– Уверяю вас, именно там! Потому что там планируют высадить войска наши союзники, чтобы дать отпор немцам и большевикам, их гнусным пособникам, предателям Отечества. Союзные державы в это трудное время по-братски помогут нам восстановить целостность и независимость России. Необходимы представители патриотической общественности, которые возглавят эти переговоры, придадут им легитимность. Вы согласны, господа?

Чайковский посмотрел на сидящих за столом людей. Они принялись растерянно переглядываться. Только Лихач так и стоял у стены, скрестив руки перед собой, и яростно пырился в пространство.

– Это весьма неожиданное предложение, – сказал наконец немолодой мужчина, который, даже сидя, опирался на трость. – Нам необходимо посовещаться.

Чаплин навис над столом и подался вперед всем корпусом; несмотря на маленький рост, выглядел он в эту минуту весьма внушительно.

– Разумеется, я знаю, что требую от вас быстро принять важнейшее решение. Но мы живем в судьбоносные времена. Знаете, сам я по убеждениям монархист, но отдаю себе отчет в том, что старого порядка в настоящих условиях не вернуть. Однажды час пробьет и, как встарь, в сердце страны, в освобожденной Москве, свободный русский народ изберет себе достойное правительство. Наша задача – довести до этого.

– Что же, раз в вашем лице я вижу поборника подлинного народовластия… – протянул Чайковский.

– Вот и представители местной общественности присоединяются к моему призыву! – Чаплин, не глядя, махнул в сторону Михи с Максимом.

Миха откашлялся:

– Да, конечно, это будет огромная честь для нас, госп… товарищ Чайковский. В Архангельске многие поддерживают вашу трудовую партию. И все, о чем капитан Чаплин говорил… братская помощь союзников, народовластие… это замечательно. Но нам бы хлеба прежде всего, урожай в этом году был бедный…

– Да-да, разумеется, нужды населения мы учтем, – бросил Чаплин, так и не посмотрев на Миху. Обращался он к Чайковскому и его товарищам. – И имейте в виду, господа, путь в Сибирь долог и весьма опасен, а беспрепятственный проезд в Архангельск я берусь устроить.

Сидящие за столом переглянулись, и по тому, как изменились выражения их лиц, Максим догадался, что этот аргумент, видимо, оказался решающим. Миха тяжело вздохнул. Похоже, организацией переезда, щедро обещанного Чаплиным, предстояло заниматься ему.

– Мы обсудим ваше предложение и примем решение в течение недели, – сказал Чайковский.

– Увы, господа, о таких сроках не может быть и речи. Мы сильно рискуем, задерживаясь в большевистской Вологде. Здесь я не могу обеспечить вам безопасность. Буду ждать ваш ответ завтра к вечеру. Он имеет огромное значение. С Севера мы можем начать возрождать Россию, подобно Минину и Пожарскому!

Мужчины смотрели друг на друга – седобородый старик и жилистый воин. По иронии судьбы оба они носили фамилии людей, которые в будущем станут куда более знамениты, чем они сами. Впрочем, напомнил себе Максим, это в том будущем, откуда он прибыл. Здесь, быть может, противостоящие большевикам силы сплотятся, и история пойдет по другому пути. Эти два человека многого смогут добиться, если станут действовать сообща. А Максим сделает все, что только в его силах, чтобы им помочь – если, конечно, их цели действительно таковы, какими заявлены.

Все обменялись рукопожатиями, только Лихач так и стоял со скрещенными на груди руками и злобно смотрел на Максима. Похоже, еще даже не разобравшись в том, что здесь происходит, Максим уже успел обзавестись личным врагом.

– И кстати, к вопросу о безопасности, – встрял Миха. – Товарищ Чайковский, ваш портрет часто появлялся в газетах в последнее время… Нужно, чтобы вы изменили внешность. Иначе заарестуют вас на вокзале, и вся недолга.

Собравшиеся в изумлении воззрились на Миху, будто он ляпнул что-то непристойное. Еще бы, перебил возвышенную беседу о спасении Отечества… Максим понял, что коротышке нужна поддержка, и сказал:

– Например, вы можете покрасить бороду!

Чайковский воззрился на них с оскорбленным видом, но тут же вдруг по-мальчишески улыбнулся:

– А вы ведь дело говорите, товарищ! Не ожидал, что придется вести себя подобно герою шпионского романа… Значит, в мои преклонные годы меня все еще ждут приключения! Будьте любезны, товарищи, организуйте мне краску.

Глава 4. И прочие непонятные иностранные штуки

Июль 1918 года

– Миха, ты совсем рехнулся, такое писать?

Бечин с невинным видом развел руками. Максим развернул свежий номер “Архангельска” и с выражением зачитал:

– “Население Архангельска теперь делится на буржуев и большевиков. Буржуи занимаются саботажем, спекуляцией, контрреволюцией, а по ночам устраивают заговоры против советской власти. В свою очередь, большевики заняты реквизициями, аннулированиями, национализациями и прочими непонятными иностранными штуками”. Миха, ты совсем страх потерял? И как только советская газета это опубликовала?

– Как… да обыкновенно. Надо было полосу заполнить, вот и опубликовала.

Прежде Миха был не только председателем профсоюза докеров, но и возглавлял городскую биржу труда. В Архангельске его знала каждая собака, потому теперь он без проблем пристроился репортером в городскую газету, а Максиму нашел место в типографии. В свете предстоящего переворота обе позиции могли оказаться в числе ключевых. Кроме того, нужен был и заработок. Пачка унаследованных от первого Ростиславцева купюр – их называли “керенками” – стремительно таяла. Принимали их неохотно, и цены отличались от дореволюционных, знакомых Максиму по статьям “как хорошо жили при царе простые рабочие”, на пару порядков. Наряду с керенками ходили местные северные деньги, “моржовки”, отпечатанные большевиками в начале 1918 года, и они обесценивались так же быстро.

