Заросли ивняка, черемухи, орешника и невесть чего рубили саблями, сцепивши зубы. Ближе к стану начали пролезать полком, проделав дыры в сплошном частолесье. Метнувшееся в очи лицо девки-удмуртки, с распяленным в неуслышанном крике ртом Анфалу помнилось долго: пришлось рубануть. Дале пошла уже мужская горячая работа. Княжеская дружина, кто был, кто выскочил распояской, кое-как схвативши оружие, едва ли не вся легла под саблями. Самого Махмутяка, подслеповато моргавшего красными золотушными веками, повязали в самом тереме, забрали его наложниц и женок, среди которых были и русские рабыни, захваченные в набегах. Они радостно кидались на шею освободителям, не гадая о своей дальнейшей судьбе. Потерявши предводителя, и те, кто защищал от Митяшиных молодцов засеки, сдались. Полон женок, детей, молодиц, повязанных ратников, на которых тут же навьючивали кули с добром, гнали целою толпой. Волокли связки шкур, корчаги с медом и пивом, кули с ячменем и сорочинским пшеном из княжеских погребов. Целые поставы холстов, полотна, укладки с узорочьем из резной кости, серебра и жемчуга, медную кованую, русской работы посуду и оружие. Словом сказать, разгром был полный. Анфал тотчас расплатился с купцами, ведая, сколь опасно залезать в долги, наградил своих ратных, и тех, что шли в поход, и тех, кто остался дома. Себе взял совсем немного: куль снедного на прокорм, хорошую ордынскую саблю да янтари и жемчуг для жены. Ведал и то, что не в богачестве, а в дружине сила всякого воеводы (что понимал еще великий киевский князь Владимир, с его присловьем, перешедшем в легенды: «Серебром и златом не налезу дружины, дружиною же налезу серебра и злата»). После той удачи и иные, помимо Митюши Зверя, ватаманы начали поглядывать на Анфала уважительно.

А когда удался и еще один поход, и еще, и речной караван, снаряженный Анфалом, спустившись по Вятке до Камы, пограбил татарские рядки и бесерменских гостей торговых и, паче того, сумел с добром и полоном на тяжело нагруженных лодьях воротиться назад (где гребли, стирая ладони в кровь, где пихались, где тащили суда конями, бечевою, волоком), слава Анфала окрепла нешуточно, и стало мочно ему собрать первый совет вятских ватаманов, дабы договориться об устроении совместной рати, что, впрочем, возможно было совершить токмо через год (до того укрепляли Хлынов, ставили хоромы и острог, рубили поварню, бани, амбары для рухляди). Торговые гости теперь заглядывали ему в глаза, искательно вопрошали: «Анфалу Никитичу!» Искали, чем привлечь, заслужить, чтобы не остаться обделенными на распродажах полевой добычи.

Анфал безразлично оглядывал толпы испуганных женок и повязанных мужиков, выведенных на продажу. Вечерами с торгов сыпал веское серебро в скрыню, дабы прикупить у тех же купцов брони и оружие. Вести со сторон приходили смутно и с задержкою. Далеко не сразу узналось о разгроме Витовта на Ворскле, о делах новогородских, о войне с великим князем, что все не кончалась, невзирая на заключенный мир.

Рассохин пропадал где-то на Москве, обивая боярские пороги. Слал грамотки, винясь в том, что покинул Анфала под Устюгом, и объясняя свое отсутствие происками «новгородчев», пытавшихся его изловить. «Поди, врет», – безразлично думал Анфал, кидая в огонь очередной берестяной свиток с выдавленными на нем неровными буквами новгородским писалом. Рассохин мало интересовал его. Больше занимал устрояемый им союз вятских предводителей отдельных дружин, который наконец-то к исходу 1400 года был собран.

Сидели в новорубленной широкой, на два света, сотворенной дружинниками Анфала горнице. Многие не расставались с оружием. У многих были местные счеты и взаимно пролитая кровь.

– Князем хочешь стать? – вопрошал, зло кривясь, Онфим Лыко, самый неуживчивый из местных воевод. Анфал глянул серьезно. На столах, кроме закусок, медвежатины, зайчатины, пирогов, были только легкое пиво и квасы. Без обиды отверг:

– Не то, други! Воли хочу! И для себя, и для вас! А волю надобно защищать соборно, всема. Не то полонят нас не хан, так князь какой или перережут, как куроптей! И хочу не того, о чем ты мыслишь, Лыко! Того легше достичь! Нет, хочу совета по любви, по дружбе нашей, кровью слепленной, хочу воли для всех! Штоб совет – ну хошь как сейчас, штоб соборные решили – содеяли. А там – будет сила в нас, будет и власть наша над бесерменом да инородцем! Бают, где-то там, за горами, за лесами, за Камнем, за Диким полем, за рекою Итиль и еще далее, ближе к великим горам, за степями монгольскими, есть царство пресвитера Иоанна, царство христьянское, вольное и живут там вольные люди, поклоняют токмо Богу одному! Дак то самое царство хочу я воздвигнуть здесь, на Вятке, в этой земле! Вот чего я хочу и почто пришел сюда к вам с дружиною своею!

