– Последнее нападение было… Я даже число помню… – отвечал он. – Последнее нападение было в ночь с 31 мая на 1 июня 1891 года. Разбойники забрались в поезд между станциями Черкесской и Синекли, перевязали поездную прислугу, остановили поезд и грабили пассажиров догола. Но это бы еще ничего… А дерзость их пошла дальше. Они захватили из первого класса четырех пассажиров заложниками. Это были германские подданные и лица из хорошей фамилии, со связями… Они ехали в Константинополь. Захватили их заложниками и увели в горы, а после требовали с турецкого правительства двести тысяч франков выкупа, грозя, что, если выкуп к известному времени не будет внесен и положен в указанное место, убить заложников.

– Боже милостивый! – всплескивала руками Глафира Семеновна. – Ну и что же, выкуп был внесен?

– Внесли выкуп, – кивнул головой прокурор. – Это была банда знаменитейшего по своей дерзости разбойника. Афанас он назывался. По происхождению грек. Впоследствии он был убит в свалке. Ведь целый турецкий полк ходил в горы воевать с этой шайкой разбойников.

– Ужас, что вы говорите! Ужас! – ужасалась Глафира Семеновна и спросила прокурора: – Как станция-то, около которой это случилось?

– Запомнить нетрудно. Почти русское название. Станция Черкесской. По-турецки она произносится Черкескьей…

– Нет, я даже запишу, чтобы знать.

Глафира Семеновна вытащила из баульчика записную книжку с карандашом.

– Далеко это отсюда?

– За Адрианополем. Почти под самым Константинополем, – дал ответ прокурор. – И имя разбойника запишите. Афанасий… Грек Афанас.

– Грек, стало быть, православный человек – и такой разбойник! О Господи! – дивилась Глафира Семеновна, записывая в книжку. – Фу, даже руки дрожат. Вон какими каракулями пишу. Вы говорите, в 1891 году это было?

– В 1891 году, в ночь с 31 мая на 1 июня. Это факт. Это во всех газетах было.

– Ну и уж после этого не нападали на поезда?

– Кажется, не нападали, – отвечал прокурор, но тотчас же спохватился и сказал: – Ах нет, нападали. Года три тому назад нападали, но уж на этот раз на нашей болгарской территории. То есть, лучше сказать, на границе турецкой и болгарской. Тоже обобрали пассажиров, но не причинили никому ни малейшей царапины. Также взяли в плен одну богатую женщину.

– Даже женщину не пощадили? – воскликнула Глафира Семеновна и прибавила тихо: – Не могу писать. Николай Иваныч, дай мне вина.

Николай Иванович поспешно налил стакан вина.

– Куда ж ты цельный-то стакан! Мне один-два глотка! – крикнула на него жена.

– Пей, пей. Остальное я сам выпью.

– Это чтобы опять натрескаться? Опомнись! Люди ужасы рассказывают, а тебе и горя мало. По такой дороге ехать – нужно быть трезвее воды.

Муж улыбнулся.

– Тебя Степан Мефодьич, шутя, пугает, а ты веришь! – сказал он, выпив остатки вина.

– Нет, это факты, факты. Неужели же я посмею шутить таким манером! А только вам теперь совершенно нечего бояться. Теперь повсюду спокойно. Вот уже года два по всей дороге спокойно.

– Так что же разбойники сделали с этой женщиной? – интересовалась Глафира Семеновна. – Поди, турецкие зверства сейчас начались?

– Не рассказывайте ей, не рассказывайте, Степан Мефодьич. Видите, она и так ни жива ни мертва, – подхватил Николай Иванович.

– Тут уж нет ничего страшного. Вообразите, впоследствии она рассказывала, что все разбойники обращались с ней буквально по-джентльменски, с предупредительностью и даже кормили ее лакомствами. Они только заставили ее написать письмо в ее дом с приказанием, чтоб за нее выслали что-то пять или шесть тысяч левов. Женщина была состоятельная, за нее выслали и положили в назначенное место в горах деньги, и она была освобождена. Но вы, мадам, Бога ради, не бойтесь, – прибавил опять прокурор. – Теперь уже два года ничего подобного не случается.

Кончив рассказ, он налил себе стакан вина и выпил залпом, сказав покосившейся на него Глафире Семеновне:

– Простите, что пью… Но ужасная жажда…

Поезд убавил ход и остановился на станции Белова.

