От папы ждать помощи не приходилось, так как, по маминым словам, после развода он пропал без вести. Так ли это на самом деле, мы не знали, потому что родители развелись при странных обстоятельствах. Году эдак в 1999 отцу предложили хорошую должность в ведущем вузе в Нью-Дели, да еще и с проживанием. Отец был крупным лингвистом и индологом. Мне на тот момент было десять, а сестре – пять. И перспектива переехать в другую страну нам казалась потрясающей. Но мама посчитала иначе, и родители вскоре развелись. Деталей никто из них никогда не рассказывал. Уезжая, папа оставил маме единственное, что у него было, – тринадцать квадратных метров в коммунальной квартире. Первое время отец звонил и помогал маме, но через год что-то случилось и он перестал выходить на связь. Мама пыталась писать в Делийский университет, чтобы хоть что-то узнать, но ответа мы так и не получили. Поэтому после приватизации в 2000 году Инесса Павловна продала комнату и взяла в ипотеку скромную двушку в панельном доме далеко за МКАДом.

После развода мама изменилась. Между бровями у нее пролегла глубокая морщина, выражение лица сделалось страдальческим, и она полностью ушла в работу. Не могу передать, как было грустно терять отца, но еще больнее становилось от маминой отстраненности.

И почему-то обиднее всего было за Соньку. Погруженная в себя, мама ее будто не замечала. Я же с самого начала понимала, что это особенный ребенок. Иногда, когда мы засиживались вдвоем с ней на кухне за уроками, мне казалось, что никакой маленькой девочки никогда не было и что она уже сразу родилась взрослой, – настолько меня поражали ее проницательность, острый ум и невероятная для ребенка тяга к познанию. Сестра росла вундеркиндом, хотя у этой медали была и обратная сторона. Соня была далека от простых человеческих радостей, считая друзей или кино пустой тратой времени. Она делала только то, что могло принести пользу, идя к четко поставленной цели: поступить в Сорбонну. Исключением была наша с ней дружба. Будучи предоставлены сами себе, мы и не заметили, как сильно сблизились.

В отличие от младшей сестры, я была порывиста и, как часто говорила моя лучшая подруга с филфака, без царя в голове. Если бы не врожденная любовь к чтению, способность к языкам и феноменальная память, вряд ли я бы продержалась в одном из лучших вузов страны дольше семестра. Потому что за фасадом скромной, неуверенной в себе студентки во мне жила какая-то другая часть – амбициозная и жаждущая лучшей жизни для меня и младшей сестры. Поскольку маминой зарплаты учителя хватало только на ипотеку и еду, уже на первом курсе я начала подрабатывать репетитором по русскому языку. Этих денег хватало, чтобы оплачивать Соньке курсы французского, и еще оставалось на мелкие расходы.

Мои старания дали свои плоды, и в конце шестого класса сестра выиграла школьную олимпиаду по французскому. Вот тогда мама впервые серьезно отнеслась к ее мечте учиться в Сорбонне. С тех пор все наши усилия были направлены на то, чтобы помочь Соне получить грант на обучение.

И теперь все это катилось под откос из-за продажного директора школы, обставившего дело так, будто мама намеренно занижала оценку ученику, чтобы получить взятку с его родителей. Слухи об этом распространились слишком быстро. Видимо, также не без помощи руководства, что поставило крест на маминой педагогической карьере.

* * *

Я помню тот день так, будто это было вчера. Он прошелся по моей жизни лезвием Оккама, напрочь отсекая детство и юношество. Именно тогда мой мир перевернулся.

Я пришла домой после занятий – и мне очень хотелось услышать хорошие новости: что мама все-таки нашла работу и что все будет как прежде. Ведь иначе наша жизнь превратится в сплошную череду бурь и вьюг. Эти мысли были внезапно прерваны мелодией, просочившейся через приоткрывшуюся дверь.

– I close my eyes only for a moment, and the moment’s gone^[1], – протяжно запело радио.

Песня вторила моему внутреннему состоянию.

– Dust in the wind. All we are is dust in the wind^[2], – печально сообщил вокалист группы Kansas.

