Купив в аптеке настойку для кузины Стиклс, она зашла на почту спросить, нет ли писем до востребования. У них не было почтового ящика. Слишком редко им приходила какая-либо корреспонденция, чтобы озаботиться этим. И сейчас Валенсия не ожидала ничего, кроме разве что газеты «Христианское время», единственной, что они выписывали. Они почти никогда не получали писем. Но Валенсии нравилось, бывая на почте, наблюдать, как седобородый, словно Санта-Клаус, мистер Карью, старый почтовый служащий, выдает письма тем, кому повезло их получить. Он делал это с отстраненным видом, бесстрастный, как олимпийское божество, словно для него не имели ни малейшего значения великие радости и страшные горести смертных, которые, возможно, содержались в посланиях адресатам. Валенсии же письма казались чудом. Видимо, потому, что она редко их получала. В Голубом замке слуги в голубых с золотом ливреях доставляли ей волнующие эпистолы, перевязанные шелковыми лентами и запечатанные красным сургучом. В жизни она получала лишь небрежные записки от родственников да рекламные проспекты.

Каково же было удивление Валенсии, когда мистер Карью, более обычного похожий на олимпийского вершителя судеб, сунул ей в руки письмо. Да, никакой ошибки. Оно было адресовано ей. Некто вывел на конверте резким, свирепым почерком: «Мисс Валенсии Стирлинг, улица Вязов, Дирвуд», а почтовый штемпель был поставлен в Монреале. У Валенсии участилось дыхание, когда она взяла в руки письмо. Монреаль! Должно быть, от доктора Трента. В конце концов он вспомнил о ней. Покидая почту, Валенсия встретила дядю Бенджамина и порадовалась, что письмо надежно спрятано в сумку.

– Что общего, – спросил дядя Бенджамин, – между девушкой и почтовой маркой?

– И что же? – по привычке спросила Валенсии.

– Обе так и норовят приклеиться. Ха-ха!

И дядя Бенджамин прошествовал мимо, весьма довольный собой.

Дома кузина Стиклс набросилась на газету, ей в голову не пришло спросить о письмах. Миссис Фредерик спросила бы, но на уста ее была наложена печать, чему Валенсия только порадовалась. Если бы мать справилась насчет писем, пришлось бы во всем признаться, показать письмо ей и кузине Стиклс, и тогда все бы открылось.

Сердце вело себя как-то странно, пока Валенсия поднималась по лестнице; пришлось даже на несколько минут присесть в комнате у окна, прежде чем распечатать конверт. Валенсия чувствовала себя преступницей и обманщицей. Никогда раньше она не держала письма в секрете от матери. Любое послание, написанное или полученное ею, прочитывалось миссис Фредерик. Но прежде это не имело значения. Валенсии было нечего скрывать. А сейчас другое дело. Она никому не могла позволить прочесть это письмо. И все же пальцы, распечатывая его, дрожали. Валенсия терзалась сознанием своей преступности и неподобающего поведения и чуть-чуть мучилась страхом. Она была почти уверена, что с ее сердцем не происходит ничего серьезного, но кто знает…

Письмо доктора Трента было похоже на него самого, грубоватое, резкое, немногословное. Доктор Трент никогда не ходил вокруг да около. «Уважаемая мисс Стерлинг» и далее страница, исписанная ровным почерком. Прочитав ее, как ей показалось, почти мгновенно, Валенсия уронила лист на колени и сделалась бледной, словно призрак.

Доктор Трент писал, что у нее очень опасная, чреватая смертельным исходом болезнь сердца – стенокардия, очевидно осложненная аневризмой (знать бы еще, что это такое), в последней стадии. Помочь ей, писал он, не смягчая сути, уже ничем нельзя. Если она будет очень осторожна, то, возможно, проживет еще год, но может скончаться в любой момент – доктор Трент никогда не утруждал себя употреблением эвфемизмов. Она должна избегать любых волнений и физических нагрузок, соблюдать диету, никогда не бегать, подниматься по ступенькам или в гору очень медленно. Любое внезапное волнение или шок грозят положить конец ее жизни. Она должна заказать лекарство по приложенному рецепту и всегда иметь его при себе, принимая предписанную дозу в случае приступа. «Искренне Ваш, Г. Б. Трент».

