Всеобщая радость ненадолго развеивает беспокойство Магдалины. Она озирается в поисках Эмори. Ее нетрудно найти – почти все жители деревни крепкие и приземистые, и только Эмори тоненькая и хрупкая, с продолговатыми глазами и копной вьющихся каштановых волос. Как-то она сама сказала, что похожа на странный двуногий одуванчик.

– Стой спокойно, – говорит ей Матис, выглядывая из-за статуи, которой он занят. – Я почти закончил.

Матису уже под шестьдесят, он самый старый в деревне. У него мощные руки, седые бакенбарды и кустистые брови.

– У меня уже все чешется, – жалуется Эмори, изо всех сил пытаясь дотянуться до места на верхней части спины.

– Я давал тебе перерыв полчаса назад.

– На пятнадцать минут! – восклицает она. – А я уже шесть часов стою здесь с этим дурацким яблоком.

– Искусство требует жертв, – высокопарно заявляет Матис.

Эмори показывает ему язык, но все же принимает прежнюю позу, поднимая над головой налитое яблоко.

Ворча себе под нос, Матис возвращается к работе и срезает излишек материала с подбородка статуи. При этом он почти касается носом камня. За последние десять лет у него ухудшилось зрение, но тут уж ничего поделать нельзя. А если бы и можно было, то вряд ли стоило бы. Завтра он умрет.

3

Эмори видит, что к ней идет Магдалина с альбомом для рисования под мышкой. Ее движения скованны, каждый шаг выдает беспокойство.

Эмори незачем спрашивать у подруги, в чем дело. Магдалина страдает навязчивым страхом за сына. В каждой травинке на острове ей мерещится змея, а под каждым участком спокойной воды в окружающем его океане – сильное течение. Всякая заноза вызывает сепсис, любая болезнь смертельна. Если верить Магдалине, на их острове найдется не меньше тысячи когтистых лап, и все они тянутся к ее ребенку.

Оставив свою позу, Эмори обнимает подругу.

– Не волнуйся, Мэгс, с Шерко все будет хорошо, – успокаивающе говорит она.

Магдалина, уткнувшись лицом в плечо Эмори, глухо отвечает:

– Одна волна посильнее, и…

– Они на якоре, – говорит Эмори. – Ниема возила детей на край света еще до нашего рождения. И никто ни разу не пострадал.

– Это не значит, что так будет всегда.

Эмори внимательно смотрит в голубое небо. Солнце уже за вулканом, который возвышается над деревней, и на небе проступил абрис луны. Через час она станет яркой.

– Они скоро вернутся, – ласково говорит Эмори. – Пойдем поможем накрыть столы для похорон, и ты отвлечешься.

Она бросает виноватый взгляд на Матиса. Ей следовало бы провести эти последние часы с дедом, но он молча прогоняет ее.

Сорок минут спустя шестеро школьников вбегают в ворота, и в деревне начинается ликование. Магдалина заключает в объятия Шерко, отчего тот смущенно хихикает, а остальные взрослые обнимают и целуют всех ребятишек подряд, передавая их друг другу. Родители получают своих детей взъерошенными, но довольными.

Люди тепло перешептываются, расступаясь, чтобы пропустить Ниему. В деревне трое старейшин, и жители одинаково почитают всех, но любят только ее. Они гладят ее по рукам, когда она проходит мимо, их лица светятся обожанием.

Ниема успевает одарить улыбкой каждого, по очереди пожимая протянутые к ней руки. Еще двое старейшин, Гефест и Тея, держатся особняком, но Ниема всегда ужинает с жителями деревни. Она танцует вместе со всеми и поет, во весь голос подтягивая припев.

Желая успокоить Магдалину, Ниема сначала кладет руку ей на плечо, потом пальцем приподнимает ей подбородок. Она на голову выше почти всех в деревне, и Магдалина вытягивает шею, чтобы встретиться с ней взглядом.

– Я знаю, что ты беспокоишься, но напрасно: я никогда не подвергну опасности детей, – говорит она низким хрипловатым голосом. – Нас осталось так мало. Мы должны заботиться о безопасности каждого ребенка.

Слезы выступают на глазах у Магдалины, выражение благоговейной благодарности проступает в лице. В отличие от Эмори, она не улавливает легкой заминки в словах Ниемы, не слышит едва заметной нотки сомнения.