Действительно, в конце концов, что мы такое, как не пыль, уносимая ветром вдаль. Мысль о тщетности бытия автору песни, гитаристу Керри Ливгрену, навеял сборник стихов коренных американцев. Но, как по мне, эти строки больше похожи на раннее буддийское учение шуньявада. Учителя этой традиции говорили, что вечной души не существует, да и нас как личностей, в общем, тоже: мы лишь порождение иллюзии, а мир вокруг – иллюзия, порождаемая нами. Одним словом, все есть пыль на ветру. Может, мир и иллюзорен, зато страдания, испытываемые в нем, абсолютно реальны.

Дверь закрылась, а вместе с ней исчезла и песня. Передо мной стояла младшая сестра, незаметно пробравшаяся в комнату. Ее пристальный взгляд выражал гораздо больше, чем она могла бы сказать словами. Прежде чем звон нависшей тишины сделался невыносимым, я подошла к Соньке и обняла ее:

– Милая моя, не переживай, я что-нибудь придумаю.

Сестра в ответ беззвучно затряслась. Она не умела плакать, считая проявление эмоций слабостью. Но я точно знала, как ей сейчас страшно.

– Мама вставала, пока меня не было? – спросила я.

Обычно я приходила домой поздно, потому что после пар ездила к ученикам, а уходила затемно – университет был на другом конце города. Соня же после школы сразу шла домой, поэтому о положении дел я решила узнать у нее.

– Вставала. До уборной и обратно.

– Она что-то ест?

Я начала не на шутку волноваться. Мамина депрессия и, как результат, полное отсутствие желания что-либо делать – пугали.

– Что-то, наверное, ест, но я не видела.

– Ну хоть плакать перестала?

– Да, да, перестала, – ответила Соня.

– Вроде хорошая новость. Зайду к ней, посмотрю, как она. Может, получится ее взбодрить. Специалиста с таким стажем обязательно куда-нибудь возьмут! Она, наверное, даже резюме не составила.

На Сонином лице мелькнула едва заметная улыбка. Мой план сестре однозначно нравился. И я уже было направилась его исполнять, как вдруг она меня окликнула:

– Марта, у нас хлеб кончился.

Мы встретились глазами, и она стыдливо добавила:

– И деньги тоже.

Видеть в глазах младшей сестры такую растерянность было невыносимо. Я хотела бы, чтобы у этой одаренной девочки было все, о чем она только может мечтать. И уж тем более чувство безопасности и уверенности в том, что крыша над головой и еда в холодильнике у нее будут всегда. Поэтому я быстро залезла в сумку, выгребла все деньги, которые получила сегодня за уроки русского, и, чтобы сгладить ее смущение, протянула их с таким видом, будто прошу ее об одолжении.

– Прости, совсем забыла. Пожалуйста, сбегай в магазин, купи все, что надо.

Соня робко взяла купюру с посиневшим то ли от холода, то ли от грусти за наше материальное положение Ярославом Мудрым. Сестра стала рассматривать банкноту с таким видом, будто в изображенном на ней Спасо-Преображенском монастыре велась служба конкретно по вопросу нашего финансового положения. Я даже представила хор, поющий на клиросе:

«Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти раби Твои, Богородице; но яко имущая державу непобедимую, сниспошли рабам твоим Софье, Марте и Инессе хлеб насущный и финансовое благополучие».

Что ж, по вере вашей да будет вам. Вся надежда сейчас была на маму. Мне очень хотелось верить, что она соберется с силами, составит резюме и найдет работу. Потому что ни моя повышенная стипендия, ни репетиторство не могли перекрыть все наши расходы, включая приближающийся платеж по ипотеке.

Когда сестра ушла за продуктами, я постучалась в дверь маминой комнаты. Никто не ответил. Я повернула ручку и вошла. По телевизору очень серьезным тоном что-то вещал женский голос:

– Подполковник Федеральной службы безопасности Лазарь Элиасов задержал подозреваемых в контрабанде на российском побережье Черного моря. Вот что об этом говорит сам сотрудник спецслужбы…

Кадры на экране переключились с прыткой телеведущей на уставшее, но волевое лицо молодого подполковника. Я поспешила выключить телевизор, потому что мрачной действительности мне хватало и в жизни.

