– Это подло! – решил Григорий Дмитриевич в заключение своих размышлений. – Подло – под личиной педагогии и даже, так сказать, филантропии преследовать свои мелкие, эгоистические цели! Нет, если ее воспитывать, так воспитывать – для нее самой, а не для меня… И можно ли было выбрать Лермонтова для чтения такой молоденькой, такой, так сказать, чересчур невинной девушки, даже почти девочки, как она! Для чего я это сделал, для чего? Уж не для того ли,

Чтоб тайный яд страницы знойной
Смутил ребенка сон спокойный
И сердце слабое увлек
В свой необузданный поток?..
О нет! преступною мечтою
Не ослепляя мысль мою,
Такою страшною ценою
Ее любви я не куплю!..

Продекламировав этот отрывок из стихотворения Лермонтова, с некоторым изменением, как это видят читатели, последнего стиха^[7], Задольский предался спокойным педагогическим соображениям.

«Нет! – решил он наконец. – Надо начать ее развитие со строго научного образования… Но как начать его? С какой науки? Да чего лучше истории! История в лучших своих представителях, т. е. в историках-художниках, есть в одно и то же время и наука, и художество, а потому она развивает и ум, и эстетическое чувство… Но как начать преподавать Катеньке историю? Я не учитель ее и не имею права навязываться к ней с уроками… Начать читать ей вслух какое-нибудь руководство к истории?.. Но, во-первых, это будет как-то смешно; во-вторых, ей будет скучно, и она не станет слушать, а кто же ее может принудить слушать: не просить же мне Софью Васильевну наказывать ее за невнимание и неприлежание!»

На этих вопросах наш импровизованный педагог сильно призадумался; но после нескольких минут тягостного размышления он вдруг радостно вскочил со стула с выражением лица, какое имел Архимед в то мгновение, когда, выскочив из ванны, закричал свое знаменитое «Эврика».

– Надо ей читать романы Вальтер Скотта! (Таково было Эврика нашего героя.) Тут все, что ей нужно, – и история, и поэзия, и познание жизни.

– Яков, Яков! – закричал вдруг Григорий Дмитриевич.

– Чего изволите? – спросил с обычной важностью Яков, показываясь в дверях.

– Вели сию же минуту заложить коляску.

– Слушаю-с.

– Я тебе дам записку, и ты отвезешь ее в книжный магазин …ва, знаешь?

– Слушаю-с.

– Там тебе по этой записке дадут книги: ты их привезешь ко мне, сюда: не оставь, пожалуйста, их в магазине, как в прошлый раз, это совсем не нужно; понимаешь?

– Слушаю-с.

Григорий Дмитриевич поспешно написал записку и отдал Якову. Но тот, взяв записку, стал пристально, глупо и глубокомысленно смотреть на нее, переминаясь с ноги на ногу.

– Ну что же ты, Яков? Поезжай, ради бога, как можно скорее!

– Так это вы, сударь, для меня изволили приказывать заложить коляску?

– Ну да.

– Увольте, Григорий Дмитриевич!

– Как уволить, от чего тебя уволить?

– Явите божеское милосердие, увольте, потому я в колясках разъезжать не способен: нешто я благородный или купец!.. Да и буфетчик станет тоже опять смеяться, скажет: за какие такие услуги тебя на колесницу посадили. Потому, намедни, как вы меня изволили послать в коляске за настройщиком, – так он это и говорит, это, говорит, точно в Писании, что диакон в церкви читает. Нет, увольте, Григорий Дмитриевич, потому…

– Ну хорошо, хорошо – уволю… Но ведь эти книги мне нужны скоро, а ты пешком проходишь за ними больше десяти часов.

– Зачем же пешком? Помилуйте, сударь! Здесь, в Обрезкове, тоже калиперы есть.

– Что́ есть?

– Говорю, живейного извозчика, мол, можно здесь нанять.

– Ну, нанимай же скорее взад и вперед извозчика и отправляйся!

