– A у извозчика. Помнишь, он вышел нас провожать на улицу и стал что-то по-сербски расспрашивать извозчика, – отвечала Глафира Семеновна. – Ну, надо укладываться, – сказала она, снимая с себя пальто и шляпку. – И для кого я наряжалась сегодня, спрашивается? Кто меня видел? Нет, я от братьев-славян уезжаю с радостью. Совсем я разочарована в них. Ни сами они не интересны, и ничего интересного у них нет.

– А вот болгары, может быть, будут интереснее сербов. Ведь, в сущности, настоящие-то нам братья те, а не эти. Эти больше как-то к немцам льнут. Почти все они знают немецкий язык, мебель и постели у них на венский немецкий манер, – указал Николай Иванович на обстановку в комнате. – И даже давишний самый лучший их ресторан – немецкий. Ведь белобрысый-то давишний буфетчик, что за стойкой стоял, немец. Нет, я уверен, что болгары будут совсем на другой покрой.

– Ну, прощай, Белград!

Глафира Семеновна сняла с себя шелковое платье и принялась его укладывать в дорожный сундук. Николай Иванович, помня наставление звонить три раза, чтобы вызвать кельнера и потребовать от него счет, позвонил три раза, но явилась косматая «собарица».

– А где же кельнер ваш? Я три раза звонил, – спросил он. – Ну да все равно. Счет нам, умница, мы уезжаем часа через два.

«Собарица» таращила глаза и не понимала.

– Счет, счет… – повторил Николай Иванович, показывая на ладони, как пишут. – Счет за соба^[51], за еду, за чай, за кофе… Поняла?

– А! Мастило и перо! Добре, господине, – кивнула она, убегая за дверь, и через минуту явилась с чернильницей и пером.

– Да разве я у тебя это спрашивал? Ступай вон! – крикнул Николай Иванович на «сабарицу» и отправился вниз к швейцару за счетом.

Через несколько времени он явился, потрясая листиком бумажки.

– Рачун – вот как счет называется по-сербски, – проговорил он, показывая жене. – Вот тут напечатано.

– Ну что, сильно ограбили? – спросила жена.

– Нет, ничего. За свечи и лампу два динара поставили, за вчерашнюю еду и чай восемь динаров, а за прислугу и постели ничего не поставили.

– Еще бы за эдакую прислугу да что-нибудь ставить!

– Но зато за отопление целый динар поставлен.

– Как за отопление? Мы даже и не топили.

– А давеча утром-то малец в опанках связку дров притащил – вот за это и поставлено. «Ложенье» по-ихнему. Тут в счете по-сербски и по-немецки. «Хицунг» – «ложенье». Ну да черт с ними! Только бы поскорее выбраться отсюда. Я через час заказал карету. Поедем на железную дорогу пораньше и поужинаем там в буфете. Авось хоть в железнодорожном-то буфете нас получше покормят!

Поезд, отправляющийся в Софию и Константинополь, приходил в Белград в девять часов с половиной, а супруги в семь часов уезжали уж на железную дорогу. Вытаскивать в карету их багаж явился весь штат гостиничной прислуги и, что удивительно, даже тот «кельнер», которого Николай Иванович не мог к себе дозвониться, суетился на этот раз больше всех. Он оттолкнул «собарицу» от Глафиры Семеновны, стал ей надевать калоши, вырвал из рук у Николая Ивановича трость и зонтик и потащил их с лестницы. Карета была та же, что вчера и сегодня днем, на козлах сидел тот же длинноусый возница в бараньей шапке. Прислуга от усердия буквально впихивала супругов в карету. Наконец все протянули руки пригоршнями и стали просить бакшиш. Виднелись с протянутыми руками лица, совершенно незнакомые супругам. Николай Иванович, наменявший уже в дорогу никелевых монеток по десяти пара, стал раздавать по три, четыре монетки в руку, а швейцару сунул динар, за что тот наградил его «превосходительством», сказав:

– Захвалюем, екселенц!

– Гайда! – крикнул вознице кельнер, когда раздача кончилась, и лошади помчались.

Карета ехала по знакомым со вчерашнего дня улицам. Было всего только семь часов, а уж магазины и лавки были все заперты. В окнах обывательских домов была почти повсюду темнота, и только открытые кафаны (т. е. кофейни) светились огнями.