Сумеем, выстанем? Воздвигнем и создадим? Али так и будем которовать один с другим да сожидать, егда нас не хан, дак князь под себя заберет!

Молчали. Ошеломил их Анфал. Доселе о мечте своей ни баял так вот, открыто и всем сразу. Ведали, что удачлив, ведали, что богат. Но такого не ждали от него.

– Ну а как мыслишь о том сам-то ты, с чего начинать? – поднял голову рассудливый Неврюй Побытов. – Ить, коли вместях, и закон какой надобен, иначе все одно, передеремси вси!

Но – сдвинулось. Загомонили разом, задел их все же Анфал за живое: сами ведали, что поврозь не выстать, а и под власть вышнюю, под боярский, либо московский, либо новогородский сапог никто не хотел. А тут – эко! Вольное царство вольных людей!

Гуторили долго, все же остановись пока на том, чтобы ходить в походы вместях, а там уж, коли слюбится, стерпится, и создавать это царство попа Ивана, или Беловодье там, – кто уж как зовет! Не уходить на поиски, а именно создавать тут, на Вятке, на вольной местной земле.

И то была удача, думал Анфал, укладываясь спать в этот вечер рядом со своею терпеливой и неустанной женой, которая робко посунулась к богатырю супругу, сожидая мужевой ласки за все свои дневные хлопоты. Могли и переругаться вси! Он обнял жену, все еще думая о своем, как ему казалось, великом замысле.

Глава 10

Владимир Андреич, большой, слегка оплывший, опустив тяжелые плечи, сидел в кресле, нарочито поданном ему, и хмуро оглядывал братьев. Юрий Дмитрич сердито косился на Василия (братья не любили друг друга, и оба это чувствовали, встречаясь, как теперь, нос к носу). Не подписанная Юрием отказная грамота стояла колом между ними. Помнилось, что Юрий, в случае смерти Василия, может стать великим князем Владимирским и Московским, по старинному лествичному праву, по которому стол занимали сперва братья, в черед, потом, в черед, племянники. И поскольку все прочие устранились, заключивши с Василием ряд по новому, измысленному митрополитом Алексием правилу, выходило, что умри Василий, и княжить не его старшему сыну, а сперва – князю Юрию и уже потом единственному наследнику престола сыну Василия, Ивану. (Ибо старший сын Софьи умер!) И, значит… И ничего это не значило или значило очень многое! Во всяком случае, именно Юрий ходил в походы, водил рати, жертвовал земли тому же Троицкому монастырю в память покойного Сергия.

Но и не любя друг друга, братья понимали, что они – одно, и Москва – одна, и великое княжение – одно, и рушить его преступно, да и глупо прежде всего! И потому важные государственные дела решали вместе и верили друг другу.

Для новой большой войны с Новгородом сил не хватало, да и негоже нарушать подписанный мир, – тем паче что потерявший терпение город мог откачнуть к Витовту.

Юрий вновь беспокойно пошевелился на скамье (сам Василий тоже сидел на скамье, дабы не обижать брата), вымолвил, глядя в стену:

– Анфал!

Владимир Андреич поднял зоркий взгляд на Юрия, кивком головы одобрил второго племянника, пояснил Василию ворчливо:

– Ходит тут один! Новгородский беглец, Рассохин. Обещает невесть што! А Анфал Никитин – брат двинского воеводы Ивана. Ивана убили, утопив в Волхове, а Анфал сбежал, и рать собрал, и отбился, и на Вятке теперь! Ворог им первый! Дак пущай Рассохин самого Анфала сюда пригласит, – ворчливо заключил Владимир Андреич.

– Послать Анфала Никитина с нашею ратью на Двину! – строго и прямо закончил Юрий. – И мир будет не нарушен, и… – Он не договорил, поведя рукою в воздухе и сжавши в кулак. – А отсель малыми силами на Торжок.

– Кого?

– Александра Поля!

Александр Борисыч Поле ездил за Софьей и уже по тому одному был близок к Василию. Василий выслушал брата благодарно, склонил голову: ничем не ущемил его Юрий, подавший ныне дельный совет.

– А ударить должно им враз! В одно и то же время!

– Из смоленских княжат, – пробормотал Владимир Андреич, видимо доселе вспоминавший родословие названного боярина. И трое родственников-соперников, в сей миг ставших единою семьей, удоволенно поглядели друг на друга.

– Где он?

– Рассохин бает – в Нижнем сейчас!

