– Не пропадать же добру. – И тут же остатки молока широким веером летят мне в лицо.

Стою на скользком бережку, а Вадим – в воде у берега, где сразу – по грудь, и тянет меня за руку, а я упираюсь всеми оставшимися тремя лапами:

– Подожди, я же плавать не умею…

– Научишься.

– Ты моей смерти жаждешь!

– Со мной не потонешь.

Рванул за руку, я бултыхнулась и сразу пошла ко дну. Но на самом деле не пошла – Вадим подхватил меня, гребет одними ногами, и я рядом – как чурка.

– Подожди, я воды наглоталась.

– Полезно. Живая, не водопроводная.

– Холодная.

– Не ври.

– А вдруг акула?

– Уху сварим. Ну, плыви!

Отпустил меня вдруг и куда-то вбок унырнул. А я уже на самой середине озера.

– Ай… Вадька! Дурак… Я… тьфу… я то… тьфу… то-ону!..

Но в общем, как выясняется, не тону, колочу всеми конечностями по воде, причем – к берегу, и довольно быстро. Тут он снова вынырнул, подхватил, и сразу стало опять надежно и спокойно.

– Не для того привез, чтобы топить.

Потом Вадим удит рыбу, а я, чтобы не мешать священнодействию, гуляю вдоль берега, разряжаю пятками избыточное электричество, ломаю ветки с красными и желтыми листьями. И этот букет, разлапистый и веселый, стоит у нас на столе в банке из-под утром вылитого молока.

Обеденный стол огромный, блестит, как паркетный зал, в тарелках овощи, зелень всякая, никакого вина, одни витамины.

Вадим с подносом чего-то дымящегося, рыбного, неописуемо вкусного входит из кухни. Обжигая руки, опускает поднос на середину стола.

– «Фиш а-ля Дашков». Прошу!

Накладывает мне неведомой еды, сам садится к столу.

– Ну? Как?

– Вкусно! Вот уж не думала, что ты умеешь готовить.

– Нужда научит. Мм! Блеск! Что смотришь?

А я правда не свожу с него глаз.

– Никогда не видела, как ты ешь.

– Ну уж!

– Не борщ в столовой, а дома… Как пьешь – видела. Как закусываешь… А как ешь, когда мы одни, да так с аппетитом – ни разу.

Он уплетает кусок за куском, вертит головой, мычит что-то с полным ртом, и подбородок в соусе – ну точно как Антошка, поросенок.

– Ты еще много чего обо мне не знаешь.

– Правда не знаю. Ты мне не рассказываешь.

– А ты спрашивай. Но только при этом ешь, а то все остынет.

– Ага… ем… Вот, например, это правда, что вас с Бруевичем в школе из комсомола исключали?

– Было. Мы сатирический журнал издавали. «Жызнь» назывался. Через «ы».

– Почему через «ы»?

– Чтобы смешнее. Правда, для некоторых это кончилось совсем не смехом. Мишка Маслов так в институт и не попал, автослесарем работает. А Шуйкин и вовсе куда-то сгинул. Выплыли только я, Бруевич и Маринка.

– Что еще за Маринка?

Он посмотрел на меня, засмеялся и погрозил укоризненно пальцем.

– Малыш! Я уже человек немолодой, поживший, и задавать такие вопросы… А журнал правда был смешной. Я там тоже стихи писал: «Моя жена состарится, уедет в Конотоп, и в бане будет париться, и враг ей будет клоп». Маме очень нравилось. Она до сих пор все это в комоде хранит.

– А я твою маму никак себе не могу представить. Ты на нее похож?

– Похож. – И с обидой: – Ты фиш а-ля Дашков будешь лопать или я тебе не угодил?

– Буду, буду, лопаю. Очень угодил! Как ты не понимаешь, что мне все интересно, каждая мелочь, каждая секундочка твоей жизни… Каждая твоя клеточка, – отвечаю я и чувствую, что глаза у меня влажнеют, то ли от счастья и умиления, то ли от страшной, ненужной сейчас мысли, что вслед за субботой и воскресеньем придет понедельник…

– …ты меня любишь? Я глупая… но все равно скажи… Я тебя никогда не спрашивала и не спрошу больше. Скажи: ты меня любишь? Только правду…

– Конечно люблю, малыш. Кого же мне еще любить, если нас только двое на всем этом свете…

Вечером мы зажгли камин и сидим перед ним, уютно устроившись на шкуре. В комнате темно, только убаюкивающий свет от камина, непрочное колебание теней. И кажется, что мы сидим здесь вечно. И мысли плывут в этом свете куда-то беспорядочно.