Яков быстро исполнил поручение своего барина, так что не прошло и двух часов после приведенного разговора, как Григорий Дмитриевич уже читал перед Катенькой и ее теткой роман В. Скотта «Квентин Дервар»^[8] (в русском переводе). Катенька с самым живым интересом слушала как текст романа, так и эстетические и исторические пояснения красноречивого чтеца. Так как Задольский был весьма щедр на комментарии, то чтение романа продолжалось несколько дней. Катенька с каждым чтением все больше и больше заинтересовывалась историей и с каждым разом все щедрее и щедрее осыпала Задольского вопросами. Она предлагала вопросы с таким живым внутренним интересом, что едва сдерживала на себе личину величавого спокойствия Зинаиды.

Раз, после чтения, Катенька была особенно щедра на вопросы, а Григорий Дмитриевич, отвечая на них, с особенным одушевлением объяснял внутреннее значение разных исторических фактов. Конечно, здесь, как во всякой живой беседе между людьми с живыми темпераментами, делались быстрые скачки от одного предмета к другому, так что собеседники перескакивали то и дело от древней истории к новой, от новой – к средней, от Рима – к России, от Италии – к Скандинавии. Вдруг речь как-то зашла о Вильгельме Теле.

– Ведь Вильгельм Тель никогда не существовал, – заметил Григорий Дмитриевич.

– Как никогда не существовал?! – воскликнула с таким удивлением Катенька, что чуть не потеряла аплона, взятого на подержание у Зинаиды. Ведь Вильгельм Тель – это тот, что стрелял в яблоко, которое было на голове его сына?..

– Он не стрелял ни в какое яблоко и вообще никогда не стрелял и не мог стрелять по той простой причине, что никогда не существовал…

– Неужели? Каково! – воскликнула опять Катенька и опять чуть не потеряла аплона.

– Как же это Вильгельм Тель никогда не существовал? – сказала крайне недоверчивым тоном и даже с не совсем довольным видом Софья Васильевна.

– Не существовал-с, графиня.

– Однако существование его признано историей.

– Прежней, а не нынешней, т. е. историей, которая писалась без всякой критики; людьми, слепо верившими поэтическим вымыслам народа и рассказам легковерных летописцев… Мало ли чему верили детски наивные историки прежнего времени – Ролен, Абат, Милот и tuti quanti^[9]! Какими баснями, хотя и поэтическими, но все-таки баснями, и притом самыми невероятными баснями, была изуродована в прежних учебниках – и, увы, так еще недавно – история Греции и Рима! Но явился Нибур^[10] – и…

Тут Григорий Дмитриевич стал разоблачать по Нибуру, коего знал, как воспитанник Московского университета, по лекциям Грановского, Крылова и Леонтьева, баснословие греческой и римской истории и беспощадно громить народные вымыслы молотом исторической критики.

Катенька слушала Григория Дмитриевича с великим увлечением и наслаждением. Во-первых, разоблачение исторических заблуждений ей нравилось, как совершенная новость; перед ней вдруг будто сняли мертвую кору с истории, и на нее мгновенно пахнуло воздухом жизни от исторических образов; образов, от которых доселе несло на нее только затхлым запахом мертвых учебников. Во-вторых, она рада была слышать, что столь многие исторические факты, которые еще так недавно заставляли ее насильно, чуть не из-под палки, заучивать по учебнику, оказались, наконец, ложными…

Петр Мартьянов
У букиниста

Провинциал, степняк, богатый землевладелец и заводчик, Калисфен Каллистратович Мухобоев, человек почтенных лет, солидной и представительной наружности, воспитанный в либеральных принципах шестидесятых годов, но «заеденный средою» и погрязший в тине всяческих провинциальных течений, приехал в Петербург по делам своего завода, а главное, чтобы «встряхнуться» и немножко «отудобить». В два часа дня мы его видим гуляющим по Невскому. Он то останавливается у окон галантерейных и гастрономических магазинов, любуясь и смакуя губами обнаженные ими прелести, то заходит в эти магазины, приценяется и уходит, говоря: «Как это все дорого стало! Если бы продавали подешевле – так и быть, купил бы.

Вот он проходит мимо книжного ларя. «А! Книги! – восклицает он с какой-то детской радостью. – Притом же это и не магазин, где дерут втридорога, а ларь, надо посмотреть, авось что-нибудь и куплю»…

– Покажите мне книг! – говорит он букинисту. – Мне нужно для деревни…

– Каких прикажете? – спрашивает букинист, вглядываясь пытливым взглядом в покупателя.