Сейчас Максим с Михой сидели в относительно чистой чайной на главной улице. К чаю здесь подавали постный сахар и калитки – открытые пирожки из ржаной муки с ягодной начинкой.

– А что, цензуру большевики не установили?

– Да какое там… Они бы, может, и хотели, только бодливой корове бог рогов не дает. За всю идеологическую работу в губернии дамочка одна отвечает, не большевичка даже – левая эсерка. Собирала она пару раз редакционные митинги, распекала нас, пошто-де слабо освещаем роль революционного пролетариата, не воспитываем классовое сознание – ну, вся эта трескотня. Наши бьют себя пяткой в грудь, что прониклись классовой борьбой по самое не балуйся, а дальше пишут кто как привык.

– А не закроют газету вашу?

– Дак как закроют? Где тогда станут декреты свои бесконечные печатать? Да она вообще незлая баба, Маруся-то, помогает нам даже. Главреда нашего, доктора Мефодиева, арестовать хотели, в контрреволюционной, того-этого, деятельности подозревали, он же из кадетов. Так Маруська его отстояла – незаменимый, мол, кадр, и вся недолга. Жаль, что такая славная девка связалась с большевистской мразью.

Максим глянул в маленькое засиженное мухами окно. Оттуда открывался вид на серые воды гавани. Остовы лодок, мачты и снасти, причалы и склады, и даже грязные улицы за ними превосходно просматривались, хотя час был поздний – здесь, на Севере, летом толком не темнело.

Задерживаться в Вологде не стали – отправились в Архангельск на третий день после судьбоносной встречи. Отъезд, как Максим и ожидал, организовывал Миха. В Вологде у него сыскалась куча знакомых в самых разных местах, и с помощью пары золотых из переданного Чаплину запаса он устроил всем билеты на поезд. Максим был на подхвате и изо всех сил пытался понять, как тут делаются дела, как держат себя и общаются люди разных сословий – словом, усваивал писанные и неписанные законы.

Офицеры и политики отправились первым классом, а Максим с Михой – третьим. Вагон до боли напоминал древнюю, с деревянными еще сидениями электричку в час пик, вот только ехать пришлось сутки. От дыма махорки щипало глаза – до запрета на курение в общественных местах оставалось еще почти сто лет. Гвалт, ругань, вонь немытых тел, повсюду орущие дети и, вишенкой на торте, протащенная в вагон упрямым крестьянином коза… В Архангельск Максим приехал вконец ошалевший, а пришлось еще дожидаться очереди на паром. Вокзал здесь располагался на противоположном от города берегу широченной реки – вроде бы, Северной Двины.

В общем, Максим уснул бы прямо на деревянном причале, наплевав на сырость и сомнительного вида публику вокруг, но Миха, которого, кажется, путешествие вовсе даже не утомило, отвел его в дом вдовы, сдающей комнаты. Проспав в застеленной ветхим, зато накрахмаленным бельем постели часов десять, Максим пришел в себя и стал осматриваться.

Если бы он всю жизнь провел в городском комфорте двадцать первого века, адаптироваться было бы тяжело. По счастью, мать регулярно сплавляла его на лето к бабушке в деревню, потому бытовые реалии этого времени культурного шока не вызвали. Максим быстро свыкся и с деревянным нужником, и с курами во дворе, и с жестяным рукомойником и мятым тазом для ежедневной гигиены. Чтобы помыться как следует, приходилось посещать общественные бани. Они располагались в кирпичных строениях с ажурными водосточными трубами и асфальтовым полом – он считался гигиеничнее, чем деревянный. Однако внутри было довольно грязно и людно, потому Максим раскошеливался на частный кабинет в отделении, которое по старой памяти называли дворянским. Удалось привести в порядок ногти, а также постричься – при бане работал цирюльник.

К дому, где Максим квартировал, тянулись провода. Год назад сюда еще подавали электричество, но теперь не все городские подстанции работали. Пришлось привыкать к керосиновой лампе; поначалу Максим выжигал дорогущее топливо в бешеных количествах, но потом приноровился прикручивать фитилек для экономии.

Хозяйка, вертлявая дамочка лет сорока с проступающими из-под обильного слоя пудры остатками былой красоты, нуждалась в деньгах, а керенки еще кое-как сходили за оные, потому многие бытовые вопросы решились легко. За дополнительную плату вдова предложила постояльцу двухразовое питание и стирку, а заодно взялась пошить два комплекта носильного белья – исподнего, как здесь говорили. Обрадованная повышением доходов вдовушка изнамекалась, что готова также помочь гостю избавиться от мужского одиночества – вовсе даже безо всякой оплаты, исключительно по доброте душевной. Максим подобную щедрость не оценил и сперва прикидывался ветошью, но вдова не унималась, так что пришлось как бы невзначай обронить, что он-де чрезвычайно счастлив в браке и прибытия супруги своей ожидает со дня на день.

В первый же день Максим разыскал аптеку и обзавелся бруском земляничного мыла, зубным порошком и щеткой. У уличного разносчика прикупил бритвенный станок и комплект лезвий – похожими когда-то пользовался дедушка. Жизнь стала налаживаться. Раздражали разве что неудобная одежда с грубыми швами и особенно обувь – Максим привык к легким качественным вещам двадцать первого века. Концепцию портянок удалось освоить не сразу. Но жесткие сапоги по крайней мере прилично сидели на ноге, не натирали; как здесь говорили – и то хлеб. Сперва Максим считал их кирзачами, но потом пригляделся – натуральная кожа, хоть и грубо выделанная; осторожно проверил – слова “кирза” здесь никто не знал.