– Жалко Антошку. Ему бы на целый год хватило воспоминаний.

– Угу.

– Если когда-нибудь еще поедем, давай возьмем его с собой?

– Угу. Он плавать тоже не умеет?

– Он вообще трус ужасный! Я в зоопарке его на пони катала, а лошадки бежали друг за другом, и он сидел крайний в коляске. Потом я спрашиваю: тебе понравилось? Не знаю, говорит. Я все время боялся, что та поня, которая за нами бежала, догонит и укусит. Он решил, что пони его специально догоняет, представляешь?

– Смешные они, ребята.

– Вадик…

– Угу.

– Давай поженимся, а? Я тебе девочку рожу.

Молчание. Долгое. Он поднимается.

– Ну зачем же так…

Расстроенно ходит по комнате, ищет сигареты, спички и не может найти.

– А что я такого сказала…

– Мы же договорились.

Знаю, но не могу остановиться. Может быть, потому, что иначе заплачу.

– Но почему? Почему? Ведь все так просто: если люди любят друг друга…

– Зачем об этом именно сейчас?

– А когда? Когда?

– Оля, что с тобой? Ты ведь всегда была умницей, малыш?

– Я не малыш! Мне тридцать лет! Я не могу больше ждать, не могу… Ну почему?

– Что почему?

– Если людям хорошо вместе, почему им не должно быть хорошо всегда?..

Он все ходит по комнате. Ни сигарет, ни спичек…

– Ну хотя бы потому, что сегодняшний день – это мечта. Сказка. А сказка, малыш, не может повторяться каждый день.

– Я не малыш! Почему?

– Потому что, Оля, не можем же мы и вправду позволить себе забыть обо всем. Должно пройти время, сейчас не тот момент. Юля несчастный, зацикленный на своей работе человек, сейчас она без меня просто погибнет. Все у нас с тобой будет хорошо, но пока обстоятельства сильнее нас…

– Почему?

– Что, черт возьми, почему?

Нет никаких сил унять это глупое слово. Оно существует, звучит помимо моей воли:

– Ну почему? Почему? Почему?..

Едем в машине по городу молча. Уже совсем стемнело, парочки возвращаются с гулянки.

– Посиди. Ключи надо отдать.

Сижу, словно закоченев. И никаких чувств: ни злости, ни обиды, ни досады – тупость какая-то и усталость. Господи, зачем я здесь сижу? Вот едет такси свободное… Выскакиваю навстречу, машу.

– В парк.

– Мне здесь, недалеко.

– В парк!

– Я вас очень прошу!

– Сказано – в парк!

Сколько злости может быть в одном человеке. И за что? Сажусь обратно в «жигуленок». Вернулся Вадим.

Опять едем, молчим, он косится на часы, чувствую, начинает нервничать.

– Устала?

Киваю.

– Это свежий воздух. Наглоталась кислороду.

И снова наступает тишина, и длится до тех пор, пока машина не останавливается.

– Оля…

– Да?

– Твой дом. – Он положил руки на руль, смотрит ожидающе.

А на меня опять нашло оцепенение.

– Ну пока?

– Пока.

– Что с тобой? Ты обиделась?

– Нет.

Проводит рукой по моей щеке.

– Если я тебя чем-то обидел, прости. Но главное – отдохни и выспись. Все не так плохо, малыш! До завтра!

А у меня нет сил даже бросить шутливо «спасибо за компанию», или «привет жене», или еще что-нибудь прощальное в этом роде. Потому что эти наши прощальные слова стали вдруг такими огромными, так много стали значить, что, может быть, даже значат сегодня: «навсегда».

– Вадим…

– Да? – насторожился.

– Нам нельзя больше видеться.

– Малыш…

Перебивая, спешу выговорить:

– Дай мне время от тебя вылечиться. Ты – болезнь, но это пройдет. Только не звони мне, пожалуйста, пожалуйста… никогда!

Хлопаю дверцей и быстро иду, бегу прочь.

Слышу – он помедлил и уехал.

Вхожу в подъезд, машинально достаю из ящика газеты, накопившиеся за два дня. Поднимаюсь, отпираю квартиру, зажигаю везде свет. Прибрано, пусто. И даже Антошки нет.