XXXIX

Запасные пути у станции Беловы были сплошь уставлены платформами с строевым лесом, досками, дровами. Были даже решетчатые вагоны, нагруженные перепиленными на мелкие куски ветвями и хворостом. Видно было, что здесь умеют беречь лес и не дают сгнивать, как у нас в России, даже самым мелким лесным остаткам.

– Большая лесная торговля здесь, – сказал прокурор своим спутникам. – Белова – город лесопромышленников. Отсюда отправляется лес и в Константинополь, и в Австрию. От Беловы мне с вами ехать всего шестьдесят шесть километров, семьдесят верст по-вашему, а затем Филипополь – и прощайте.

– Так скоро? – удивился Николай Иванович. – В таком случае надо проститься набело и выпить на прощанье.

– Николай! да побойся ты Бога! – вскинула на мужа умоляющий взор Глафира Семеновна.

– А что такое? Я Бога боюсь, как следует.

– Так как же можно напиваться на такой дороге, где разбойники даже поезда останавливают!

– Да не напиваться, а выпить на прощанье. Ведь в Турцию едем. А в Турции уж аминь насчет вина. Там оно и по магометанскому закону запрещено.

– Бесстыдный ты человек! – воскликнула Глафира Семеновна и отвернулась от мужа.

– И знаете, кто здесь главный скупщик лесов на сруб? – продолжал прокурор, чтобы замять начинающуюся ссору между мужем и женой. – Знаменитый еврей барон Гирш, устроитель Аргентинской колонии для евреев. Эти леса правительственные, государственные… И он здесь скупил на сруб ни много ни мало тридцать пять тысяч гектаров. Много здесь есть, впрочем, лесов и частных владельцев.

Поезд отходил из Беловы. Прокурор продолжал:

– Через полчаса будет станция Татар-Басаржик. Перемена поездной прислуги. Турецкая прислуга заменит болгарскую.

– Как? И разговор уж будет по-турецки? – спросила Глафира Семеновна.

– Нет. Большинство говорит по-французски и по-болгарски. От станции Басаржик вплоть до Константинополя будете слышать французский язык. Вплоть до Басаржика лесная местность и область лесной торговли, а после Басаржика начнется область виноделия и рисовых полей.

– Ну вот как ни выпить винца, проезжая область виноделия! – сказал Николай Иванович и улыбнулся. – Нельзя же так игнорировать местности.

Глафира Семеновна сидела молча, отвернувшись к окну, и смотрела на мелькавшие мимо болгарские деревеньки, приютившиеся в лесистой местности, очень смахивающие по своей белизне на наши степные малороссийские деревни. Дорога спустилась уже к подошве гор, и снег, в изобилии бывший на горах, исчез.

Николаю Ивановичу очень хотелось выпить, чтоб поправить голову, но он боялся жены и заискивающе начал подговариваться насчет выпивки.

– Теперь на прощанье можно выпить чего-нибудь самого легенького, так чтобы и жена могла вместе с нами… – сказал он.

– Не стану я пить, ничего не стану, – отрезала Глафира Семеновна.

– Выпьешь, полстаканчика-то выпьешь за господина прокурора, – продолжал Николай Иванович. – У меня даже явилась мысль соорудить крушон. Шампанское у нас есть, белое вино есть, апельсины и лимоны имеются, вот мы это все и смешаем вместе.

– Гм… Вкусно… – произнес прокурор, улыбнувшись и облизываясь. – А в чем смешаете-то?

– А угадайте! Голь на выдумки хитра, и я придумал, – подмигнул Николай Иванович. – Ну-ка, ну-ка? Я вас еще помучаю.

– В стаканах?

– Какой же смысл в стаканах? Тогда это будет не крушон. А я крушон сделаю, настоящий крушон. В Москве-то ведь вы живали?

– Живал, – ответил прокурор. – В гимназии в Москве учился и университетский курс по юридическому факультету проходил.

– Ну, так в Москве, в трактирах, из чего купцы пьют вино на первой неделе Великого поста, чтоб не зазорно было пить перед посторонними? – задал вопрос Николай Иванович.

– Ей-богу, не знаю, – отрицательно покачал головой прокурор.

– Из чайников, милый человек, из чайников. Из чайников наливают в чашки и пьют. Будто чай распивают, а на самом деле вино. Так и мы сделаем. Металлический чайник у нас есть – вот мы в металлическом чайнике крушон и устроим. Каково? – спросил Николай Иванович.

