилось. Ну и правильно. Иначе никто не узнает, что это он.

Фарма подходит к экрану вплотную, даже встает на колени.

Касается пальцами нижнего монитора, между ними и экраном пробегает голубая искра, и его сердце снова начинает колотиться.

Он выходит на рассвете. Ходунки подвинул, ногу подтянул, подвинул, подтянул – глядишь, к обеду старик доберется до пирса. Если, конечно, настроен решительно, на нем надежные сапоги, а на голову натянута видавшая виды ушанка.

Эту дурацкую шапку – из настоящего соболя – он получил в подарок, когда отправили на пенсию. Он тогда еще подумал: полюбуется ей при всех, а потом, когда народ разойдется, забросит в шкаф. Но чертовы русские в холоде разбираются, надо отдать им должное. И теплее этой шапки в мире нет. Конечно, со стороны кажется, будто сурок упрятал голову в плечи… но разве тут есть кто-то еще, кто бросает вызов стихии?

Нет, есть лишь одинокий старик с ходунками, в пенсионной шапке и шарфе, который идет почистить скамейку Мелани. Потому что ритуалы важны. На самом деле, он не допустит, чтобы ее скамейка выглядела забытой.

Пока он жив, смотреть на скамейку будет любо-дорого.

Харди просит этого паренька, Томпкинса, привозить его сюда по пути с дамбы. Тот сидит в «бронко» и копается в телефоне, а Харди убирает со скамейки снег, иногда выкурит сигарету-другую, посмотрит, как в очередной раз садится солнце в мире, из которого навеки ушла его единственная дочь.

Но сегодня возвращаться от будки управления он не будет: утром возле дома его никто не ждал, везти его на дамбу было некому. Харди обязательно поговорит об этом с Рексом Алленом. Нет, озеро, конечно, не высохнет, и вода в нем не поднимется, если на пару дней оставить его без внимания. Дело не в этом. В такую зиму на озеро можно не обращать внимания неделю.

Но буран ведь столько не продлится?

Нет, с Рексом Алленом он поговорит о другом: подходит ли вообще Томпкинс для этой работы? Разве помощник шерифа будет сидеть в машине и играться в телефон, когда он при исполнении? Если служишь закону, важно, чтобы люди знали: ты здесь, всегда начеку. Пока Харди покуривает на скамейке, парень, к примеру, вполне мог бы пройтись по Главной улице, посмотреть, в порядке ли витрины магазинов, показать людям, что их охраняют, следят за порядком в городе и так далее.

Когда ты на дежурстве, телефон надо убирать в бардачок, вот и весь сказ.

В каком-то смысле для Харди это утешение: видеть, что без него все потихоньку разваливается. Он, понятное дело, не хочет, чтобы тут вообще все рухнуло, но это значит, что сорок один год он оттрубил не зря. При нем в городе был порядок, люди чувствовали себя спокойно.

Только вот Мелани во всю эту идиллию не вписалась, верно, Энгус?

Он морщится, плотнее кутает горло шарфом – снег знай себе валит – и обматывает его край вокруг правой руки, чтобы не онемела, хотя на нем толстые перчатки.

Харди расчищает скамейку, повернувшись спиной к ветру – защитить лицо от поземки. Он почти выполнил задание, дышит натужно, надо опереться на ходунки, присесть на перекладину, спиной к озеру – теперь он смотрит прямо на Главную улицу.

Сколько раз он по ней патрулировал: туда-сюда, туда-сюда?

Дело не в количестве, он просто предается воспоминаниям.

Да уж. При Доне Чемберсе озеро вышло из берегов и поднялось до пятого кирпича. В этой долине ничего более удивительного он не видел.

Он поспрашивал: после того памятного вечера, когда показывали кино и вода в озере при его жизни поднялась во второй раз, никому и в голову не пришло смотреть, поднимется ли она до пятого кирпича. На какую высоту подняла ее Джей… Дженнифер.

То, что она спасла Пруфрок, по сей день заставляет его тайком улыбаться.

Чего никак не ждешь, то и случается? Ведь так всегда и бывает, разве нет?

Никто в городе и не шевельнулся бы, окажись в огне она.

Но поступить иначе она просто не могла.

