– Те, кто приходят в церковь каждую неделю, знают, что мы подошли к сложному моменту Вспоминания. В прошлый раз мы поминали святых-близнецов из-за Слез Тапала, которые начали путать друг друга и Мир с не'Миром. Вы услышали на той неделе, как близнецы в смятении своем испытали семь видений, которые, смею надеяться, помогут нам вспомнить, во что мы верим. О пяти я уже рассказал, значит, осталось два. Узнайте же, что я откладываю Вспоминание до той поры, пока наша девочка не очнется от странного сна. С позволения всех присутствующих, сейчас я буду говорить о чаяниях – упованиях мужских, отражающих великие – женские, материнские, которые, в свою очередь, вторят необъятной надежде, ведомой Исконным, поверившим в нас, людей, – надежде на то, что однажды города человеческие вспомнят о них и о своей вере в них. Я уже не в первый раз вам говорю: есть у меня ощущение, что это чрезмерно давно сокрытое воспоминание откроется здесь, в Альрауне. Я чувствую, что нынешние события – всего лишь начало, и не чего-то плохого, а чего-то хорошего. Испугалась ли мама маленького Тауша, когда ее сын впервые покинул родной дом? Конечно испугалась. Но Тауш вернулся, став мудрее, и в тот же момент в сердце его славной матери также возросла мудрость. Испугалась ли она после его второго исчезновения? Еще как испугалась. Но боялась она разумно, поскольку знала, что Тауш уже однажды уходил и вернулся. На этот раз к ее страху примешивалась надежда на его возвращение и известие о сокровищах, принесенных мальчиком извне. И Тауш вернулся, став еще богаче в своей мудрости и еще мудрее в своем богатстве. Испугалась ли женщина, когда Тауш исчез в последний раз и так нестерпимо долго отсутствовал? Разумеется, она была напугана до смерти, и ее муж сколотил из досок гроб, куда должны были уложить тельце мальчика, когда его найдут. Однако его нашли не мертвым, а живым – живее прежнего, богаче, мудрее, с зародышем откровения в душе, которое, как мы теперь знаем, далось маленькому святому нелегко. Надежда – вот что сохранило женщине жизнь; надежда – вот что вернуло ее сына. Та самая надежда, которая принесла вместе с самим Таушем его божественную благодать и весть о порогах, о Мире и не'Мире. Возлюбленные мои мэтрэгунцы, те исчезновения маленького святого были поводом для радости, а не для печали, ибо стали они кирпичиками веры людей в того, кому предстояло сделаться великим святым Таушем, основателем нашего города. Хотя однажды мы были обмануты, надежда некоторых сохранила память о святом, и теперь мы про него знаем, мы можем попытаться вспомнить, какой была изначальная Ступня Тапала, когда гигант впервые ступил на землю и породил мир. Наш мир. И потому мы с той же надеждой должны воспринимать и погружение дорогой Клары Гундиш в глубокий сон, будучи уверены в том, что она, вернувшись, принесет благую весть, мы должны надеяться, что она в конце концов укажет нам путь, некогда открытый святым Альрауны, – путь, по которому, как известно всем, нам надлежит пройти и отыскать нового святого, а он доведет начатое Таушем до конца, все исполнит, облегчит нам Вспоминание здесь, в Альрауне. Итак, давайте не будем бояться, а будем надеяться!

Бормотание; суета.

– Церковь, – продолжил Сарбан после небольшой паузы, – останется открытой днем и ночью на время бдения, и те, кто… – (священник прервался, когда в дальней части церкви послышался шум: кто-то вошел и шепнул некое известие, от которого по толпе пробежало волнение, будто пламя от брошенного факела) – …те, кто пожелают присоединиться, как я и говорил, могут это сделать… – (Сарбан увидел, как весть обжигала людские уста, перелетая от уха к уху, и шепчущее пламя приближалось, ряд за рядом, к нему) – …те, кто хочет помочь семье Гундиш любым возможным способом, их я попрошу… – (новость наконец достигла первого ряда; глядя на мрачные, серые, перепуганные лица, Сарбан подумал, что шепчущее пламя оставило позади себя лес обугленных стволов; Дармар поймал пламя собственным ухом и на устах своих принес святому отцу – поднялся на амвон, наклонился и влил его в ухо Сарбану).

