Этому нужно положить конец. Мне следует сосредоточиться на выполнении своих обязанностей в лаборатории профессора Санторо, на программе научного обмена. Следует спланировать свое будущее. Меня ждет карьера в НАСА, а это значит, что рано или поздно я окажусь очень далеко от Нью-Джерси – и, слава богу, семейства Ди Анджело.

И никаким зеленоглазым бейсболистам в моей дальнейшей жизни места нет.

Тем более я ясно дала ему понять, что у нас ничего не выйдет.

Уверена: он обо мне и не вспоминает.

– Войдите! – зовет профессор Санторо из-за двери.

Я осторожно заглядываю в кабинет.

Беатрис Санторо – главная причина, по которой я решила поступать именно в Университет МакКи, хотя кое-где предлагали более выгодные условия обучения и даже стипендию. Эта слегка стервозная пожилая итальянка разгадала меня при первой же встрече, безошибочно определив мои и сильные, и слабые стороны. И вот спустя два года усердной работы я наконец-то заслужила ее доверие и выбила себе место в лаборатории. Она редко берет под крыло новичков – отдает предпочтение старшекурсникам, – но я добилась своего. Безупречная посещаемость лекций и семинаров. Точность расчетов. Владение Python и С++. Волонтерская деятельность в университетском планетарии. Участие в каждой научной конференции.

Лишь мой дедушка по-настоящему верил в меня. Точнее, так я думала, пока не познакомилась с профессором Санторо.

Вас ждет великое будущее, Мия. Будущее астронома, как вы и мечтаете. Если, конечно, ради этого вы готовы потрудиться.

Два долгих года я работала не покладая рук, чтобы доказать ей, что она не ошиблась во мне. И теперь я готова.

– Ну, Мия, – мягко произносит она, – как вы?

Стол профессора Санторо располагается в углу комнаты. На всех пригодных для этого поверхностях здесь расставлены книги, на стенах красуются изображения космоса и звезд, а на стене за креслом развешаны дипломы и сертификаты. Все пометки, несмотря на обилие специальных компьютерных программ, профессор делает от руки в небольших блокнотах, которые аккуратными рядами разложены у нее на столе, словно выстроившиеся в линии часовые.

Я сажусь на стул, и она надевает очки, за толстыми стеклами которых ее изящное пожилое лицо кажется немного причудливым. Распущенные седые волосы спадают ей на плечи серебристыми локонами.

Мне хочется без сил упасть на ее стол, но вместо этого я выдавливаю улыбку и говорю:

– Замечательно. А вы?

Профессор Санторо откидывается на спинку кресла, соединяя кончики пальцев рук.

– Неплохо. Очень рада, что этим летом вы будете работать у меня в лаборатории. Думаю, вам понравится – учитывая ваш интерес к экзопланетам.

От возбуждения я начинаю машинально дергать ногой, но, заметив это, призываю себя к порядку. Официально об открытии экзопланет было объявлено сравнительно недавно – лишь в девяностые (до этого их существование считалось только гипотезой), и сегодня ученые находят их буквально тысячами. Объясняя простым языком, это планеты, которые вращаются не вокруг Солнца, а вокруг других звезд – а ведь их в космосе миллиарды и на какой-нибудь из них вполне может быть жизнь. Профессор Санторо давно занимается их изучением – с самого появления теории, – и, по-моему, одной лишь этой мысли достаточно, чтобы лишиться чувств от восторга.

– Элис вышлет вам расписание по электронной почте, – говорит она. – Также вы получите список литературы. Отнеситесь к нему серьезно: эта информация понадобится вам на наших общих встречах. Вместе с Элис вы должны переписать программу, с помощью которой мы изучаем атмосферы планет. Думаю, ваши знания в этой области будут нам крайне полезны. Нужно успеть до того, как опубликуют данные с «Джеймса Уэбба»^[1]: это необходимо мне для статьи, над которой я сейчас работаю.

– Конечно, – киваю я.

Профессор вдруг бросает на меня проницательный взгляд.

– Мия, у вас все в порядке? Как дела дома?

– Все нормально.

