– Ник, – сказал Дэниел, с трудом сдерживая дрожь в голосе. – Она везет меня смотреть картины, о которых говорила за ужином. Эскизы Берн-Джонса к Тристану. Мне это нужно для работы, Ник! Для книги, мать ее! Помнишь, что я пишу книгу?!

– Я начинаю думать, что книгу ты тоже зря затеял. Слушай… Помнишь песню группы «Крэмпс»? «Что внутри у девицы? Мне кто-то сказал, там другой мир…»^[16]

– Пока, Ник.

– Я могу тебя как-то отговорить?

– Нет.

– Она тебя использует, Дэнни, уж я-то знаю, можешь мне доверять…

– Я никогда в жизни тебе не доверял, Ник, с какой стати начну теперь?

В голосе Ника зазвенела мольба:

– Дэнни, да послушай! Я вас познакомил, потому что… Ну, потому что знал, что она положит на тебя глаз. Ты в ее вкусе.

– Да? А разве не ты? – холодно отозвался Дэниел. – По крайней мере, так считает Сира.

– Знаю. Сира рассказала о вашем разговоре. – Ник вздохнул. – Слушай, Дэнни… Я знаю, что ты обо мне думаешь, но это не так. Я не ревную. Ладно, не только ревную. В общем, я решил, что если вы с Ларкин сойдетесь, то я смогу чаще ее видеть. Что она будет рядом. А теперь… Теперь я понял, что ошибся. Ларкин может быть опасна. Она действительно опасна! Все всегда начинается именно так… Потом она ничего не помнит, вот в чем дело. Она видит не тебя, а другого… другое.

– А я думал, это она – другая! – парировал Дэниел. – Или ты опять все выдумал, а? Мы с Ларкин встречаемся завтра, это просто встреча, ничего особенного.

– Что же ты тогда на меня орешь?

В самом деле. Дэниел умолк: просто сидел, бесился и не хотел бросать трубку. Слишком много чести. Ник тоже молчал. Наконец он выдавил:

– Ладно, Дэниел. Твоя взяла. Можно мне завтра с вами?

– Нет!

– Тогда обещай, что просто… пойдешь с ней в кино или на выставку. Точно, сходите в Тейт-Модерн! Только ради бога, не обедай с ней, не ужинай, вообще ничего при ней не ешь! Пообещай…

Дэниел повесил трубку и встал, чувствуя внутри удивительную бодрость и даже веселость. Он окинул взглядом царящий в квартире Ника художественный беспорядок: простую, грубоватую мебель из сосны и дуба, гитары, старые золотые диски в плексигласовых рамах. Писал Ник по большей части за походным письменным столиком времен Первой мировой. Блокноты, тетради, диски, обложки к альбомам «Белые скалы, черные воды» и «В постели с героиней». Стеллажи от пола до потолка, забитые пластинками с фолк-музыкой, странными фотографиями, какими-то рисунками, желтеющей фантастикой в мягких переплетах, книгами страдавших депрессией писательниц, творчество которых так любил Ник: Джин Рис, Лора Райдинг, Джейн Боулз.

– Ха-ха, – сказал Дэниел.

Он и думать забыл про желудь. Подойдя к стеллажам, он снял с полки их с Ником совместное фото, сделанное вскоре после их знакомства. Очаровашке Дэниелу можно было дать лет пятнадцать, он только что отучился на журналиста в Колумбийском университете и весь светился от счастья, получив работу мечты: вести колонку о популярной музыке в журнале «Вашингтонский горизонт». Ник похотливо лыбился, сжимая в зубах гигантский косяк размером с кабачок; он только что отыграл концерт в Байю, куда приехал на гастроли с альбомом «В постели с героиней». Нечесаный, в непальской тунике и замшевых сапогах по колено, он был вылитый безумец-бард из юношеских фантазий Дэниела. Позади виднелся кирпичный фасад ночного клуба, неоновая вывеска и размытая фигура женщины в дверном проеме – она стояла в пол-оборота к камере и тоже была одета во что-то кельтское. Ее лицо скрывали струи дыма от Никова косячка. Дэниел перевернул фотографию и прочел надпись: «На карточку взгляни – меня вспомяни. 29 апреля 1978 года».

На его лице забрезжила изумленная улыбка.

29 апреля – это ведь сегодня!