– Еще одна девушка, – прошептал певчий.

Священник почувствовал, как хороший холод и плохой холод воткнули ему в спину по кинжалу. Он поднял голову и окинул взглядом всю взволнованную толпу. В церкви повеяло горелым.

* * *

Был вечер, пахло бузиной. Лили ничего не узнала про Клару Гундиш. Как только закончилась служба, тетушка Валерия схватила ее за локоть и потащила через толпу к пролетке, явно избегая группу шумных подростков у церкви, которые кричали вслед Лили и махали ей рукой. Они сели, и тетушка Валерия кашлянула; извозчик направился к их дому на улице Зидулуй. Расспросы ничего не дали: тетушка Валерия притворялась, что не слышит Лили, и улыбалась прохожим, как будто на каждом углу ее ждал старый друг. Надо отметить, на самом деле старуха не замечала ни людей вокруг, ни других пролеток, ни крошечных сутулых попрошаек, которые шныряли у лошадей между ногами, и даже не слышала, как девушка то и дело спрашивает, о чем Сарбан говорил с таким подавленным видом, таким суровым тоном. Тетушка Валерия видела перед собой одно и то же, однако Лили было невдомек, что именно. Они вернулись домой, и вскоре пришел Томас, голодный и с кругами под глазами, в дурном настроении, обуреваемый жаждой скандала. Лили велели убираться в свою комнату.

Лили выглянула сквозь густую листву перед окном, но никого не увидела – улица была пуста, ни души, ни эха детских голосов, ни цокота копыт по мостовой, ни какой-нибудь случайной повозки. Лили вообразила Альрауну целиком, объяла разумом весь город, – от младенцев до самых древних старцев все, как и она, созерцали пустынные воскресные улицы, перекрестки, где встречались лишь бродячие собаки, подвалы, куда наведывались только крысы, платформы, по которым прохаживался в одиночестве ветер, – а потом увидела мысленным взором Аламбика, который куда-то шел. Аламбик! Как же она могла забыть? Предстояла третья ночь после ее визита к аптекарю, и она должна была выбраться из дома к толстому дереву у ворот, найти в дупле обещанное. Она решила, что после ужина дождется, пока все уснут, и спустится из окна, как уже делала, чтобы забрать свое снадобье. От таких мыслей сердце ее учащенно забилось, вся кровь прилила к голове, руки и ноги онемели, и она представила себе, пока белые звезды вспыхивали перед зажмуренными глазами, как безмятежно входит в класс, как под блузкой выделяются тяжелые груди, как садится за парту, и все не могут оторвать от нее глаз, а она улыбается… и тут раздался колокольчик старухи: ужин.

За столом они молчали. Лили не осмелилась спрашивать о проповеди, потому что отец выглядел удрученным и усталым – наверное, успел после церкви заехать на какое-то собрание. Тетушка Валерия тоже казалась обеспокоенной и больше вздыхала, чем ела.

– Кушай, деточка, кушай, – шептала она юнице и вздыхала.

Лили поспешила съесть все из тарелки, попросила добавки, чтобы не привлекать к себе внимания, потом извинилась и ушла к себе. В комнате прислонилась к оконной раме и не сводила глаз с дупла на стволе дерева, чьи сучки и изгибы тут и там выделялись в лунном свете. Она ждала. Она хотела увидеть, как Аламбик подкладывает склянку в тайник, но почти два часа ничего не происходило, а потом скрипнула дверь и раздались отцовские шаги.

– Ты почему не спишь?

– Я готовлюсь.

– Помолилась? Произнесла Безмолвие?

– Этим и занимаюсь.

– Так, гаси свет и в постель.

– Конечно, папа.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, папа.

Томас хотел закрыть за собой дверь, но голос Лили его остановил.

– Папа?

– Да, Лилиан.

– Что сегодня священник рассказывал про…

Томас повернулся к дочери и посмотрел ей в глаза.

– Ты была невнимательна?

