Подошёл, малиново звеня шпорами, небрежно руку в белой перчатке к козырьку.

– Господин Харлампиев, – процедил сквозь зубы, – кто позволил вам избивать почтенных граждан города Смоленска? – А голос переливался словно полицейский свисток.

– Это кто же почтенный гражданин? – Егор Харлампиев усмехнулся приставу прямо в лицо. – Этот? – он кивнул в сторону Петьки, которого тащили под руки двое приказчиков. – Этот? – повторил он громче и злее. – Кровосос он. У него в бараках рабочих червивым мясом кормят.

– Вздор-с. Да за такие слова! Молчать!

Шпоры от возмущения зазвенели сами.

– Я вам покажу! Я вас…

– Не пугайте, не надо, господин капитан. Мы, видите ли, не из пугливых, как вы успели убедиться.

Егор повернулся и пошёл к берегу. А вслед ему грозили, неистовствовали шпоры.

* * *

Георгий Харлампиев, или, как его звала вся Рачевка, Егор, жил в маленьком двухэтажном доме на самом краю слободы. Но прежде чем начать рассказ о нём, нужно непременно рассказать об этой слободе.

Стояла она на горе, у подножия которой вились ручейки и речушки, вливающиеся в Днепр. Здесь-то и образовывал Днепр свои старицы. Сразу несколько. Лeтом они зеленели тиной, покрывались изумрудной ряской. Водилась в них пропасть раков. Жители слободы таскали их сотнями. У каждого был свой секрет приманки. Со слободы отправлялись раки на рынок. Вот по имени этих-то малоприятных на вид обитателей Днепра и получила своё название слобода.

А кто жил там – понятно. От хорошей жизни не понесёшь на рынок покрытого слизью «гада». Жили в Рачевке мелкие кустари, рабочие-мукомолы, деповцы да обедневшие интеллигенты.

Семью Харлампиевых уважали. Даже самые горластые забулдыги, выйдя из кабака, давились песней у их дома. И только дойдя до угла, продолжали рассказ о том, как шумел камыш.

Жили Харлампиевы бедно.

У Георгия Яковлевича семья была большая – сын, гимназист Аркаша, и три дочки.

Принцип в доме был такой: любой труд, если он честный, достоин уважения.

Сам Георгий Яковлевич, после того как лишился чиновничьего звания, окончил ветеринарное училище, стал фельдшером. Он надолго уезжал в уезды. Аркаша учился в первой Смоленской гимназии, учился хорошо; он знал, что только первые ученики из бедных освобождены от платы за учение.

Утром, наскоро выпив чай с булкой, он через весь город бежал в гимназию. Любил ли он учиться? Трудно сказать. Мучительно почти пять часов сидеть в классе, кисло пахнущем чернилами. Мучительно и скучно повторять никому не нужные глаголы мёртвых языков, когда за окном шумит смоленский парк, чуть дальше – Днепр, плоты, на горе развалины крепости короля Сигизмунда. Как он любил эту крепость! Каменные ступени, казалось, хранили ещё следы беспечных польских гусар. Здесь, в этих тёмных переходах, жестоко рубились они. Спускаться в подвал было опасно. Туда вела истлевшая от старости деревянная лестница. Но именно там, в подвале, и было самое главное, было нечто оставшееся от тех далёких времён. Он всё же решился. Взял свечу и старый кондукторский фонарь. Пошёл один. Специально. Чтобы побороть страх, тисками сжимавший его сердце.

В сторожевой башне, глухой и мрачной, куда пробивалась лишь узкая полоска света сквозь бойницы, Аркаша зажёг фонарь. На грубоотёсанных камнях заплясали причудливые тени, и сами камни ожили, они менялись, изъеденные веками, они уже стали лицами с глазами, морщинами. Они смотрели на мальчика вековой мудростью, памятью столетий.

Аркаша сделал шаг, другой, подошёл к люку. Квадратный проём звал его вниз. Страха уже не было. Какое-то странное чувство овладело им. От какой-то странной радости готово выскочить сердце из груди. Он знал, что здесь порог необычайного, ещё не познанного.

Аркаша сделал первый шаг. Страж таинственной страны – лестница угрожающе скрипнула. Она сказала: «Стой»! Ещё шаг, и опять скрип, более зловещий. Он сделал ещё шаг. Потом ещё и ещё.