В сотый раз, включая последние пару недель, Харди задается вопросом: а была бы Мелани такой же, доведись ей вырасти? Ведь бунтовать, огрызаться, ненавидеть всех и вся для молодых естественно.

Хочется верить – она была бы такой же.

Да и какой еще ей быть? Ведь она – дочь шерифа! Если дочь шерифа – паинька и никому не действует на нервы, одноклассники от нее отвернутся, будут держать за стукачку.

А если отец такой, как у Дженнифер? Она тоже считала, что папашу надо переплюнуть? Перещеголять по всем дурным направлениям?

Харди помнит Открывашку с давних пор. Вот ему семь лет, бежит по Главной улице с игрушечным ружьем, стреляет по машинам и делает вид, что уклоняется от грибовидных взрывов. Совсем еще пацаненок, еще не стопроцентный придурок.

Однако хорошее дело за Открывашкой все-таки числится. Даже два, если считать, что он так и не всплыл на поверхность озера Индиан, не стал уликой в деле об убийстве.

Но Харди знает: такие мысли лучше держать от себя подальше.

Если открыть эти ворота и ворошить мертвецов, что там с ними нынче творится, запросто свалишься, как он выражается, в яму Труди.

После смерти Мелани она так и не восстановилась, но все, что положено, выполняла, даже улыбалась со своей койки в хосписе. Хоспис хорош тем, что там есть инвалидное кресло, а для отставного шерифа, чьи внутренности выпотрошили прямо в озеро, это имеет большое значение. А еще там нет котов, которые приходят в твою палату, когда ты уже при смерти.

Ближе к концу Труди по этому поводу даже посмеивалась, когда Харди держал ее за руку. Он ей рассказал, что слышал о хосписе, где накануне смертного часа к тебе в палату приходит не кошка, а жеребец – «Сияющий Жнец», как его называли, потому что во лбу у него белая звезда. Этот жеребец цокает копытами по коридору, носом открывает ту или другую дверь, проходит через нее, а потом оказывается, что обитатели этих комнат уже отдали богу душу, на телах – отпечатки копыт, а кровати превратились в обломки.

Дурацкая сказочка, но она вызвала на губах Труди улыбку. Невыносимо прекрасную.

Но потом она вдруг стала собираться, доставать вещи из тумбочки, складывать их ему на колени, бережно рассматривать каждую, будто прощаясь с ними, и Харди на коляске подъехал к окну.

Вдалеке, среди высокой травы, паслась лошадь. Она подняла морду и навострила уши, будто почувствовала, что на нее смотрят.

Харди показал лошади средний палец, а потом дал волю слезам, и сестры его не трогали, дали проплакать несколько часов.

И вот он сидит здесь, ухаживает за скамейкой дочери. Он пережил двух женщин своей жизни. Но будь у него возможность выбирать, он предпочел бы именно такой вариант. Пусть здесь сидит он, а не кто-то из них. Уж точно не Труди.

А у Мелани сейчас вполне могла быть своя семья.

Вполне.

Так все устроено в жизни. Одно сменяет другое. Так заведено.

Харди отталкивается от своих постылых ходунков, вытирает начисто другую сторону скамейки. Будь у него сушка для волос и удлинитель на несколько сот футов, он бы сделал из этой скамейки конфетку, выскреб бы начисто, как того заслуживает Мелани, да только вьюга не утихает. К вечеру на скамейке снова вырастет снежная горка.

Но главное – ты стараешься. Оказываешь внимание.

Сейчас, по крайней мере, на скамейку можно сесть.

Харди поднимает ходунки – стряхнуть с них снег и переставить чуть подальше, но все же рядом, потому что скоро в обратный путь – и вдруг видит: на одной ножке ходунков нет теннисного мячика. Как всегда.

Дома мячиков не осталось. И что? Когда появится так называемый помощник шерифа, его надо послать в «Семейный доллар» – там такие продаются. Баннеру Томпкинсу это поручение будет поперек горла, да и Харди опостылело, что он и шагу не может ступить без долбаного теннисного мячика… Старость не радость, да? Пропади она пропадом.

Нет, не так: пропади пропадом то, что ему вспороли живот. Что в озере рядом с ним плавали его кишки. Что ему пришлось иметь дело с калоприемниками, ходунками и прочей хренью.