Подбавив еще сантиментов, Ниема покидает жителей деревни и с Эмори под руку направляется к общежитию.

– На несколько дней хватит, – говорит Ниема, когда Магдалина уже не может их услышать. – Приходи за мной в следующий раз, когда она начнет волноваться. Я боялась, что она вплавь погонится за нами.

– Я битый час ее уговаривала, и все без толку, – отвечает Эмори, оглядываясь на Магдалину, которая застыла с блаженным выражением на лице. – Как ты смогла успокоить ее так быстро?

– Просто я старая, – бодро отвечает Ниема. – Для молодежи мои морщины – подтверждение моей мудрости. – Она похлопывает Эмори по руке и заговорщицки шепчет: – Пойдем, у меня есть для тебя еще книга.

Сердце Эмори подпрыгивает от волнения.

Взявшись за руки, женщины в дружеском молчании идут сквозь влажный воздух, который с наступлением сумерек наполняется светлячками. Эмори особенно любит это время суток. Небо становится розовым и фиолетовым, каменные стены краснеют. Свирепая жара сменяется мягким теплом, жители возвращаются в деревню, заполняя ее пустоту своей радостью.

– Как плотничаешь? – спрашивает Ниема.

До пятнадцати лет все жители деревни ходят в школу, а после пятнадцати начинают работать – кем угодно, лишь бы работа приносила обществу пользу. И только Эмори уже десять лет занимается то одним, то другим, то третьим, но нигде не достигает успеха.

– Я больше не плотничаю, перестала, – признается она.

– О, почему?

– Йоханнес просил, – смущенно отвечает Эмори. – Оказалось, что я совсем не умею пилить, строгать или делать стыки, а плохой шкаф не стоит того, чтобы терять из-за него палец, так он сказал.

Ниема смеется:

– Ну а готовка? С ней как?

– Катя сказала, что шинковать лук – лишь начало кулинарных навыков, а не их венец, – удрученно говорит Эмори. – Дэниел сказал, что я могу держать гитару как угодно, все равно будет звучать одинаково плохо. Мэгс на полдня одолжила мне краски, а потом смеялась неделю. В общем, я безнадежна во всем, за что ни возьмусь.

– Зато ты очень наблюдательная, – мягко замечает Ниема.

– Что толку, если Аби все равно видит каждый наш шаг, – безутешно отвечает Эмори. – Я хочу приносить деревне пользу, но не знаю как.

– Знаешь, я тут подумала, может, ты захочешь поработать со мной в школе? – неуверенно предлагает Ниема. – Скоро мне понадобится замена, и, по-моему, ты с этим отлично справишься.

Предложение Ниемы застигает Эмори врасплох, и она хмурится. Сколько она себя помнит, в деревне не было других учителей, кроме Ниемы. И никто больше не помнит других учителей.

– Ты отказываешься от школы? – удивленно спрашивает Эмори. – Почему?

– Возраст, – говорит Ниема, поднимаясь по дребезжащим ступенькам общежития. – Преподавание молодит душу, но мучает мою бедную спину. Я прожила долгую жизнь, Эмори, но все мои самые счастливые воспоминания связаны с классной комнатой. Видеть восторг на лице ребенка, когда тот схватывает суть сложной идеи, – это ли не радость. – Она приостанавливается на подъеме и оглядывается через плечо. – Я уверена, у тебя прекрасно получится.

Эмори превосходно распознает ложь, вот и теперь измененный тембр голоса Ниемы выдает ее с головой.

Молодая женщина подозрительно прищуривается:

– И какие именно мои качества заставляют тебя так думать?

Ниема тут же выпаливает ответ, так уверенно, как будто долго его репетировала:

– Ты умна, любознательна и умеешь найти подход к людям.

– Да, я их раздражаю, – поддакивает Эмори. – Ты говорила с моим отцом?

Ниема умолкает, а когда находится с ответом, в ее тоне слышится неуверенность.

– Кажется, он упоминал, что у тебя снова перерыв в занятиях, – отвечает она. – Но я бы не стала тебе предлагать, если бы…

– Скажи папе, что я пишу пьесу!

Ниема бросает на нее косой взгляд:

– Ты уже целый год ее пишешь.