Валенсия долго сидела у окна. Мир тонул в сиянии весеннего дня. Восхитительно-голубое небо; ветер, ароматный и вольный; прекрасная, нежно-голубоватая дымка в конце каждой улицы. На станции стайка юных девушек ждала прибытия поезда, Валенсия слышала их веселый смех и шутливую болтовню. Поезд с ревом вполз на станцию и с тем же ревом проследовал дальше. Но ничто не казалось ей настоящим. Ничто, кроме того факта, что у нее остался лишь год.

Она устала сидеть у окна и легла на кровать, уставившись в потрескавшийся, выцветший потолок. Странное смирение, последовавшее за сокрушительным ударом, охватило ее. Она не чувствовала ничего, кроме бесконечного удивления и недоверия, за которыми стояла убежденность, что доктор Трент знает свое дело и что она, Валенсия Стирлинг, должна умереть, так и не пожив.

Когда позвонили к ужину, Валенсия встала и механически спустилась вниз, ведомая привычкой. Она удивлялась, что ей позволили так долго быть одной. Впрочем, мать в последние дни не обращала на нее внимания. Валенсия была благодарна за это. Она подумала, что ссора из-за розового куста была, говоря словами миссис Фредерик, ниспослана Провидением. Валенсия не могла и куска проглотить, но миссис Фредерик и кузина Стиклс посчитали, что она страдает (вполне заслуженно) из-за молчания матери, поэтому отсутствие у нее аппетита не обсуждалось. Валенсия заставила себя выпить чая, а затем просто наблюдала, как едят другие, со странным чувством, что прошли годы с тех пор, как она села с ними за этот стол. Она вдруг улыбнулась про себя, представив, какую суматоху могла бы устроить при желании. Стоит открыть им содержание письма доктора Трента, суета начнется такая, словно – при этой мысли ей сделалось горько – она им на самом деле небезразлична.

– Экономка доктора Трента получила сегодня известия от него, – сообщила кузина Стиклс так внезапно, что Валенсия виновато подпрыгнула. Неужели мысли передаются на расстоянии? – Миссис Джадд разговаривала с ней в городе. Его сын поправится, но доктор Трент написал, что повезет его за границу, как только будет можно, и вернется не раньше чем через год.

– Ну, для нас это не имеет большого значения, – важно заявила миссис Фредерик. – Он не наш врач. Я бы, – в этом месте она с упреком бросила взгляд (или это только так показалось?) в сторону Валенсии, – не позволила ему лечить даже кошку.

– Можно мне пойти к себе и лечь? – тихо спросила Валенсия. – У меня болит голова.

– Отчего это? – спросила кузина Стиклс, раз уж миссис Фредерик спросить не могла. На вопрос следовало ответить. Валенсии не дозволялась беспричинная головная боль. – У тебя редко болит голова. Надеюсь, ты не подхватила свинку? Выпей ложечку уксуса.

– Чушь! – выпалила Валенсия, вставая из-за стола. Теперь она не боялась грубить – и так всю жизнь была вежлива.

Если бы кузина Стиклс в принципе могла побледнеть, так и случилось бы. Но, не располагая подобной возможностью, она пожелтела.

– Ты уверена, что у тебя нет горячки, Досс? Похоже на то. Иди и ложись в постель, – сказала она с тщательно выверенной тревогой, – а я приду и натру тебе лоб и шею бальзамом Редферна.

Валенсия, которая уже была у двери, обернулась.

– Я не хочу натираться бальзамом Редферна, – процедила она.

Кузина Стиклс уставилась на нее и выдохнула:

– Что? Что ты сказала?

– Я сказала, что не хочу натираться бальзамом Редферна, – повторила Валенсия. – Этой ужасной, липкой, вонючей мазью. Ничего в ней нет хорошего. Я хочу побыть одна, вот и все.

И Валенсия вышла, лишив кузину Стиклс дара речи.

– У нее точно горячка, – пробормотала та.

Миссис Фредерик продолжала есть свой ужин. Не имело значения, горячка у Валенсии или нет. Дочь была повинна в дерзости.