На долю секунды его лицо стало почти таким же милым и юным, как на фотографии. Дэниел покачал головой и вернул рамку на место.

Меня вспомяни. Тогда Ник Хейворд казался ему почти небожителем. Дэниел даже писал о нем в таком ключе для журнала «Крем»: «Хейворд играет на автоарфе, у которой вместо струн – его собственные жилы и переломанные кости, обрывки любовных историй с плохим концом и металлический привкус бесчисленных кумарных утр».

Дэниел поморщился. Теперь-то он знал, что все это чушь собачья. Песнетворчество – это труд, ежедневный и кропотливый, как и писательство. Если Ник до сих пор считает иначе, то он просто тешит себя иллюзиями.

А эта его ревность – черт возьми, с какой стати Ник запрещает ему видеться с Ларкин? Досадливая гримаса Дэниела превратилась в оскал. Он провел рукой по ряду книг на полке и наугад выдернул одну, раскрыл и принялся читать:

Чтоб мертвых воскрешать,
Не надо быть великим чародеем;
Нет в мире безнадежных мертвецов:
Подуй на угли отгоревшей жизни —
И пламя вспыхнет вновь.^[17]

Он бросил книгу на пол и приблизился к окну, выходившему на Хай-стрит. Вся эта клятая затея с творческим отпуском была бестолковой попыткой дуть на угли отгоревшей жизни, чтобы выйти на новый уровень, вырваться наконец из своего уютного неприступного логова над Коннектикут-авеню, где он жил в окружении первых изданий Буковски, иллюстрированных грампластинок, автографированных работ Капонигро и заставкой для рабочего стола из третьего «Кремастера».

К несчастью, Дэниел не имел четкого представления о том, что из себя представляет этот новый уровень. Даже в самых смелых мечтах он не мог представить, что поп-культурное исследование легенды о Тристане и Изольде принесет ему стипендию Макартура или хотя бы хвалебную рецензию в «Сандей таймс». Однако он отдавал себе отчет, что до конца жизни будет считать себя ничтожеством, если прекратит стремиться к бо`льшему – пусть он и понятия не имеет, что это может быть.

Дэниел смотрел на Кэмден-хай-стрит, на толпы насекомоподобных людей в черных и неоновых одеяниях из микрофибры, которые то сбивались в одну массу, то рассыпались, ощетиниваясь антеннами мобильных телефонов, словно непрерывно внимали глухому подспудному гулу коллективного разума. Возле клуба «Электрик боллрум» стоял бронеавтомобиль «Хамви» – редкое по нынешним временам зрелище, – за черными окнами которого скрывался какой-нибудь наркоделец, диджей или бизнесмен. У входа в метро девица в туфлях на стеклянных каблуках и шляпе из спутниковой тарелки торговала светящимися бусами и водой «Дасани», а из колонок над дверью обувного магазинчика напротив летел трип-хоп-кавер на песню «She’s Going Bald». Из гостевой спальни донесся тихий женский голос (компьютер напоминал Дэниелу о завтрашнем интервью) и мелодичное пиликанье одного из наладонников Ника.

Дэниел жил в том будущем, которое так восторженно рисовал двадцать пять лет назад в одной из своих первых колонок для «Горизонта», и подыхал от скуки.

– Плакала твоя мечта о безопасности, – сухо заметил Ник, когда Дэниел сообщил ему о своем приезде и желании остановиться в Кэмден-тауне.

Однако все вокруг было одним сплошным воплощением этой мечты: Сеть стала для него огромным электронным коконом, из которого было не выбраться. Дэниел задернул шторы, ушел в гостевую спальню, проверил почту и лег спать.

Сон не шел. Мысли беспрестанно мельтешили между Ларкин и Ником, подсвеченные тем странным зеленым светом из салона «миникупера»… Впрочем, нет, то был не свет, но и не темнота, не тень: в голову почему-то лезло слово «отсутствие». Дэниел пожалел, что бросил трубку, надо было выслушать Ника и узнать, что тот навыдумывал себе в оправдание.

La belle dame sans merci.

Может, стоило позволить Нику завтра увязаться за ними? Она видит в тебе другого… другое.

А сама она кто? Дэниел вспомнил ее глаза, прилипшую к щеке прядку волос. Может, все-таки перезвонить Нику?