– Как каких?.. разумеется, хороших! – отвечает с некоторым раздражением в голосе Мухобоев. – Ты не смотри, батюшка, что мы – провинциалы, но всякие хорошие книги купить можем…

– Но какого рода вы желаете приобресть книги, – пытается разъяснить свой вопрос букинист, – религиозные, нравственные, философские, научные, беллетристические?..

– Ну, замолола мельница! – смеется провинциал. – Какие бы там, у тебя, ни были книги – это все равно, были бы только хорошие. В деревне, на досуге, всякую книгу прочитаешь!.. Мы там, брат, и Данта, и Конта, и Лавелэ, и Бориса Маркевича, и Максима Белинского, и Рафаила Зотова, всех читаем взасос, от доски до доски… Кажи!.. Что не читал – то и возьму, только чтоб недорого… Да нет ли у вас чего-нибудь, на чем я мог бы присесть, а то стоять-то долго я, признаться, не люблю…

– У нас, извините, стульев нет, да и держать нельзя, негде!.. – заметался букинист. – А вот если угодно, есть лесенка. – И он подал ему маленькую лесенку-скамейку, с которой достают с полок книги, и грузный провинциал, оглянув ее брезгливо, тяжело опустился на верхнюю ступеньку.

Букинист начал подавать книги.

– Вот, – говорит он, – полное собрание сочинений Льва Толстого, вот Тургенев, а то не желаете ли Достоевского?.. У нас имеется и Достоевский.

– Все это прекрасно, голубчик, – отвечал Мухобоев, – но мы все это отчасти уже знаем, а чего еще не знаем – Бог нам простит, не в столице живем. Кроме того, подобные собрание сочинений крайне дороги, ты лучше покажи мне что-нибудь интересное и подешевле.

– Подешевле желаете? – переспросил торговец. – Ну, так вот вам: сочинение А. Потехина, графа Соллогуба, Михайлова, Немировича-Данченко.

– Что стоит Потехин?

– Возьму пять рублей.

– А Соллогуб?

– Уступлю за четыре рубля.

– За обоих четыре рубля.

– Ну, как же это можно! Я и то назначил менее половины цены… Не желаете ли, есть подешевле… Вот переводные романы А. Дюма, Е. Сю, Ауэрбаха, Шпильгагена…

– Кажи!..

– Вот путешествие вокруг света Дюмон Дюрвиля.

– Кажи! – и, поворочав книги, Мухобоев спросил: – Что стоит? Весь этот ворох что стоит?

– Двадцать пять рублей.

– Пять рублей…

– Шутить изволите, себе дороже стоит…

– По правде сказать, брат, это все мне не по душе… нет ли у тебя чего-нибудь такого, чего читать при всех нельзя?

– Нет-с, ничего нет такого!

– А жаль, братец, вот таких книг я бы купил и дал бы хорошие деньги.

Букинист чесал себе за ухом; он видел, что перед ним стоит ветхий человек, который в старину пробавлялся «Полярной звездой», «С того берега» и другими запретными плодами. Но у него ничего подобного не было, а упускать покупателя не хотелось, и вот он соображал, на чем бы это нажить пяток рублей. Вдруг его физиономия оживилась; он наклонился через прилавок к Мухобоеву и таинственно повел речь.

– Есть у меня, барин, такие книги, да не знаю, купите ли вы их… книги дорогие… запрещенные, – пояснил он полушепотом.

– Какие такие книги? – заинтересовался степняк. – Кажи!

– Казать – не устать, но если не нужны, и казать нечего… Еще кто-нибудь подойдет со стороны, увидит, в беду попадешь…

– Кажи, говорю, куплю! – оживлялся все больше и больше Мухобоев.

Букинист мялся, показывая вид, что не решается показать, так как не знает, с кем имеет дело…

– Ну, если не хочешь показать, то хоть скажи, что́ у тебя за книги.

– «Военный сборник» называется, – выпалил вдруг, смотря пристально в глаза покупателю, букинист, – читали?

– Нет! читать – не читал, а слыхать – слыхал, журнал есть такой… Что же там может быть запрещенного?

– Что запрещенного там? А вот что!.. Первое-то время издавали этот журнал – кто? Знаете ли вы, а?

– А почем я знаю?