– Я пришел к тебе сегодня как друг, – сказал старец, – как тот, кто знал твоих бабушку и дедушку, как тот, кто держал тебя на коленях и говорил, что однажды ты проживешь великую жизнь, хотя прочитал начертанное на твоих веках, веках пятилетнего постреленка, предзнаменование всех тягот, которые на тебя навалятся; они все там были, ждали нужного момента. Как друг пришел я, чтобы тебя предупредить, потому что остальные тебе не друзья. У тебя нет времени, Сарбан! Поспеши, если желаешь Игнацу добра.

Арабанис поднялся, опираясь на посох, ударив им прямиком по тому месту, где под полом была пустота, и вышел. Хороший холод выбрался из угла и уселся на место старца, уставился Сарбану в глаза. Но потом, увидев печаль во взоре священника, хороший холод встал и заключил его в объятия.

* * *

На следующий день – то была душная суббота, когда даже мухи едва шевелились от жары – случилось лишь два события, о которых стоит рассказать.

Первое было утром, когда Лили открыла окно, чтобы проветрить комнату. Ей показалось, что кто-то крадется мимо кустов возле ворот. Она протерла сонные глаза и высунула голову наружу. Куст вздрогнул, замер. Улица была пустынна тем ленивым утром, солнце как будто спешило забраться повыше и побыстрей, и только снизу, откуда-то из кладовых или кухни, доносились приглушенные голоса. Лили села на кровать. Посмотрела на небо через открытое окно, затем ринулась к подоконнику, внезапно и решительно. Подскочила к нему, одним рывком распахнула занавески и опять высунула голову. Никого. Услышала звон колокольчика в кухне и подумала, что пора переодеться.

Она спустилась и влилась в толпу служанок, суетившихся вокруг тетушки Валерии, не знавшей, ради чего звонить в колокольчик в первую очередь: чтобы выгнали мух или чтобы молодежь угомонилась.

(Остальная часть дня не имела значения для Лили и ее истории, а про тех, для кого имела, сейчас рассказ не идет – их черед еще не настал.)

Однако вечером опять приключилось нечто странное. Они только что поужинали, и Томас Бунте устроился в мягком кресле, чтобы покурить трубку, а Лили притворялась, будто читает; глаза ее блуждали по буквам и строкам, пальцы оставляли на страницах влажные следы, но думала она про Игнаца. И тут отец и дочь услышали крик – кричала срывающимся голосом тетушка Валерия, по коридорам разлеталось эхо падающих кастрюль. Оба вскочили и побежали на кухню, где увидели старуху, потную и раскрасневшуюся, растрепанную.

– Ой-ой, как же я испугалась, ой… – причитала она, теребя в руках фартук.

– Что такое, тетушка Валерия? – спросил Томас. – Что случилось?

Грязная кастрюля валялась на полу, посреди разлившейся подливы. Томас присмотрелся к лицу женщины и повернулся к Лили.

– Уходи! Ступай в свою комнату!

Сперва она не двинулась с места, но стоило Томасу бросить суровый взгляд на одну из служанок, как Лили схватили за правую руку и потащили прочь из кухни. В коридоре, однако, обе остановились, чтобы подслушать, но мало что расслышали. Тетушка Валерия все плакала и причитала, вздыхала и плевала себе на грудь, торопливо молясь святым владыкам из Сасарама, а Томас Бунте в недоумении слушал. Старуха говорила что-то о табурете возле плиты и о крысе (девушки в коридоре захихикали), но крысе здоровенной, одетой по-человечески, «совсем как вы» (девушки переглянулись), но это же невозможно, это бессмысленно…

Тетушка Валерия успокоилась, и речи ее сделались понятнее.

– Я вам говорю, он вон там сидел и курил трубку.

– Я не чувствую запаха дыма, тетушка Валерия, а вы?

– Тоже не чувствую, хозяин, но растопчи меня Тапал, если я вру!

– Ладно, продолжайте.

– И еще разок усами взмахнул.

– Усами?

– Ну я же вам сказала, это была крыса… этакий пасюк…

– Тетушка Валерия!