Он зевнул: нет уж. Наутро от тревоги не останется и следа. Он натянул на голову одеяло, поглубже вставил беруши, чтобы не слышать психоделического пиликанья уличной жизни за окном, и наконец уснул.

Утром Ларкин вошла в подъезд сама. «У меня есть ключ! – крикнула она в домофон. – Не спускайся!»

Дэниел встретил ее на лестнице: пока он накидывал кожаный бомбер, она стряхивала воду с зонта.

– Там прямо потоп! – Она тряхнула волосами, обдав его каплями дождя, затем неодобрительно посмотрела на его модные войлочные сабо. – Ты точно готов? Может, хоть на голову что-то наденешь? Только быстро, я там припарковалась неудачно, заперла другую машину.

– Да. Нет. Едем!

Он выбежал за ней на улицу и кое-как втиснулся в «миник». В салоне гремела музыка: заглавная песня с альбома Ника «В постели с героиней». Дэниел тут же, машинально, выключил ее. Ларкин скользнула за руль, машина резко тронулась, и Дэниел врезался головой в боковое окно.

– Ай! – Он повернулся к Ларкин, потирая висок. – Давно вы с Ником знакомы?

Она снова включила музыку.

– Хороший альбом. Мы знакомы целую вечность.

– Целая вечность – это сколько?

– Много. У нас с Ником был роман, если ты об этом. – Она простодушно заглянула ему в глаза. – Ты ведь об этом?

Дэниел кивнул.

– И?..

– Меня всегда завораживало его творчество. Никогда не понимала, как это происходит – как рождаются песни. Это для меня загадка…

Она помотала головой, потом решительно стиснула зубы и призналась:

– Я бы тоже так хотела. Писать музыку, как он. И еще мне хотелось помочь ему с работой.

– В самом деле? – Дэниел однажды видел, как Ник дал пинка парню, предложившему ему поменять пару аккордов в «Белых скалах». С тех пор Ник стал мягче, но ненамного. – И как ты ему помогла?

– Показала несколько народных баллад – давно, когда он еще играл в составе «Дарк даймонд».

– Ах вот кому мир обязан появлением альбома «Небес сиянье и долгие прощанья»!

– Я думала, Ник – твой лучший друг.

– Так и есть, как это ни печально.

– Тогда почему ты с ним так груб?

– Разве? – Дэниел задумался, потом пожал плечами. – Может быть, от зависти: ему все так легко дается.

– Легко? По-моему, это заблуждение. Он вкладывает в свои песни много труда.

– Да? Пусть попробует хоть раз уложиться в сроки.

– Ты вроде в творческом отпуске? Никаких горящих сроков! – Ларкин обескураживающе улыбнулась. – Занимаешься тем, чем всегда хотел… По крайней мере, Ник так говорит.

– Много Ник понимает! Куда мы едем? В Сохо?

– В Блумсбери. Держись!..

«Миникупер» свернул на улочку шириной с тротуар. Дэниел вцепился в переднюю панель, когда машина принялась петлять по проулкам и булыжным мостовым, мимо развалин заброшенного муниципального жилого дома – сквозь разбитые окна виднелись коридоры, в которых медленно сходились и расходились, словно в причудливом старинном гавоте, фигуры людей, – мимо помоек и задних дворов закусочных, где пахло пажитником и чем-то кислым. Наконец они вынырнули в кирпичный двор-колодец, заваленный строительным мусором и обнесенный со всех сторон угрюмыми домами, построенными в начале XIX века. Потоки дождевой воды струились меж груд битого кирпича и собирались в мутно-белесые лужи, подернутые химической, ядовито-зеленой пеной. Один дом стоял наособицу, в стороне от других. Одинокий пережиток чуть более поздней эпохи, он будто попал сюда случайно и совершенно растерялся – средневикторианская архитектура воспринималась как неуместное излишество в этом унылом месте, куда его, казалось, сослали доживать свой век. Когда «миник» затормозил у дверей дома, из тени под крыльцом выскочила крыса и, плюхнувшись в ядовито-зеленую лужу, поплыла.

Дэниел повернулся к Ларкин.

– Так вот где жил Феджин^[18], а?

Ларкин заглушила мотор и выглянула на улицу.

– Вон там – Уоберн-стрит. Это Сарацин-Корт. А нам с тобой сюда.