Что касается границ империи, то Нерон решил (или согласился с тем, что ему Бурр и прочие советники подсказали), что двигать их не стоит: тут бы переварить то, что предшественники откусили. И так вон то с парфянами за Армению приходится бодаться, то королева Боудикка в Британии фестивалит со всем своим кельтским пылом, то иудейское казачество восстанет…

А если разобраться, то выходит, что до начала шестидесятых Нерона было кому сдерживать и компенсировать: сначала матушка старалась (правда, перестаралась), потом Сенека с Бурром действовали вполне себе мудро и в полном (что редкость) согласии. Императору можно было особо не париться: знай принимай величественные позы да торгуй гордым профилем. Но Бурр как-то очень невовремя помер в 62 году, и другие советнички (и не в последнюю очередь сенатские, что топили за республику), осмелев, состряпали против Сенеки обвинение в растрате. Ну а тот возьми да и напиши: мол, puto vos esse molestissimos (зачеркнуто), да пошли вы все ad turtur^[11] (зачеркнуто)… в общем, прошу уволить по собственному желанию.

И вот представьте теперь, что психопата (а именно психопатом Нерон и видится – да и было, собственно, в кого) с преобладанием истерических черт теперь некому в чувство приводить и берега показывать. А у психопата, на минуточку, мало чем ограниченная власть и свора льстецов на подтанцовке. Что в итоге получится? Правильно, декомпенсация и переход психопатии в патохарактерологическое развитие личности. Это в теории. Собственно, на практике так и получилось, а вот как именно…

Получив всю полноту власти в свои липкие ручки, Нерон испытал пьянящее чувство свободы, плавно переходящее в агорафобию: эй, а делать-то что? «Да что душе угодно! – уверили быстро подсуетившиеся лизоблюды. – Ты не стесняйся, твое императорское величество, ты только скажи!» Особенно старался Гай Софоний Тигеллин – поговаривают, что из низов, а еще поговаривают, что и вовсе грек: уж больно паскуден и к непотребствам был склонен. К грекам же император неровно дышал: однажды он побывал в тех краях, решил блеснуть своими навыками в искусстве оратора и лицедея, так те, не будь дураки, ему громко аплодировали, велели не зарывать талант, а нести его в массы.

Вот и повадился Нерон являть себя любимого римской публике: ни одно мало-мальски значимое культурно-массовое мероприятие теперь не обходилось без его пространной речуги, а то и разыгранной им лично сценки. Подхалимы изображали ликование и орали – дескать, автор, жги еще! Ну а прочим куда деваться – подхватывали, знамо дело. А то ведь как обидится, как начнет репрессии.

Примеры-то уже были: в городе один за другим начались забытые было процессы по оскорблению величия. А Тигеллин, что был у Нерона цепным префектом претория, тут как тут: тех казнить, у этих все отобрать и поделить, конфискатом казну пополнить и себя любимого не забыть. Ах да, еще доносчику денариев отжалеть, заслужил. Видя такое дело, необычайно оживились кляузники и прочие сутяжные личности, замелькали стилосы: дескать, доводим до вашего сведения… Правда, конфискат уже не покрывал расходов Нерезиновска на семи холмах, и тогда Нерону подсказали, что налоги можно бы и поднять, а с провинций драть не три шкуры, а четыре с половиной.

Еще одной статьей дохода и забав стали христиане. В 64 году, в ночь на 19 июля, загорелась чья-то лавка близ Большого рынка. За ней другая, третья – и вот уже огонь перекинулся на дома, и вскоре город весело полыхал. Нерон в это время был в Анции, но немедля примчался обратно. Злые языки уверяют, что за пожаром император наблюдал из безопасного далека, будучи одет в театральный костюм и декламируя поэму о гибели Трои.

Более того, шепчут, будто император-то перед пожаром уехал, а вот в его дворце сновали люди с факелами наготове. Что-то там еще про Тигеллина говорили, но это не точно. А вот Тацит, заставший тот пожар в нежном возрасте, уверял, что не мог Нерон такое учудить: он ведь и примчался, и пожарные команды организовал, и переживал страшно. Кстати, после пожара город возвели по его, императорскому, архитектурному плану: улицы сделали шире, дома подальше друг от друга, воткнули побольше фонтанов, строиться разрешили только в камне, а главный вход велено было обращать на улицу, а не во внутренние дворики-садики. Казалось бы, при чем тут христиане?