– Действительно, изобретательность богатая. Да вы, мой милейший, нечто вроде изобретателя Эдиссона! – воскликнул прокурор.

– О, в нужде русский человек изобретатель лучше всякого Эдиссона! – похвалялся Николай Иванович. – Глафирушка, нарежь-ка нам апельсинов в чайник, – обратился он к жене.

– Не стану я ничего резать! Режьте сами! – огрызнулась Глафира Семеновна. – У меня голова болит.

– Нервы… – пояснил Николай Иванович. – А уж когда нервы, тут, значит, закусила удила и ничего с ней не поделаешь.

– Не хотите ли антипирину? У меня есть несколько порошков, – предложил прокурор.

– Не надо… А впрочем, дайте…

Прокурор тотчас же достал из своей сумки порошок. Глафира Семеновна выпила порошок с белым вином. Порошок этот хорошо на нее подействовал и отчасти подкупил ее. Она достала пару апельсинов, нож и принялась их резать, опуская ломти в металлический чайник.

– Ай да жена у меня! Что за милая у меня жена! – расхваливал ее Николай Иванович. – Как приедем в Константинополь, сейчас же куплю ей вышитые золотом турецкие туфли и турецкую шаль!

– Как это глупо! – пробормотала Глафира Семеновна.

Проехали давно уже небольшую станцию Сарем-бей и приближались к Татар-Басаржику. Леса стали редеть и исчезли. Открылась равнина в горах, и вдали на холме виднелся белый город с высокими каменными минаретами, упирающимися в небо. Извиваясь синей лентой, протекала у подножия холма река Марица. Поезд стал загибать к городу.

– Здесь начинается область виноделия-то? – спросил прокурора Николай Иванович, когда поезд остановился на станции Татар-Басаржик.

– Нет, здесь все еще область лесной торговли. Тут находится громадная контора французского общества разработки лесных и горных продуктов; за Басаржиком, когда мы начнем огибать вон ту гору, увидим опять леса, спускающиеся с гор, а за лесами вы увидите виноградники. Я скажу, когда область виноделия начнется.

– Ну так я там и открою бутылку. А теперь только смолку собью.

И Николай Иванович принялся отбивать на бумагу смолку от шампанской бутылки.

Поезд приехал на станцию Татар-Басаржик, постоял там минут пять и помчался дальше. Действительно, на горах опять засинели хвойные леса. Пересекли горную речку, которую прокурор назвал Кришмой, пересекли вторую – Деймейдеру-реку.

– Сплавные реки и обе в Марицу вливаются, – пояснил прокурор. – По ним сплавляют лес.

Поезд мчался у подножия гор. На нижних склонах лес начал редеть, и действительно начались виноградники.

– Вот она область виноделия! Началась, – сказал прокурор.

– Приветствуем ее! – отвечал Николай Иванович, сидевший с бутылкой шампанского в руках, у которой были уже отломаны проволочные закрепы и пробка держалась только на веревках.

Он подрезал веревки – и пробка хлопнула, ударившись в потолок вагона. Шипучее искрометное вино полилось из бутылки в чайник. Затем туда же прокурор влил из бутылки остатки болгарского белого вина.

– Коньячку бы сюда рюмки две, – проговорил как-то особенно, взасос, Николай Иванович, но жена бросила на него такой грозный взгляд, что он тотчас же счел за нужное ее успокоить: – Да ведь у нас нет с собой коньяку, нет, нет, а я только говорю, что хорошо бы для аромата. Ну, Степан Мефодьич, нальем себе по стакану, чокнемся, выпьем и распростимся. Дай вам Бог всего хорошего. Будете в Петербурге – милости просим к нам. Сейчас я вам дам мою карточку с адресом.

– Собираюсь, собираюсь в Петербург, давно собираюсь и, наверное, летом приеду, – отвечал прокурор. – А вам счастливого пути! Желаю весело пожить в Константинополе. Город-то только не для веселья. А насчет дороги, мадам Иванова, вы не бойтесь. Никаких теперь разбойников нет. Все это было да прошло. Благодарю за несколько часов, приятно проведенных с вами, и пью за ваше здоровье! – прибавил он, когда Николай Иванович подал ему стакан с вином.

– За ваше, Степан Мефодьевич, за ваше здоровье!