– Не хочу торопить события.

– А можно бы иногда, – бормочет Ниема, откидывая потрепанную простыню, которая заменяет в ее комнате дверь.

Эта простыня всегда была ее причудой. Никого из жителей деревни не смущают зияющие проемы дверей; да и какую ценность может иметь уединение для тех, в чьих головах с рождения звучит голос, читающий все их мысли.

Много лет подряд жители деревни пытаются отремонтировать общежитие, но здание так старо, что сделать в нем уже почти ничего нельзя. Бетонные стены всюду в трещинах, а где и в дырах; серая плитка на полу давно расколота, стропила прогнили. Пахнет плесенью.

Распад вызывает тоску, и жители борются с ней красками и жизнью. Ниема расстелила у себя большой ковер, а на подоконнике ее комнаты всегда стоит ваза со свежими цветами. На стенах висят работы всех, кто когда-либо занимался живописью в деревне. Хороших среди них мало, что заставляет Эмори задуматься, зачем Ниема хранит их. Во многих случаях голый бетон был бы предпочтительнее.

Ставни в комнате закрыты, чтобы внутрь не залетали насекомые, поэтому Ниема зажигает на шатком письменном столе свечку. Ее мерцающий огонек освещает неоконченное письмо, которое Ниема поспешно убирает в ящик.

– И сколько ты уже написала? – спрашивает она, когда, прикрыв пламя свечи от колебаний воздуха, подходит с ней к полке с книгами рядом с железной кроватью.

– Четыре страницы, – признается Эмори.

– И как, хорошо получилось?

– Нет, – говорит Эмори с тревогой. – Оказывается, я пишу пьесы не лучше, чем шью обувь, работаю по дереву или клею воздушных змеев. Похоже, у меня хорошо получается только замечать то, что отказываются видеть другие, и задавать людям вопросы, которые они предпочли бы оставить без ответа.

– О, не волнуйся, – отвечает Ниема, ведя пальцем по плотно сдвинутым корешкам книг в поисках нужной. – Одни люди рождаются, уже зная, что они будут делать в жизни, а другим требуется время, чтобы найти свое предназначение. Мне сто семьдесят три, я начала преподавать, когда мне перевалило за восемьдесят, а после уже никогда не хотела заниматься ничем другим. То же может случиться и с тобой, если ты попробуешь.

Эмори обожает Ниему, но терпеть не может, когда та говорит о своем возрасте. Никто в деревне не проживет и половину тех лет, что прожила Ниема, и ее частые небрежные упоминания о своем долголетии кажутся Эмори обидными, а то и жестокими, как сегодня, когда ее дед так близок к смерти.

– Ага, вот она, – восклицает Ниема, извлекая из середки книжного строя старую книжку в потрепанной мягкой обложке. – Называется «Сэмюэль Пипс и визжащий шпиль». Ее нашел Гефест в заброшенном вагоне поезда несколько недель назад.

Ниема вкладывает книгу в руки Эмори и видит смятение на ее лице.

– Я знаю, ты предпочитаешь Холмса, – говорит она, постукивая по аляповатой обложке. – Но дай Сэмюэлю шанс. Тебе понравится. Здесь целых три убийства!

Она понижает голос – знает, что мне не нравится, когда жители деревни говорят об убийстве или просто используют это слово.

Последнее убийство на Земле случилось девяносто с лишним лет назад, незадолго до конца света. В Найроби, на лестничной клетке, двое друзей поспорили из-за того, кто из них получит повышение по службе. В порыве ярости один толкнул другого, тот упал с лестницы и сломал себе шею. Убийца едва успел задуматься, сойдет ли ему это с рук, когда из-под земли вдруг повалил туман. Одна секунда, и он умер, а вместе с ним умерли все те, кого он знал, и огромное количество тех, о ком он не имел и понятия. С тех пор убийств больше не было. Об этом позаботилась я.

Больше никому в деревне не разрешается читать эти книги, но для Эмори сделано исключение: их головоломки – единственное, что может надолго удовлетворить ее ненасытное любопытство.

– Только никому ее не показывай, – предупреждает Ниема, когда они выходят из комнаты на балкон. – А то испугаются.

Эмори крепко прижимает запрещенную книгу к животу.

– Спасибо, Ниема.