Мама лежала на разложенном диване примерно в той же позе, что и вчера. Поменялось только количество пустых баночек от валокордина. Видимо, фоновое звучание телевизора ее больше не успокаивало.

Воздух в комнате был настолько удушливым, что можно было физически ощутить его тяжесть. Я распахнула форточку и подставила лицо холодному ноябрьскому ветру. Почему-то легче дышать от этого не становилось, зато постепенно стала выветриваться завеса аптечного запаха.

Мамина комната была одновременно и гостиной, и спальней, и рабочим кабинетом. Площадь нашей квартиры не позволяла обустроить все по отдельности. Сильнее всего в маминой комнате мне нравились книжные полки, занимавшие большую часть стены в тесном соседстве с платяным шкафом. Я обожала собрания сочинений Гоголя, Толстого, Достоевского, Есенина, Мандельштама и других классиков, которые мама собирала годами. Мне нравилось рассматривать корешки книг, выбирая, в какую художественную вселенную я буду погружаться. Помимо дивана и шкафов, в комнате еще находился массивный дубовый стол, заваленный учебниками, увесистыми томами оксфордских словарей и стопками научных журналов. Однако в этот раз вместо привычного рабочего хаоса на столе царил полный порядок, книги были выложены стройными рядами, а перед раскрытым ноутбуком я заметила несколько визиток и телефонную книгу. Это обнадеживало. Видимо, мама все-таки вернула контроль над чувствами и начала действовать. Приободренная этой мыслью, я аккуратно присела на край дивана.

– Мам, ты как? – спросила я.

Из-под вороха одеял медленно выглянула крупная голова с отекшими глазами. И появившаяся поначалу надежда стала медленно таять.

– Мамулечка, милая, ты составила резюме, как мы с тобой договаривались?

Вместо ответа мама стала порывисто втягивать воздух, стараясь не заплакать. Это был совсем плохой знак. Происходящее мне нравилось с каждой минутой все меньше.

– Марта… – Мама приподнялась и расположилась чуть выше подлокотника. – Детка, прости меня, пожалуйста. Я не знаю, как прокормить нас.

Эти слова она буквально выцеживала по капле, и они давались ей с видимым усилием. Чувствовалось, что мама многократно прокручивала внутри неизбежность такого вывода.

– Конечно, я составила резюме. Откликнулась на массу объявлений. Даже подняла старые контакты. Но все безрезультатно. Пока ни одного предложения о работе.

Оглушенная этими новостями, я застыла на краю дивана в попытке осознать новую реальность. Накоплений у нас никаких не было, в ломбард сдавать тоже нечего. Моей стипендии недостаточно для погашения очередного кредитного платежа, а того, что я получала за уроки, едва хватило бы, чтобы прокормить семью из трех человек. Думай, Марта, думай. Что делать?

Глава 3

Donc, vivons,
Ça bien vite ira,
Ça viendra,
Nous Ions le verrons^[3].

Что делать? Знаменитый вопрос Чернышевского не покидал меня ни после разговора с мамой вечером, ни ночью, когда я ворочалась в тщетных попытках уснуть, ни утром, когда нужно было собираться в университет. Внутри была только железная решимость сделать все, лишь бы вытащить нас из той пропасти, в которую – по нелепому стечению обстоятельств – мы падали.

По всей видимости, что-то изменить на данный момент могла только я. Но что же я могу сделать? Пока я переодевалась, в голове стали хаотично возникать разные мысли, предлагающие сомнительные варианты решения проблемы. Может, взять кредит? Надо узнать, дают ли его тем, кто официально не трудоустроен. А что, если бросить учебу и пойти работать в офис? Но бросать совсем не хочется, я люблю филфак. Тогда можно попробовать устроиться в Макдоналдс во вторую смену. Интересно, я там буду получать больше, чем за уроки русского языка?