Вот теперь, девушка, можно и зареветь, повалившись на диван. Сколько же ты лет, старушка, не плакала?.. Но слезы кончились быстро, как весенняя гроза.

Наверное, это не проходит даром – так долго быть современной и самостоятельной. Вот и плакать разучилась. И правильно. Зачем? Слезами болезни не поможешь.

Включила проигрыватель.

«Держи меня, соломинка, держи…»

Лежу, шмыгаю носом, тупо рассматриваю газеты. Из них вылетает конверт. Странное письмо – адрес мой, а фамилии нет, только: «Оле».

Внутри листок, и на нем номер телефона, больше ничего. Не такой уж, значит, Веня чудак. Все предусмотрел, даже момент. Значит, это судьба.

Насухо вытираю слезы, убираю музыку, подхожу к телефону. Снимаю трубку. Нет… А почему – нет? Жить – значит действовать, всему наперекор и назло, только так. Набираю номер.

Гудки. Голос:

– Да?

Молчу. Снова голос, с робкой и радостной надеждой:

– Это Оля?..

И я отвечаю:

– Да.

Глава четвертая
Держи меня, соломинка, держи

– Антон, – говорю я сыну утром на кухне. – Сегодня ты останешься в саду.

Мгновенно вскинул на меня глаза, и губы подозрительно задрожали. Только бы самой не расчувствоваться.

– Я не хочу…

– Мало ли чего ты не хочешь, у меня дела. Работа. Ты будешь с Валей, она сегодня ночью дежурит.

– А завтла ты меня возьмешь?

Я поднимаюсь из-за стола, иду с чашкой к мойке.

– Иди, собирайся, мы опаздываем.

– А завтла ты меня возьмешь? Я не хочу на пятидневку!

Хоть и не оборачиваюсь, делая вид, что занята мытьем посуды, чувствую, как захлопали у него все быстрее ресницы – вот-вот расплачется, но кричать начинаю первой:

– А если и на пятидневку – что плохого? Вон Сережка Ларисин все время на пятидневке! Имею я тоже право отдохнуть?

– Не имеешь! – Все. Заревел. Бросаю чашку, обнимаю его.

– Антошечка, милый, так надо… С тобой Валя будет, и я буду каждый день приходить.

– Не хочу на пятидневку! Чхи!

– Не обезьянничай, нет у тебя насморка!

– Чхи!.. Кхе!.. Не хочу на пятидневку! Не хочу на пятидневку!

Нет, это невозможно. Решила быть твердой – надо быть твердой до конца.

– Это не ребенок, а наказание! В Сибирь его ссылают! Собирайся, не выводи мать из себя! – ору я таким страшным голосом, что самой становится страшно.

Едем в нашем персональном экипаже, Лариске опять подвезло, и нам заодно.

Обнимаю Антошку, а он не шелохнется под моей рукой.

– Детсад! – объявляет наш Коля, как в настоящем автобусе, только не по радио.

– Ну, мой милый, будь мужчиной, – целую я Антошку. – Все хорошо? Да? Валюшка, следи, чтобы ночью не раскрывался, у него манера ногу высовывать, а у вас сквозняки.

– Не беспокойтесь, мамаша! – Валюшка выпрыгивает из автобуса и профессионально командует: – Дети! Взялись за руки! Пошли!

Повели наших мальчишек…

– Ну? – дорывается наконец до вопроса, который ее давно мучил, Лариска. – Так ты это серьезно?

– А что?

– Нашла – любовь…

– Любви, Лариска, вообще нет, а он – единственный, кто об этом честно говорит.

– Ну, мать, с тобой не соскучишься, – только и может вымолвить Лариска и молчит всю оставшуюся дорогу.

Вечером, после работы, я привела квартиру в идеальный порядок, частично переставила мебель, создала уютное освещение, надела новое платье, туфли на каблуке и села ждать.

Вот и звонок в дверь.

Иди открывай, пути назад нету.

На пороге стоит Вениамин, с маленьким чемоданчиком, почему-то в теплом пальто, хотя до морозов еще далеко. Основательно собрался, надолго.

– Здравствуйте…

Вид у Вениамина все-таки растерянный. Но я все успела продумать, и голова у меня работает четко, как часы.

– Здравствуй. Раздевайся. Это все твои вещи?

Он поставил чемоданчик аккуратно в угол прихожей.

– В основном. Бумаги, книги, материалы к диссертации…

– Проходи.