– Дак и позвать сюда! Скорого гонца пошли, в два дни доскачет!

Анфал Никитин не обманывал себя, ведая, что своих сил у него ныне противустать новгородцам на Двине недостанет. И когда с вестью от князя и Рассохина прибыл к нему княжой гонец, медлить не стал, оставя все торговые дела на сотоварищей и Герасима, бежавшего в свой черед из монастыря. С нынешним расстригой они обнимались еще в Хлынове, тиская друг друга в объятьях.

– А я ведал, цьто ты посхимилси!

– Я-то? Рано мне ишо Богу служить! – отвечал Герасим с усмешкой. – Утек я из монастыря, да и на-поди! Послужу по первости людям, а там уж, когда оружие в руках держать не замогу, може, и в монастырь подамсе!

И они вновь жали друг друга в объятиях, хлопали по плечам и спине, пили пиво, хохотали. И в Нижний распродавать добычу и добывать оружие взял Анфал Герасима с собой. И теперь, накоротко перемолвив с обретенным другом, свалил на него все недоделанные дела, наказавши, не стряпая, ехать на Вятку и собирать людей. Сам же устремил в Москву на легких санках всего с двумя кметями и мчал, не останавливая порою, даже чтобы поесть. Февральские метели как раз укрепили пути, и кони шли ходко, сани словно по воздуху несло, заводные скакали следом.

Пена летела с удил. В Москву въезжали на заре третьего дня, и только тут, в виду города, Анфал, выбравшись из санок, пересел в седло.

С великим князем Московским встречались назавтра. Анфала, вздевшего зипун, крытый персидской парчой, провели в терема. Двинский воевода, успевший обозреть Москву, отметил про себя и каменные стены, коих не смогли преодолеть ни Ольгерд, ни Тохтамыш, захвативший город обманом, и узорные терема знати, и людскую тесноту, и изобилие торга, уступающего разве что нижегородскому, и нескудное громозжение посадских палат. Москва уже начинала догонять Тверь и даже Новгород Великий. С великим князем не следовало шутить и баять надо сторожко. Посему, пройдя в палату и углядевши князя, он поклонил ему мало не до земли и баял пристойно, ничем не выдавая своих тайных дум.

Василий был еще молод, глядел задумчиво и заботно. «Встанут?» – вопросил. Анфал пожал широкими плечами: «Явимся, там и видно станет! А токмо пограбили новогородчи вдосталь двинян!»

– Княжую рать пошлю к Устюгу! – домолвил Василий. – Тамо и встретитесь!

– Дорогой не переймут? – возразил Анфал, остро глянув в очи князю.

– Поспешим! – возразил Василий. – Своих посылаю тотчас. И ты скачи!

– Я-то не умедлю, княже! – просто отмолвил Анфал и, принявши княжой подарок – саблю аланской работы и дорогую бронь, – вновь поклонил до самой земли.

– Больших сил у нас нет! – напутствовал Анфала боярин Федор Товарко уже после того, как двинянин покинул княжеский покой. – Иным поможем: на Торжок пойдет рать! И владыка обещает помочь! – примолвил московит, не договорив, впрочем, чем и как, но Анфал понял, склонил голову.

– К Петровкам?! – повторил, утверждая.

– К Петровкам! – твердо отмолвил боярин, склоняя голову. – Ты и сам не умедли, воевода!

Вновь летели сани, и неслась дорога, взмывала и опадала даль, и Анфал, щурясь от летящего встречь из-под конских копыт снега, думал про себя: ну, теперь поквитаемси, господа вятшие!

Василий Дмитрич начинал чувствовать то, что чувствует, по-видимому, рано или поздно любой облеченный высшей властью. Бремя судьбы вверенной ему Богом земли (а понимал он именно так, да так и толковали ему все без изъятия) вызывало в нем самом смутную дрожь, которая усиливалась, когда он садился за грамоты или решал с избранными из бояр государственные дела. Он был в центре паутинного сплетения многоразличных воль, сильных и слабых правителей, и ему приходилось считаться как с далеким непонятным Тимуром – Темерь Аксаком, «железным хромцом», так равно и с князем Иваном Владимировичем, который женится сейчас на дочери Федора Ольговича Рязанского, тринадцатилетней застенчивой красавице, по сложному династическому родству – его племяннице, ибо женат князь Федор на его родной сестре и, следственно… Ничего не следственно! Церковь разрешение на этот брак дала, молодые – двадцатилетний старший сын Владимира Андреича Храброго, Иван, и юная Василиса – любят друг друга. А что молода – дак, по бабьим приметам, крепче слюбятся! Софья, сестра, сама приезжала в Москву на правах мужней женки, крепко расцеловала Василия, всплакнув на встрече (это уж как водится!). Соня принимала гостью с церемонной сердечностью.