Прошло минут десять-пятнадцать, пока готовилась еда, и все время ожидания я, стараясь не заснуть, думала о том, что же говорит в телевизоре тот тип с пухлыми руками. Вообще, эту забегаловку не мешало бы поскрести. Через открытую дверь виднелась кухня, в углу которой стояла плита, настолько заросшая пригоревшим жиром, что, казалось, ее установили там во времена Адама и Евы. Воздух в баре был таким жарким и затхлым, что приходилось дышать с изрядным усилием, чтобы добыть из него хоть какой-то кислород. Кофе нисколько меня не взбодрил. Я уже готова была встать и выйти на улицу, чтобы продышаться, но тут подоспел мой бургер.

Тем временем оказалось, что за столиком у задней стены сидит третий посетитель – женщина, кругленькая и еще не старая. Она куталась в одеяло. Не в индейское одеяло, а точно в такое же, что было у нас с мамой дома – шерстяное, розовое, подшитое по краю атласной лентой. На плечах у женщины лежала пара тощих безжизненных кос. Она не ела и не пила, но довольно часто поглядывала в сторону стоящих у стойки мужчин. Впрочем, может быть, смотрела она только на одного из них – от моего столика было не определить. Но смотрела так, что, если бы я получше соображала, мне следовало бы испугаться.

Бургер за девяносто девять центов немного взбодрил меня, но я все еще чувствовала, будто голова моя набита белыми пушистыми комочками, которыми набивают спасательные жилеты. Сейчас я выйду на улицу, и ветер разнесет их над темной плоской равниной, словно серебристый пух, слетевший со стручков молочая.

Пытаясь отогнать сон, я прочитала все плакаты и таблички, пришпиленные к стене. Там было: «Меня не уволят – рабов продают, а не увольняют!» «При пожаре кричать Пожар!». По нижней части телевизионного экрана по-прежнему бежали слова «Хвала Господу нашему! … 1–800… Господу нашему». Я постаралась сконцентрироваться на том, чтобы собрать себя в кучу, хотя место для этого выбрала неважное. Потом вышла на улицу. В лицо ударила ночная свежесть, и я принялась глотать воздух так часто, что голова закружилась. Наконец села в машину и, положив руки на руль, попыталась настроиться на то, чтобы всю ночь ехать по шоссе через Оклахому.

Когда она постучала в лобовое стекло, от неожиданности я едва не подпрыгнула. Это была та круглая женщина в одеяле.

– Не нужно, спасибо! – сказала я.

Я думала, она хочет помыть стекло, но она обошла машину и открыла дверь со стороны пассажирского кресла.

– Вас куда-то подбросить? – спросила я.

Вся ее фигура, лицо, глаза были круглыми. Чтобы нарисовать ее, достаточно было обвести карандашом пригоршню монет по десять и двадцать пять центов, а еще – крышки от стеклянных банок. Женщина распахнула одеяло и извлекла оттуда нечто живое. Это был ребенок. Она принялась заворачивать его в одеяло и заворачивала до тех пор, пока ребенок не превратился в плотный сверток с торчащей поверх головой. После этого незнакомка устроила сверток на пассажирское кресло моей машины.

– Возьмите младенца, – сказала она.

Впрочем, если точнее, это был уже не младенец. Пожалуй, он был достаточно большим, чтобы уметь ходить, но и достаточно маленьким, чтобы его можно было нести на руках. Где-то посредине между младенцем и человеком.

– И куда я его должна взять? – спросила я.

Женщина посмотрела на бар, потом на меня.

– Просто возьмите.

Я с минуту помедлила, полагая, что совсем скоро в голове у меня прояснится и я смогу понять, что она говорит. Но так и не поняла.

У ребенка были такие же круглые глаза, как и у этой женщины. Все четыре этих совершенно одинаковых глаза глядели на меня из темноты, глядели, не отрываясь. Ждали. Неоновая надпись на окне бара мигала, отбрасывая тусклый свет, в котором белки этих глаз казались оранжевыми.

– Это ваш ребенок?

Женщина покачала головой.

– Моей умершей сестры.

– И вы хотите, чтобы я взяла его себе?

– Да.

– Если бы я хотела ребенка, я бы осталась в Кентукки, – сообщила я женщине. – И сейчас у меня дети бы из ушей лезли.