Вот и станция железной дороги. Карета остановилась. Дверцу ее отворили, и перед супругами предстал носатый полицейский войник, сопровождавший их вчера на козлах от станции до гостиницы.

– Помози Бог! – приветствовал он их, улыбаясь, и протянул в карету руки за багажом.

XVII

Полицейский войник перетащил весь ручной багаж супругов Ивановых из кареты, и супруги в ожидании поезда расположились в станционном буфете за одним из столиков. Помещение буфета было очень приличное, на европейский манер, отделанное по стенам резным дубом. На стойке были выставлены закуски, состоявшие из консервов в жестянках, сыр, ветчина; но в горячих блюдах, когда супруги захотели поужинать, оказался тот же недостаток, что и вчера в гостинице престолонаследника. Кельнер в горохового цвета пиджаке и в гарусном шарфе на шее представил карту с длиннейшим перечнем кушаний, но из горячего можно было получить только овечье мясо с рисом да сосиски, чем и пришлось воспользоваться. Овечье мясо, впрочем, было неподогретое, свежеизжаренное и в меру приправлено чесноком.

Железнодорожный буфет был почти пуст, пока супруги ужинали. Только за одним еще столиком сидели два бородача и усач и пили пиво. Усач был хозяин буфета. Он оказался сносно говорящим по-русски и, когда супруги Ивановы поужинали, подошел к ним и справился, куда они едут.

– Ах, вы говорите по-русски? – обрадовался Николай Иванович. – В Софию, в Софию мы едем. Посмотрели сербов, а вот теперь едем болгар посмотреть.

– Если вы едете до Софья, – сказал буфетчик, – то на статион вы никакой кушанья не получите, а потому молимо взять с собой что-нибудь из моего буфет.

– А когда мы приедем в Софию?

– Заутра после поздне^[52]. В една час.

В пояснение своих слов буфетчик показал один указательный палец.

– А если так рано приедем, то зачем нам еда? Мы уж поужинали, – отвечала Глафира Семеновна. – Да у меня даже сыр и хлеб есть.

Но Николай Иванович запротестовал.

– Нет-нет, без еды нельзя отправляться, тем более что нас предупреждают, что на станциях ничего не найдешь, – сказал он. – Утром проснемся рано – и есть захочется. Ну, что вы имате? Говорите. Курица жареная есть? Кокош… по-сербски. Есть холодная жареная кокош?

– Есте, есте, господине.

– Не на деревянном масле жаренная? Не на оливковом?

– Нет-нет, господине.

– Ну, так вот тащи сюда жареную курицу да заварите нам в нашем чайнике нашего чаю. Глаша! Давай чайник.

И опять извлечен завязанный в подушках металлический дорожный чайник.

Принесена жареная курица, приготовлен для дороги чай, и Николай Иванович начал рассчитываться с хозяином за ужин и за взятую в дорогу провизию сербскими кредитными билетами, как вдруг подошел к нему словно из земли выросший полицейский войник и стал его звать с собой, повторяя слова «касса» и «билеты».

– А! Отворили уж кассу! Ну, пойдем брать билеты. А ты, Глаша, тут посиди, – сказал Николай Иванович и направился за войником.

– Николай! Николай! Только ты, Бога ради, не ходи с ним никуда дальше кассы, а то он тебя куда-нибудь завести может, – испуганно сказала Глафира Семеновна. – Я все еще за вчерашнюю таможенную историю боюсь.

– Ну вот, выдумай еще что-нибудь!

Николай Иванович ушел из буфета и довольно долго не возвращался. Глафира Семеновна начала уже не на шутку тревожиться об муже, как вдруг он появился в буфете и, потрясая рукой с билетами и квитанцией от сданного багажа, восклицал:

– Нет, каковы подлецы!

– О Господи! В полицию тебя таскали? Ну, так я и знала! – в свою очередь воскликнула Глафира Семеновна. – Да прогони ты от себя этого мерзавца! Чего он по пятам за тобой шляется!

– Войник тут ни при чем. Нет, каковы подлецы! – продолжал Николай Иванович, подойдя уже к столу. – Ни за билеты, ни за багаж не берут сербскими деньгами, которые я давеча выменял у жида.