– …ростом с вас и одетый. Он достал из кармана часы на цепочке и посмотрел на них, а больше ничего сделать не успел, потому что я закричала, и перед глазами у меня все потемнело.

– Пасюк?

– Да, господин Томас.

– Ростом с человека? Одетый?

– Все так, растопчи меня великий Тапал…

– Тетушка Валерия?

– Да, хозяин?

– С вами все хорошо?

– Худо мне, я так испугалась…

– Ступайте-ка передохнуть.

– А с этим как быть?

– Пусть кто-нибудь вместо вас приберется.

– Но, хозяин…

– Хватит! Да, покончим с этим. Чтоб я больше не слышал о крысах в моем доме!

– Но, господин Томас, я просто рассказала о том, что…

– Я понял, тетушка Валерия, но вынужден приказать, чтобы вы больше об этом не говорили. Ясно как день, что вам нужен отдых, и я не позволю, чтобы Лили оказалась под влиянием подобных бредней…

– Бредней?

– Да, бредней! – рявкнул Томас Бунте. – И хватит перебивать! Иди проспись! А завтра после службы будешь весь день лежать в постели.

– Но как же я…

– Мы друг друга поняли? – перебил мужчина.

Тетушка Валерия тяжело вздохнула и опять вздрогнула всем телом.

– Да, хозяин, поняли.

– Славно, – сказал Томас и вышел в коридор.

Там он различил шаги и понял, что Лили подслушивала. Вздохнул и удалился в свой кабинет, где закурил другую трубку, короткую и белую, и стал пускать дым, глядя в окно из кресла. Луна была почти полная, от нее откололся лишь краешек, как будто от тарелки, которую тетушка Валерия уронила когда-то, в молодые годы.

– Пасюк… – прошептал Томас Бунте. – Одетый и с трубкой… с часами… что за… – и он опять вздохнул.

Он много думал о тетушке Валерии, говоря себе, что ее время, похоже, вышло и совсем скоро от старческого слабоумия разум этой женщины размякнет, как печеное яблоко, а это значит, что ее придется заменить. Но кто способен заменить тетушку Валерию? Кто с ней сравнится? Тетушка Валерия вырастила его самого и двух его дочерей, многое пережила в этом доме, многое повидала на своем веку. Старуха знала больше кого бы то ни было о нем и о хозяйстве, которое он вел сам, как считал нужным, и Томас прекрасно понимал, что некоторые вещи должны остаться в этих стенах. Со служанками было легко, они были просто дурочками, подобранными в Инфими и окрестных деревнях, работали на него весь день, а спали у себя дома, в грязных кроватях, кишащих личинками; бросали «коготь» в ладони отцов, чьи носы распухли от дешевой выпивки, да и все. А вот тетушка Валерия была незаменима. Томас знал, что однажды это случится: она тоже сломается, полетят пружины, сотрутся зубчатые колесики, игрушечная баба начнет вертеться без толку на месте, и… и все. Но чтобы вот так? Чтобы одетый по-людски пасюк попыхивал трубкой на кухне?..

Томас докурил и поднялся по лестнице в спальню дочери. Нашел ее в постели, в ночной сорочке, с закрытыми глазами и одеялом, натянутым до подбородка. Он знал, что она не спит. Подошел, сбросил туфли и забрался под одеяло рядом с нею. Лили повернулась на бок, спиной к отцу, а Томас ее обнял и спросил:

– Боишься?

– Чего? – ответила Лили.

– Я знаю, ты подслушивала.

Юница промолчала. Она дышала медленно, однако Томас чувствовал под ночной сорочкой, как ее сердце колотится все быстрее.

– Но я не боюсь, – проговорила она наконец.

– И не надо. В словах тетушки Валерии нет ни слова правды.

– Так она сошла с ума?

– Нет, не сошла с ума. Просто состарилась.

– Она умрет?

Томас поколебался, затем ответил:

– Да. Однажды.

– Но не сейчас?

– Нет, не сейчас. Спи.

Лили попыталась отодвинуться на край кровати, высвободиться из хватки отца, но мужчина притянул ее ближе, шепча:

– Тс-с, не бойся.