Из бара вышел один из мужчин. Серая у него была шляпа или коричневая, сказать я не могла, поскольку машину свою припарковала на отшибе. Мужчина сел в стоящий у крыльца пикап, но не включил фары и мотор.

– Это ваш муж? Тот, что в баре? – спросила я.

– Туда не возвращайтесь, – сказала округлая женщина. – Не скажу, почему. Просто не возвращайтесь.

– Послушайте, – обратилась я к ней. – Если вам даже очень хочется, просто так отдать ребенка нельзя. Нужны документы и все такое. Обычные дела. Даже на машину делают документы, чтобы никто не сказал, что она краденая.

– У этого ребенка нет документов. Никто не знает, что он живой. Да и вообще всем наплевать, есть он или нет. Всем, кому это должно быть важно. Например, полиции. Этого ребенка родили в «плимуте».

– Но не сегодня же утром! – продолжала я. – В «плимуте» или не в «плимуте», он достаточно большой, чтобы его заметили.

Я смутно догадывалась, что говорю не о том. Такой разговор нас никуда не приведет.

Женщина сунула руки к ребенку под одеяло и, бережно подтолкнув, устроила поудобнее – так, будто ему на этом сиденье самое место! Потом закрыла дверь и пошла прочь.

Глядя ей вслед, я подумала, что не такая уж она и круглая. Без ребенка и одеяла женщина оказалась очень худой.

Я с силой сжала руль – так, что кончики ногтей впились в ладони. Может, боль заставит мозги работать и решить, что мне делать? Пока я думала об этом, женщина забралась в пикап, и машина поехала, так и не включив фары. Интересно, они это сделали с каким-то расчетом или у них в пикапе вообще нет фар?

– Хвала Господу нашему! – произнесла я. – У меня, по крайней мере, хоть фары есть.

Я думала: я могу пойти назад, в бар, и отдать ребенка Эрлу. Или тому, другому из этой парочки. Просто посажу его на стойку бара, рядом с солью и перцем, и смотаюсь отсюда. Или найду местечко, где можно будет поспать, и уже утром все хорошенько обдумаю.

Пока я пребывала в раздумьях, свет в баре погас. Вырубилась, мигнув напоследок, и реклама «Будвайзера». Еще один пикап прошуршал мимо меня по гравийной поверхности парковки и направился к шоссе.

На то, чтобы запустить мотор, мне понадобились все силы – ведь во всей Оклахоме я не нашла ни одного холма, на котором можно было бы припарковаться.

– Черт! – шипела я. – Чертов сукин сын!

Я толкала и толкала машину, потом запрыгивала внутрь, отжимала сцепление и вновь толкала, и вновь запрыгивала.

Круглые глаза ребенка смотрели на меня из темноты.

– Ты не думай, что я дура, – сказала я, обращаясь к нему. – В Кентукки это получается куда проще.

У моей машины не было счетчика пробега, отчего мне трудно было судить, сколько миль мы проехали, пока не добрались до города. Может быть, пятьдесят, может, больше. Без стекол в машине было холодно, и бедняжка, должно быть, замерз, хотя и не проронил ни звука.

– Ты разговариваешь? – спросила я, и тут же подумала – а вдруг ребенок говорит на каком-нибудь другом языке, не на английском. – И что мне с тобой делать? А что ты ешь?

На равнинах, в отличие от холмистых местностей, царит полная тишина. Когда едешь на машине по плоской земле, звук мотора уносится прочь в пустые поля, и ничто – ни холмы, ни силосные башни, ни дома, – не мешает ему без остатка раствориться в ночи. Было настолько тихо, что мне казалось: если что-нибудь скажу, то ничего не услышу. И все-таки, чтобы слышать хоть что-то, я принялась мурлыкать себе под нос. В тот момент я бы не пожалела и последнего доллара за радио. Готова была слушать даже Орала Робертса. Чтобы не уснуть, я принялась разговаривать с по-прежнему молчащим ребенком. Правда, с каждой уносящейся назад милей мне хотелось спать все меньше, и все больше до меня доходило, что я делаю нечто в высшей степени странное.

Мы проехали знак, который сообщил нам, что до Музея Женщин-пионеров осталось столько-то миль. Отлично, решила я. По крайней мере, мы куда-то подъезжаем.