Глава VIII

Валенсия не спала в эту ночь. Долгие часы она лежала без сна в темноте и думала, думала. Она сделала удивительное открытие: почти всего боясь в жизни, она не боялась смерти. Смерть не казалась ужасной. И отныне ей не нужно страшиться всего прочего. Почему она так мучилась страхом? Из-за жизни. Трепетала перед дядей Бенджамином из-за угрозы нищей старости. Но теперь ей не быть ни старой, ни отвергнутой, ни обреченной терпеть лишения. Ее пугала растянувшаяся до конца жизни участь старой девы. Но теперь жизнь не продлится долго. Она опасалась обидеть мать и семейный клан, потому что должна жить с ними и среди них, а сохранять мир, не поддаваясь им, невозможно. Но теперь в этом нет нужды. Валенсию охватило неведомое чувство свободы.

Правда, она все еще страшилась суматохи, которую устроит суетливая родня, если узнает правду. Валенсия содрогнулась от одной только мысли. Ей не вынести этого. О, она прекрасно представляла себе, как все будет. Сначала она столкнется с негодованием, да, с негодованием дяди Джеймса, потому что отправилась к врачу, не посоветовавшись с ним. Миссис Фредерик будет возмущена ее хитростью и лживостью – «в отношении к собственной матери, Досс». И весь клан осудит «паршивую овцу», которая не обратилась к доктору Маршу.

Затем наступит черед озабоченности. Ее поведут к доктору Маршу, а когда тот подтвердит диагноз доктора Трента – отправят к врачам в Торонто и Монреаль. Дядя Бенджамин выпишет чек (великолепный жест щедрости в отношении вдовы и сироты) и будет вечно рассказывать, какие счета выставляют эти горе-лекари – и лишь за то, вообразите, что с умным видом расписываются в собственной беспомощности. А дядя Джеймс, заклеймив бессилие медиков, вынудит ее принимать фиолетовые пилюли: «Я знаю, они помогают, когда все доктора опускают руки». Мать примется пичкать ее красной настойкой Редферна, а кузина Стиклс – каждый вечер натирать его же бальзамом область сердца, утверждая, что это должно помочь и уж точно не может повредить, и все хором будут потчевать ее советами и лекарствами. Придет преподобный Столлинг и важно скажет: «Дочь моя, ты очень больна. Готова ли ты к встрече с Всевышним?» – с таким видом, как будто вот-вот покачает у нее перед носом своим пальцем, который с годами не стал менее костлявым и коротким. За нею установят неусыпное наблюдение, как за малым ребенком, не позволят ничего делать и никуда выходить одной. Возможно, даже не разрешат спать в одиночестве, опасаясь, что она может умереть во сне. Кузина Стиклс или мать настоят на том, чтобы ночевать в ее комнате и постели. Да, без сомнения, так и будет.

Именно последняя мысль переполнила чашу. Она не может мириться с этим и не станет. Когда часы внизу пробили полночь, Валенсия приняла внезапное и окончательное решение никому ничего не рассказывать. С тех пор как она себя помнила, ее всегда учили скрывать свои чувства. «Давать волю эмоциям – недостойно для леди», – однажды с упреком сказала кузина Стиклс. Что ж, она скроет их, с лихвой исполнив наказ.

Она не боялась смерти, но не была безразлична к ней. Ею овладело негодование: разве это справедливо – умереть, не пожив по-настоящему? Возмущение пылало в ее душе в эти ночные часы не потому, что у нее не было будущего, а потому, что не было прошлого.

«Я нищая, некрасивая, невезучая и стою на пороге смерти», – думала она. Ей представился некролог в еженедельной дирвудской газете, перепечатанный затем журналом Порт-Лоуренса: «Глубокая скорбь охватила весь Дирвуд…», «Повергнув в печаль круг друзей» и тому подобное. Ложь, ложь, все ложь. Скорбь, как же! Никто и слезинки не прольет. Ее смерть для них ровным счетом ничего не изменит. Даже для матери, которая не любит ее. Миссис Фредерик предпочла бы иметь сына, а если уж дочь, то по крайней мере хорошенькую.

Между полночью и ранним весенним восходом Валенсия перелистала книгу своей жизни. Историю унылого существования, ход которого был отмечен некоторыми событиями, мелкими на первый взгляд, но на самом деле немаловажными. И все они в той или иной мере были безрадостны. С Валенсией никогда не случалось ничего по-настоящему хорошего.

«В моей жизни не было ни одного совершенно счастливого часа, ни одного, – сокрушалась она. – Я бесцветное ничтожество, пустое место. Помню, где-то читала, что порой всего один час счастья способен сделать женщину счастливой на всю жизнь. Мне он так и не выпал. И уже не выпадет. Обернись все иначе, я была бы готова умереть».