Вот он подвал! Вот оно, святая святых королевского замка!

Под сводами подвала гулко разносились звуки шагов. Ему казалось, что это бьётся сердце, так же гулко и тревожно. Здесь света не было. Только жёлтое пятно фонаря на секунду разрывало мрак, а потом он вновь смыкался за его спиной.

Внезапно впереди мелькнул свет. Воздух сразу стал чище. Ещё несколько шагов, и Аркаша увидел пролом в стене. В лицо ударило речной свежестью. Аркаша высунулся и зажмурился от солнца, казавшегося особенно ярким после сырой темноты подземелья.

До чего же красиво! Город лежал внизу словно театральный макет, зажатый серебристой подковой Днепра. Аркаша потушил свечу в фонаре, сел и стал смотреть на город, на лёгкие облака за Днепром. Потом он часто приходил сюда. Он любил смотреть на Смоленск через проём крепостной стены, который был похож на картину в раме из разбитого камня.

Однажды он нашёл там чугунное ядро с прикованной к нему цепью. Конечно, мальчишка не мог оставить в замке столь ценную находку. Весь день он волоком тянул ядро в слободку.

Егор Яковлевич, вернувшийся из уезда, с интересом осмотрел находку.

– А знаешь, – сказал он, – ведь ядро тебе очень пригодится. Поднимай его вместо гири. Не бойся, что тяжёлое. Наступит день – осилишь.

Дни тянулись медленно, словно телега по размытым колеям. Неторопливое губернское время.

На книжных полках дремали куперовские индейцы, спали вечным сном гусары под могильными плитами.

И опять в мундирчике не по росту и в мятой фуражке Аркаша торопился в гимназию. Стеклянные двери классов, преподаватели в сине-зелёных мундирах.

– Харлампиев Аркадий!

Голос у латиниста тягучий. В глазах скука. Вицмундир сидит на нём как влитой – первый щёголь в гимназии. И прозвище своё имеет – Ландрин.

Аркадий встаёт, двумя руками одёргивает курточку.

– Значит, так, – цедит слова латинист, – следовательно, Харлампиев Аркадий просклоняйте мне слово «homo», что значит «человек». Нуте-с.

Как же надоели эти мёртвые языки!

Но что делать, он начинает: Хомо, хоминис, хомини, хоминем, хомине…

– Садитесь, хватит. Следующий Бадейкин Сергей. Нуте-с.

Голос латиниста, липкий, как патока, заполняет класс. Тоска!

Зато Аркадий отдыхает на уроках истории и литературы. Историю преподавал вечно всклокоченный, в сюртуке, обсыпанном пеплом, учитель Трубников. Он ходил вдоль доски, бросал слова, как комья глины. Он лепил ими живые статуи Ивана Грозного, Шуйского, Малюты. От негодования голос его прерывался, когда он рассказывал о походах Лже-Дмитрия. Иногда Аркадию казалось, что Трубников и есть тот последний русский ратник, уходящий из горящего Смоленска, бросивший сломанную саблю.

Но особенно любил Аркаша преподавателя рисования – Ильина. Высокий, стройный, он ходил в штатском, наглухо застёгнутом сюртуке. Ильин был предельно вежлив и приветлив. От него исходила необыкновенная доброта к людям.

Однажды Аркаше надоело рисовать бесконечные гипсовые головы, и он нарисовал дорогу, двух ратников и за их спинами горящий город. Ильин долго, прищурив глаза, рассматривал рисунок, потом улыбнулся, положил его на парту и отошёл молча.

А в воскресенье в доме Георгия Яковлевича поязился неожиданный визитёр. Аркаша никогда не видел учителя таким. Он был в просторной блузе, рубашке с мягким воротником и чёрным барахатным галстуком.

Он долго разговаривал с отцом. Пили чай. Потом долго гуляли по берегу Днепра. Когда Ильин ушёл, Георгий Яковлевич погладил сына по голове.

– Молодец. Евгений Семёнович сказал, что ты можешь стать настоящим художником.

Теперь у Аркаши появилось второе большое увлечение – рисование. Но, говоря о втором, мы совсем забыли рассказать о первом. Оно было традиционно для семьи Харлампиевых, где все мужчины славились завидной силой.