– Это сербскими-то бумажками? – спросила Глафира Семеновна.

– Да-да… Золотом им непременно подай. И правила показывают. «Билеты проездные мы, – говорит, – только за золото продаем». Принужден был им заплатить в кассе французским золотом. Еще хорошо, что нашлось. А не найдись золота – ну и сиди на бобах или поезжай обратно в гостиницу.

– А много у тебя этих сербских бумажек еще осталось?

– Рублей на пятьдесят будет. Где их теперь разменяешь!

– Ну, в Софии разменяешь. Или не разменяет ли тебе буфетчик?

Бумажки были предложены буфетчику, но тот отказался разменять, говоря, что у него такого количества золота нет.

– Ты говоришь, в Софии разменяют, – сказал Николай Иванович жене. – Уж ежели их здесь не везде берут, так как же их в Софии возьмут! София – совсем другое государство.

– Ну вот… Те же братья-славяне. Меняла какой-нибудь наверное разменяет.

Войник между тем суетился около ручного багажа и забирал его.

– Чего вы тут вертитесь! – крикнула на него раздраженно Глафира Семеновна. – Подите прочь!

Войник заговорил что-то по-сербски и упоминал слово «ваген»^[53]. В это время раздались свисток паровоза, глухой стук поезда и зазвонил станционный звонок. Пришел из Вены поезд, направляющийся в Софию и в Константинополь.

– В вагон он нас сажать хочет, – сказал Николай Иванович про войника. – Ну сажай, сажай, что с тобой делать. За вытаскивание из кареты багажа двадцать пара получил, а теперь еще столько же получить хочешь? Получай… Только, братушка, чтоб места нам были хорошие. Слышишь? Добры места. Пойдем, Глафира Семеновна.

И супруги направились вслед за войником садиться в вагон.

Когда они вышли на платформу, движения на ней было еще меньше вчерашнего. Приезжих в Белград было только трое, и их можно было видеть стоящими перед полицейским приставом, рассматривающим около входа в таможню их паспорты. Отправляющихся же из Белграда, кроме супругов Ивановых, покуда никого не было. Супруги сели в вагон прямого сообщения до Константинополя, и, на их счастье, нашлось для них никем не занятое отдельное купе, где они и разместились.

– Добре вечер, захвалюем… – сказал войник, поблагодарив за подачку нескольких никелевых монет, и удалился.

Глафира Семеновна стала хозяйничать в вагоне.

– Прежде всего надо разослаться и улечься, – сказала она, развязывая ремни и доставая оттуда подушку и плед. – Увидят лежащую даму, так поцеремонятся войти. А ты не кури здесь, – обратилась она к мужу. – Пусть это будет купе для некурящих.

– Да не беспокойся. Никто не войдет. Отсюда пассажиры-то, должно быть, не каждый день наклевываются. Посмотри, вся платформа пуста.

И действительно, на платформе не было ни души: ни публики, ни железнодорожных служащих.

Прошло с четверть часа, а поезд и не думал трогаться. От нечего делать Николай Иванович прошелся по вагону, чтобы посмотреть, кто сидит в нем. Двери купе были отворены. В одном из купе лежал на скамейке врастяжку и храпел всласть какой-то турок в европейском платье, а о том, что это был турок, можно было догадаться по стоявшей на столике у окна феске. Против него, на другой скамейке, сидел сербский или болгарский православный священник в черной рясе и черной камилавке и чистил апельсин, сбираясь его съесть. В другом купе было пусто, но на сетчатых полках лежали два франтовские чемодана с никелевыми замками, висело рыжее клетчатое пальто с пелериной, и на столе стоял цилиндр. Еще одно купе было заперто, но из-за запертых дверей слышалась польская речь. Раздавались два голоса. Николай Иванович вернулся к себе в купе и сообщил о своих наблюдениях жене.

Прошло еще полчаса, а поезд и не думал отправляться.

– Когда же, однако, мы поедем? – проговорила Глафира Семеновна, поднялась и вышла на тормаз, чтобы спросить у кого-нибудь, когда отойдет поезд.

Две бараньи шапки везли ее сундук на тележке.

– Боже мой! Еще только наш багаж в вагон везут! – сказала она и крикнула шапкам: – Скоро поедем?