Лили потупилась и сказала:

– Не очень внимательна… мне хотелось спать.

Томас подошел к лампе на стене, погасил ее и сказал.

– Ну-ка, в постель.

Лили забралась под одеяло, а Томас сел рядом на кровать.

– Клара заболела, – сказал он, и юница прислушалась. – Какой-то неведомый недуг. Доктор Кунрат из Прими у нее уже побывал, но… нужны и другие мнения.

– Ты ходил к ней? Потому и пришел так поздно?

– Да, я ходил домой к Гундишам вместе с Сарбаном и Кунратом.

– И что с ней?

– Я же тебе сказал: неведомый недуг. Никто ничего не понимает.

– Ее рвет? Она кашляет? Как…

– Нет, – перебил отец. – Ничего не происходит.

– В смысле?

– Она спит.

– Как это, спит?

– А вот так, лежит и не шевелится, как будто дремлет, – сказал Томас Бунте. – Или больше, чем дремлет… э-э… ну да, спит. Очень глубоким сном. Утром ее попытались разбудить, но ничего не вышло. Потом они ждали, и… опять ничего. Она не просыпается. Прямо сейчас тоже спит, если не произошло чудо, но чудеса в Альрауне случаются только в легендах, Лилиан. Будем надеяться, что Альгор Кунрат найдет правильное лекарство.

Лили слушала, закрыв глаза, и пыталась представить себе, как Клара лежит в постели, такая теплая и мягкая, равномерно дышит, спит, а вокруг растут папоротники, стадами носятся дикие звери, проходит время.

– Я тебе все это рассказал, потому что завтра ты бы все равно узнала в школе, так лучше уж от меня, пораньше. Понятия не имею, что придумают мэтрэгунцы до завтра. Не волнуйся, мы разберемся, что с ней приключилось, и, если понадобится, отвезем ко Двору, на лечение к лучшим докторам.

Девушка открыла глаза.

– А теперь спи, – сказал Томас.

Он наклонился и поцеловал ее в губы, уложил ее волосы на подушке и вышел из комнаты. Лили осталась во тьме, и, как бы ни пыталась она думать о Кларе, мысли устремились к Аламбику. Она в тревоге гнала их прочь, вспоминая слова, услышанные в детстве от матери: о тех, кто несчастен, всегда следует безмолвствовать. Она выбралась из постели, опустилась на колени и погрузилась в безмолвие. В скором времени на нее снизошел покой, и она как будто очутилась в мифическом городе без (ведомого) названия, пытаясь заставить Исконных молчать, но это продлилось недолго, потому что образы напирали со всех сторон, Аламбик на четвереньках выкапывал мазь, Исконные кричали друг другу то самое Слово, которое надо было разыскать и облечь в молчание, рядом с нею сидела мать с тряпицами, смоченными уксусом, Аламбик гнал прочь не'Людей (с чего бы ему этим заниматься?), подносил к носу склянку, нюхал, куда-то бежал, огромная дыра разверзлась посреди Альрауны, Безмолвие давалось тяжко, ее предупреждали, ему учатся всю жизнь, а все равно многие не могут безмолвствовать, даже когда умирают, Лили лежала в постели, вся в моче и дерьме, она спала?.. нет, ей нельзя спать; Лили поспешно завершила Безмолвие и вскочила на ноги.

– Растопчи меня Тапал, – прошептала девушка.

Подошла к окну. Подумала: сперва надо выбраться на карниз под окном, весь в голубином помете, а потом перепрыгнуть на вон ту толстую ветку (полгода назад выдержала, выдержит и сейчас), спуститься по стволу и побежать к калитке, с которой надо осторожно, чтобы не скрипнула, сунуть руку в дупло, спрятать склянку под ночнушкой и быстренько назад. Лили вздохнула и выбралась наружу. Она приказала себе не смотреть вниз, ни в коем случае не смотреть вниз, и, конечно же, посмотрела: черное море кустов, в котором, как было известно Лили, многим тысячам шипов не терпелось вонзиться в плоть.

– Глупости! – решительно заявила Лили. – Больше не смотри вниз!