Тогда ещё в обиходе не было слов «спорт», «физкультура». Ещё только нарождалось первое в Москве русское гимнастическое общество. Всех, кто хотел стать сильным и ловким, звали гимнастами. Семья Харлампиевых была семьёй смоленских гимнастов. Георгий Яковлевич недаром был первым кулачным бойцом.

Он и сыну привил любовь к атлетизму. С раннего детства Аркаша в любое время года обливался холодной водой, подтягивался на импровизированном турнике. В шестом классе гимназии он уже играючи много раз поднимал ядро, найденное в старой крепости.

Георгий Яковлевич не мог нарадоваться на сына. Аркадий был не по годам крепким, он уже совершенно спокойно укладывал на обе лопатки здоровых грузчиков с днепровских пристаней.

Грузчики были мужики здоровые. Их староста – Ипат Звонарёв, один спокойно сносил с борта на берег пианино. С ним Аркадий не боролся – не хватило бы силёнок, но с молодыми ребятами пробовал. Здесь его выручала совокупность силы и ловкости. Грузчики хоть и были здоровы, но малоподвижны, неуклюжи. Аркаша ужом вертелся в их сильных руках и, уловив удобный момент, сам переходил в атаку и бросал противника на землю.

– Молодец твой сынок, Егор Яковлевич, ай молодец! – восхищался скупой на похвалу староста Звонарёв.

Каждый гимназический год Аркадий с нетерпением ждал летних каникул. Летом Георгий Яковлевич забирал его с собой на конную ярмарку в Гжатск. Там они останавливались в доме давнишнего друга отца – учителя начальной школы Александра Матвеевича Коломина, долго пили чай вечером на открытой веранде, потом уходили спать в мезонин. Аркадий засыпал, предчувствуя радостный, необычно интересный день.

Ярмарка начиналась задолго до базарной площади. За несколько улиц она встречала людей весёлым гамом: ревели трубы балаганов, надрывались гармошки, конское ржание сливалось с пронзительными воплями зазывал. Пожалуй, нет ничего интереснее и пестрее конских ярмарок. И кого только не увидишь здесь! Вот цыган чёрный до синевы, рубаха красная порвана, а сапоги лаковые бутылкой, в ушах серьги золотые, рукой в перстенях тянет красавца коня. А тот упирается, мотает точёной головой, перебирает ногами в чулках. Чувствуется – не его конь. Ворованный. То-то пристав на цыгана из-под козырька глазами зырк, зырк. Но как докажешь? Не пойман – не вор.

А вон там с невозмутимым видом стоят тяжелоногие немецкие гунтеры, незаменимые в работе, и орловские рысаки, тонконогие, с горящими глазами, и стройные чистокровные арабы, и спокойные рысаки английских кровей, и даже верблюд. Чёрт знает, как он сюда попал!

Вокруг пропасть разного народа. Помещики, купцы, кавалерийские ремонтиры, цыгане и просто такие, что за кошельком внимательно следи.

Аркадия увлекала, ошарашивала эта пестрота. Может быть, именно тогда и проснулся в нём художник. Этот калейдоскоп красок и лиц, море звуков, которое, имело свой собственный колер, заставляли его вечерами, на память делать эскизы головы цыгана, лошади с гордо вытянутой шеей, балагана с зазывалой на балконе.

Он стеснялся брать с собой акварель и альбом, поэтому старался запомнить всё увиденное за день.

Приближался конец ярмарки. Уже гуляли в кабаках барышники, уже в кровь избили двух конокрадов, уже охрипли балаганные зазывалы и даже одуревшие от жары и непрекращающегося гомона городовые без прежней строгости поглядывали на гуляющих.

Георгий Яковлевич в уездной земельной управе заканчивал составление актов о приёме конского поголовья для Смоленского племенного завода. Завтра они с Аркадием должны уезжать домой.

За все десять дней отец и сын впервые вместе пошли прогуляться по ярмарке.

– Господа! Почтеннейшая публика! Сейчас состоится несравненный чемпионат по французской борьбе между чемпионом России и Берлина – Алексеем Кречетом и борцом инкогнито Чёрной маской! Спешите! Спешите! Вход полтинник! – ревел в жестяную трубу зазывала.

– Давай, папа, посмотрим. Я ведь этого никогда не видел. Интересно.

– Это не очень интересно, Аркаша. Да и какие борцы приедут в такую дыру! – Но, взглянув в умоляющие глаза мальчика, подошёл к кассе.