– Там всё так же уверены, что вы будущий преподаватель?

По моим щекам расползается румянец. Я опускаю глаза и смотрю на свои колени. Моя семья считает, что женщине лучше всего быть учителем, а затем, со временем, заняться воспитанием собственных детей. Так жила моя бабушка. Так жили мои мать и тетя. Моя старшая сестра пошла у них на поводу: проработала учителем несколько лет и занялась продолжением рода, отказавшись от мечты стать юристом. Они все думают, что я тоже учусь на преподавателя, и разуверять их в этом я не спешу. Вот когда попаду в Женевскую программу обмена, тогда и скажу им – в конце концов, я же не собираюсь обманывать их всю жизнь! Мой успех только подтвердит, что я рождена изучать звезды, это все им объяснит.

– Так проще. Им… им этого не понять.

– Ну и пусть, – возражает профессор. – Они ведь ваша семья. Мои родители тоже не разделяли моего желания просидеть всю жизнь, уткнувшись в окуляр телескопа, но со временем всё же приняли его.

– Ваш отец был врачом, – не соглашаюсь я. – А мой работает установщиком кондиционеров.

Она снимает очки и аккуратно складывает дужки.

– В конце июня я планирую провести научную конференцию. На ней соберутся мои коллеги из других университетов, и я хочу, чтобы вы выступили с докладом о нашем исследовании. – Она смотрит мне прямо в глаза. – Вам это понятно?

– Да, – отвечаю я, не в силах даже вдохнуть.

– Если вы хорошо себя покажете, то для того, чтобы попасть в Женевскую программу обмена, вам даже не понадобится моя рекомендация: вашим слушателем будет сам Роберт Мэйер. Я обещала ему, что он сможет познакомиться с моей самой многообещающей студенткой. – Профессор Санторо поднимается с места, давая мне понять, что время консультации подошло к концу. – Надеюсь, вы подумаете над тем, чтобы пригласить своих близких послушать ваше выступление.

«Маловероятно. Единственный человек, которого я бы хотела пригласить на конференцию, давно мертв», – проносится у меня в голове, но вслух я говорю, кивая:

– До понедельника.

Профессор уже повернулась ко мне спиной и что-то ищет среди множества стоящих на полках книг: решает очередную научную загадку.

– До понедельника, – не оборачиваясь, вторит она.

3. Себастьян

В такую рань дома тишина.

Отстояв в планке, я поднимаюсь на ноги, тяжело дыша через нос, и беру в руки пару шестикилограммовых гирь для следующего упражнения. Купер делает то же самое. Тренировка проходит в молчании: мы занимаемся вместе столько лет, что разговаривать нам не обязательно. Иногда мы включаем музыку, но не сегодня. И меня ничего не отвлекает – кроме навязчивых мыслей.

Мы могли бы пойти на тренировку в университетский зал, который спортсменам разрешается посещать круглосуточно (Купер состоит в хоккейной команде, а я – в бейсбольной), но через несколько часов ему и его девушке Пенни предстоит небольшое путешествие по случаю окончания учебного года, и он предпочел задержаться дома, чтобы провести побольше времени с нашей кошкой, которая в данный момент сидит на лестнице.

Она наблюдает за нами, моргая своими огромными, пугающе умными янтарными глазами. Вообще, я больше люблю собак, но Мандаринка буквально украла мое сердце. Прошлой осенью Купер и Пенни подобрали ее на улице, и с тех пор она живет с нами. Она милашка, хотя я еще не вполне простил ее за то, что она как-то оставила дохлую мышь в моем кроссовке. Теперь мы с ней останемся дома вдвоем: Купер уезжает с Пенни, а наша младшая сестра Иззи проходит стажировку на Манхэттене, и я рискую либо привязаться к этой кошке еще сильнее, либо быть зацарапанным до смерти во сне.

Она все так же наблюдает за нами, помахивая хвостом взад-вперед, будто соглашается с моими мыслями. Выполнив последний подход, я опускаю гири на пол и провожу рукой по волосам. Иззи часто шутит, что у меня типичная прическа бейсболиста. Мои волосы длиннее, чем у Купера: после того как их команда попала в «Ледяную четверку» (и в итоге вышла на первое место), Пенни буквально заставила его сбрить бороду и постричься.