Лили больше ничего не сказала, но не от страха, а от отвращения, и не попросила его уйти, а притворилась спящей. Через окно ей было видно звезды. Лили выбрала одну и стала ждать, когда та упадет. Ждала долго, звезда все не падала, и в конце концов Лили заснула. Проснувшись на рассвете, она понятия не имела, осталась ли звезда на прежнем месте – далеко, скрытая под покровом небесной лазури, – или рухнула где-то на Ступне Тапала.

* * *

Ночью было тяжелее всего. В холодной тьме комнаты дневные размышления Сарбана оживали. Луна равнодушно проливала свет, озарявший то одно, то другое, а пустоту священник заполнял своими мыслями, изгоняя тени и мрак. В углу он поместил кроватку Бога, короткую и узенькую, под стать отроку, и лишь буйный, непослушный чуб выглядывал из-под одеяла. Слышно было, как Бог посапывает, вероятно, видя во сне мир, в котором Сарбану не пришлось бы наполнять тени смыслом. Возле кровати – грязные башмаки, вечно в пыли биварских проулков (ибо тьму снаружи Сарбан наполнил Биварой, тем городом, где было Всё, пока не нагрянуло Ничто, а не городом мэтрэгунцев, где всепожирающее Ничто восторжествовало); под одеялом Бога, внутри его плоти Сарбан заподозрил проблески подростковых страстей, словно маленькие бутоны болезни, ночные тоскливые мечтания о какой-нибудь юной горожанке, и священник опечалился, ибо знал, что не сумел спасти Бога от смерти, но успокоил себя тем, что хоть от любви его спас. Он моргнул разок, и Бог – весь целиком – канул в небытие.

Слева от Сарбана, на пустой половине кровати, вновь обосновался холод. Сарбан гнал его ночь за ночью, обнимая подушки, одеяла и простыни, и наполнял весь мрак Варой. Холодный воздух клубился и струился, очерчивая женские формы, и там, где раньше не было ничего, под одеялом проступала пышная грудь Вары. Ее живот ждал его, словно непаханое поле, и казалось, что Бога она не рожала, таким зеленым, полным силы и страсти было это поле, и Сарбан ощутил, как в нем скапливаются проклятия и злость, собираются в семени и бурлят без намека на избавление. На распущенных волосах Вары, подстриженных по игривой биварской моде, в равнодушном лунном свете поблескивали искорки, и Сарбану захотелось спрятать эти волосы, поэтому он склонил лицо туда, где под одеялом сочилось теплой влагой лоно, и стал его целовать, лизать. Тихо, чтобы не разбудить Бога, причмокивал, смачивая пересохший язык. Вара не стонала – она никогда не стонала, плотская любовь была для нее таинством, которое разворачивалось за пределами мира, далеко от соприкасающихся тел, и Сарбан так ни разу и не сумел проникнуть в ту даль, где Вара кричала от наслаждения.

Сарбан опустил руку и стал трогать себя – но он был не один, не сам по себе, между ними пребывал холод, и мужчина понимал, что все впустую, холод никогда не уйдет. Вара стала его ласкать, он почувствовал, и она ему сказала – без слов, – что это пустяки, она знает, кто он, какой он и чего от него ждать, и взяла его в рот. Пока жена высасывала жизнь из его чрева, Сарбан думал, что, возможно, Вара не была Варой и, наверное, ему не дожить до утра, а потом он взорвался и ощутил свое замерзшее семя под неумолимым взглядом холода, будто тяжелый снег на собственном животе. Иногда он засыпал, а когда открывал глаза в полусне, то видел всю комнату – случалось, весь Мир – под толстым слоем снега из семени, и по всей Ступне Тапала смердело тухлятиной, и священник знал, что на самом деле Мир и должен так смердеть, а не благоухать весенними цветами, не источать осенний аромат созревающих плодов, нет, он должен вонять тухлятиной, словно душа, увязшая в одряхлевшем теле, как в болоте. Он знал, что стоит моргнуть, и Вара – вся, какая есть – канет в небытие.