Да при том, что нужен был крайний. Рыжий-то и так был, но он императором работал, а вот крайнего надо было назначить. Вот и назначили ими христиан: они-де вечно всем недовольны, все к совести взывают, стыдят, а сами-то! Под это дело арестовали и казнили апостолов Петра и Павла, да и с остальными обошлись круто: казнили в основном в цирке Нерона, и уж там дали волю извращенной фантазии, на потеху публике. Ну а средства от имущества казненных… сами понимаете.

Сенат, видя, как лихо куролесит император, пришипился. В семье же, как оказалось, тоже некому было хоть как-то компенсировать все более заостряющиеся черты характера психопата. Октавия ходила безмолвной тенью; Поппея Сабина же поначалу сама подыгрывала Нерону и дружила с ним то против Агриппины, то против Бурра с Сенекой, а как забеременела и подурнела – так муж еще хлеще во все тяжкие пустился. Октавию сразу же, как Поппея оказалась непраздной, удалили из дворца – тоже, к слову, стараниями Поппеи. И самоубийство Клавдии Октавии организовали тоже с ее подачи. Тацит писал:

«Ее связывают и вскрывают ей вены на руках и ногах; но так как стесненная страхом кровь вытекала из надрезанных мест слишком медленно, смерть ускоряют паром в жарко натопленной бане. К этому злодеянию была добавлена еще более отвратительная свирепость: отрезанную и доставленную в Рим голову Октавии показали Поппее. Упоминать ли нам, что по этому случаю сенат определил дары храмам?»

Нерон же словно задался целью сделать каждый следующий пир хлеще прежнего. То-то разбогатели поставщики деликатесов и редкостей заморских к императорскому двору! Ну а когда гости, насытившись и выпив малость алкоголия ©, были готовы чуток пошалить – тут такое начиналось, что и грекам с их дионисиями (за которые, между прочим, во времена республики их щемили не по-детски) не снилось. Накинет, бывало, император шкуру какого-нибудь дикого кролика… ну или льва там, не сильно молью побитого, – да как давай набрасываться на привязанных к столбам мужчин и женщин в эротическом угаре! Ну и гости, понятное дело, времени даром не теряли. А с некоторых пор Нерон и вовсе одного из бывших рабов, вольноотпущенника Дорифора, своим мужем объявил. Да еще и свадьбу по всем обычаям сыграл – в храме, перед ликом богов. Тут даже самых отвязных из римлян проняло.

Поппея, понятное дело, пеняла мужу на безобразия, да кто бы ее слушал! Опять же, внимания к ней у императора после родов стало меньше: расплылась бывшая красавица. К тому же, родила девочку, которая едва четыре месяца прожила. Но вторую попытку обзавестись наследником Нерон предпринял, и Поппея вновь забеременела. Да вот незадача – в 65 году случилась у них ссора, Поппея по привычке раззуделась под мужнину пьяную руку, а тот возьми да и пни ее в живот. Случился выкидыш, и Поппея умерла от кровотечения. Теперь в ночных кошмарах императору являлись уже две женщины.

Впрочем, уже в следующем году император приметил себе третью жену, Статилию Мессалину. Ради ее красоты и обаяния приказал он арестовать мужа Статилии (между прочим, четвертого по счету), Марка Вестина Аттика, но тот не стал дожидаться расправы и быстренько самоубился. И в 66 году Нерон женился в третий раз, а невеста, соответственно, вышла замуж в пятый.

Несложно угадать, что и в Сенате, и в богатых домусах, и среди простого люда копилось недовольство пополам с, мягко говоря, изумлением. Назревал кризис.

В 65 году недовольство Нероном оформилось в довольно крупный заговор: солировал сенатор Гай Кальпурний Пизон (потому заговор и назвали его именем), а на подхвате числилось еще около двух десятков неравнодушных граждан – и сенаторы, и префект претория, и трибуны преторианской когорты, и центурионы, и несколько всадников (как вы помните, всадник в Риме – это не просто человек, который оседлал лошадь), и вольноотпущенница.