Купер бросает на меня внимательный взгляд.

– Какой-то ты сегодня притихший.

– Не выспался.

Я потягиваюсь. Да уж, последний подход на плечи был явно лишним… Пару дней назад во время игры я упал на бегу и неплохо шмякнулся о землю. Мяч все же схватил (как и здоровый синяк), вот только мы все равно продули – уже четыре раза подряд. Если мы хотим выйти в плей-офф, ситуацию нужно исправлять – и поскорее.

Купер сочувственно вздыхает.

– Я думал, тебе стало легче.

Я делаю глоток воды и пожимаю плечами.

– Раз на раз не приходится. Например, сегодня ночью я так и не смог заснуть, зато отточил навыки шинковки и посмотрел документалку про хлебопекарное производство во Франции.

Купер качает головой.

– А я-то еще думал, почему у нас весь лук на кусочки порезан… Ну и странные же у тебя хобби, братишка!

– Не порезан, а нашинкован. Смейся сколько угодно, но я же вижу, с каким аппетитом ты уплетаешь все, что я готовлю.

– Еще бы! Кто же виноват, что ты, черт возьми, кулинарный гений!

Купер ставит гири на пол и потягивается. Мандаринка тут же подбегает к нему и трется о ноги. Он подхватывает ее на руки и прижимает к груди – та сразу заходится довольным мурлыканьем.

– Да уж, дерьмовая у тебя вышла ночь. Хочешь об этом поговорить?

– Ты точно собрал все вещи? Помню, ты вроде хотел еще заглянуть к Джеймсу и Бекс перед отъездом, да?

– Себастьян.

Брат смотрит на меня своими глубокими синими глазами, и я вижу, что они полны тревоги. Он кладет руку мне на плечо.

– У тебя снова был…

Кошмар? Один из тех навязчивых, удушающих снов, от которых мне так и не удалось избавиться спустя долгие годы дорогостоящей терапии? Которые не отпускают меня, даже несмотря на всю поддержку моих приемных – и родных для Купера – родителей?

Я судорожно сглатываю. В горле встает неприятный ком.

– Брось. Никаких кошмаров, – говорю я.

Никакого скрежета металла и звона бьющегося стекла. Никакой крови на коже автомобильных сидений. Никакого прерывистого предсмертного хрипа. Я за секунду могу вспомнить все, хотя с того дня прошло уже десять лет. Будучи одиннадцатилетним ребенком, невозможно просто развидеть, как задыхается от разрыва трахеи твоя мать, как потухают ее глаза. Как будто кто-то вскрыл твой череп и запечатал там этот день.

Пальцы Купера сжимают мое плечо. Однажды он сказал, что может безошибочно угадать, когда мной овладевают воспоминания. Нам было по четырнадцать, когда мы сидели под трибуной, стащив по бутылке пива, в одну из игровых пятниц Джеймса. Тот редкий осенний вечер, когда ни у него, ни у меня не было тренировок: хоккейных у Купера, бейсбольных у меня. Стоял октябрь, и на уставшем от жары бабьего лета Лонг-Айленде наконец становилось прохладно. Думаю, тогда мои воспоминания спровоцировал внезапный дождь. В нашем укрытии было тепло и сухо, а на стадионе продолжалась игра, но я, будто оцепенев, неотрывно смотрел на поток воды. Куперу пришлось встряхнуть меня, чтобы вернуть в реальность.

Я убираю его руку.

– Мне просто… Просто не спалось, вот и все.

Брат изучает мое лицо.

– Все из-за нее.

Я никогда не говорил Куперу (потому что только в последнее время его напряженные отношения с отцом начали улучшаться и потому что не так давно в наших собственных отношениях выдался сложный период из-за появления в Нью-Йорке его мерзкого дядюшки, попытавшегося обманом вытянуть из него деньги,), что, делая такое лицо, он становится до ужаса похожим на своего отца, Ричарда Каллахана: тот точно так же хмурит брови.