– Так ты мальчик или девочка? – спросила я.

Стрижка у малыша была «под горшок», как бывает на картинках у китайских детей. Она (или он?) ничего не сказала (не сказал?). Ничего, со временем узнаю.

Через несколько миль мне пришло в голову: а вдруг ребенок мертвый? Вдруг та женщина подкинула мне мертвого ребенка, убитого или умершего? Сунула его мне в машину, а теперь я еду и с ним разговариваю! Я ведь читала в книжке по литературе для старших классов рассказ про то, как женщина сорок лет спала в одной постели со своим мертвым мужем. То же самое было в «Психо» у Хичкока, где Норман Бейтс мумифицировал свою мать, чтобы та не сгнила. Правда, он был чучельник. У индейцев тоже есть способы сохранять мертвецов. Я что-то читала про индейские мумии на Западе. Их находят там в пещерах. Я приказала себе успокоиться. Глаза-то у ребенка были открыты, когда эта женщина посадила его в машину. Хотя, с другой стороны – ну и что? Он, вроде, и не моргал? Так… И что мне полагается за то, что я перевезла мертвого индейского ребенка через границу штата?

Через некоторое время я почувствовала запах мокрой шерсти.

– Слава небесам! – пробормотала я. – Видно, ты все еще живой!

Я планировала поспать в машине, но, понятно, в мои планы не входил замерзший мокрый ребенок.

– Да, это уже серьезно, – сказала я, обращаясь к нему. – Найдем телефонную будку, придется звонить один-восемьсот-Господу-нашему…

Первая телефонная будка, к которой мы подъехали, находилась снаружи мотеля с энергичным названием «Мустанг». Я медленно поехала вдоль его фасада, всматриваясь в то, что виднелось внутри, но парень за стойкой мне не понравился – от такого ничего не добьешься.

Дальше в ряд стояли еще несколько мотелей, которые через стеклянные фасадные окна, похожие на телеэкраны, заливали светом обочину шоссе. В некоторых из них на ресепшене никого не было, а вот в «Сломанной стреле» за стойкой стояла седоволосая женщина. Бинго!

Я припарковалась под неоновым изображением стрелы, которая то ломалась, то снова становилась целехонькой, и вошла в вестибюль.

– Здравствуйте! – сказала я. – Хорошего вам вечера. Холодновато сегодня, верно?

Женщина оказалась старше, чем выглядела снаружи. Руки у нее дрожали, когда она оторвала их от стойки, а голова покачивалась – так, словно она говорила «нет» кому-то, кто притаился, невидимый, у меня за спиной.

Но там, понятно, никого не было. Это просто возраст, поняла я. Женщина улыбнулась.

– Зима идет, – сказала она. – Куда деваться?

– Согласна.

– Долго ехали?

– Слишком долго, – кивнула я. – У вас симпатичное местечко. Радует глаз. Вы хозяйка?

– Мой сын – хозяин, – сказала она, покачивая головой. – Я здесь сижу по ночам.

– Семейный бизнес? Понятно.

– Да, что-то вроде этого. Мы тут с невесткой занимаемся уборкой, а дела ведет сын. Он работает на мясокомбинате в Понка-Сити. Мотель у него – приработок.

– Надеюсь, вы сегодня не забиты под завязку! – пошутила я.

Женщина рассмеялась.

– Такого не было со времен президента Трумэна.

Она медленно перевернула несколько страниц регистрационной книги.

– И что – здесь и впрямь останавливался президент Трумэн? – спросила я.

Женщина подняла на меня взгляд. Ее большие глаза плавали в озерцах толстых очков, словно огромные головастики.

– Не думаю, детка. Я бы такое запомнила.

– Мне кажется, вы очень добрая женщина, – сказала я. – Поэтому не буду ходить вокруг да около. У меня нет денег, чтобы заплатить за комнату, и я бы не стала вас тревожить, если бы в машине у меня не сидел ребенок. Он мокрый, он замерз, и может схватить воспаление легких, если я не найду для него теплой постели.

Женщина посмотрела туда, где стояла моя машина, и покачала головой, но я, конечно, не поняла, что у нее на уме. Потом она произнесла:

– Даже не знаю, что и сказать, детка.