И все бы у них получилось, пожалуй, да только стало подтекать невовремя – и заговор не удался, зато император оторвался во время допросов, принудительных самоубийств и казней с конфискациями.

«Ну и как прикажете руководить таким сбродом? – риторически спрашивал Нерон. – Стараешься тут для них, песни поешь, стихи читаешь на табуреточке, а они?» И махнул рукой: есть специально обученные люди, в советниках числятся, оклады себе положили нехилые, пусть они и отдуваются. А мне пора блистать. Оргии проводить, опять же.

Императору бы принять во внимание, что в бюджете – не в последнюю очередь из-за увеселительных мероприятий – образовалась здоровенная дыра, что население, которое подкосила чума 64 года, не вывозит предписанных ему налоговых и прочих отчислений, что восстановление Рима после пожара тоже влетает в асс, и надо бы что-то с этим делать – да кто бы осмелился капать психопату на мозги?

А в провинциях, с которых продолжали драть четыре с половиной шкуры вместо привычных трех, недовольство не просто назревало: оно перезрело и забродило.

Обострение случилось, как и положено всем обострениям, по весне. В марте 68 года наместник Лугдунской Галлии (той, у которой столица в Лугдунуме, нынешнем Лионе) Гай Юлий Виндекс вдруг заявил: «Я взбунтовался. Извините, но я взбунтовался». Настропалил он вверенные ему легионы, и пошли они до городу Риму, устраивать этим столичным похохотать. В Риме, понятное дело, обсценно удивились и отправили другого наместника, Луция Вергиния Руфа из Верхней Германии, надавать наглецам по сусалам и провести воспитательные децимации.

Виндекс, произведя нехитрые фаллоназальные подсчеты, понял, что не справляется, и подкатил к третьему наместнику – уже из Тарраконской Испании, Сервию Сульпицию Гальбе – с интересным предложением. Дескать, айда с нами, а мы тебя за это императором сделаем!

Гальба подумал, да и согласился. И двинул свои легионы на соединение с Лугдунскими. Но малость припоздал: галльских мятежников успели изрядно потрепать, Виндекса прирезать, зато беглецы как следует пополнили войско испанцев. Луций Вергиний Руф не решился на второе сражение и отошел в сторону: мол, как рассудит Сенат, пусть так оно и будет. Вдруг я против будущего императора сейчас выступлю – и что тогда?

Сенат поначалу рефлекторно объявил Гальбу врагом народа. Но вот ведь незадача: привлекательность наместника Тарраконской Испании от этого только возросла. Мол, надо же – нашелся хоть один, кто решил открыто выступить против Нерона. А уж когда второй префект преторианцев, Гай Нимфидий Сабин, заявил, что Гальба – это пять, до Нерона дошло, что дело пахнет отнюдь не розовым маслом.

Император, который в это время предавался отдыху и неге на вилле в Сервилиевых садах, спешно вернулся в Палатинский дворец. И обнаружил, что все попрятались, даже охрана. Проворочавшись на ложе до полуночи, он разослал приглашения на внеплановую оргию, но никто не явился. Императору стало страшно, и он пошел искать кого-нибудь, чьи руки привыкли к колюще-режущему, чтобы тот помог ему уйти к Харону – но тщетно: во дворце оставались только рабы. «У меня нет ни друзей, ни врагов!» – с досадой воскликнул Нерон и бросился к Тибру, чтобы утопиться, но потом передумал: то ли вода была холодной, то ли грязной, то ли смерть от утопления представилась слишком неприятной.

Вернувшись во дворец, император повстречал верного ему вольноотпущенника, и тот посоветовал слинять на загородную виллу: во дворце вскоре могло стать совсем неуютно. Там, на вилле, Нерон приказал четырем рабам выкопать для него могилу. Светоний так описывает этот момент:

«Все со всех сторон умоляли его скорее уйти от грозящего позора. Он велел снять с себя мерку и по ней вырыть у него на глазах могилу, собрать куски мрамора, какие найдутся, принести воды и дров, чтобы управиться с трупом. При каждом приказании он всхлипывал и все время повторял: „Qualis artifex pereo!“ (какой артист погибает!)»