– Зачем же ты так о своей матери… – снова забормотал мой новый отец.

– Почему о своей? – искренне удивилась я. – Моя мама на месте. Но у многих бывает наоборот – отец на месте, а мать – нет. И тогда мать становится переменной. Ничего в этом плохого или страшного нет, просто жизнь так устроена.

– Ты извини, девочка. – Он виновато потупился. – Просто у меня родители – величины постоянные, с самого моего рождения и до сих пор. Поэтому мне трудно тебя понять.

– А этого и не нужно, – заверила я. – Просто примите к сведению, что на свете вообще нет ни одной постоянной величины. Тем более, когда дело касается людей. Знаете, как Эминеску красиво написал? «Творить никчемный идеал им суждено впустую. Но волны, умерев у скал, родят волну другую»^[3]. Все меняется.

– А Бог? – робко спросил отец.

– И Бог тоже, – была уверена я. – До единого неизменного Бога у евреев, как и у всех, было много разных изменных богов, пока не появился недостижимый идеал неизменности. Хотя знаете? Вы меня сейчас не слушайте. Я у Ангела Божьего спрошу, он наверняка об этом лучше знает.

Мой новый отец, казалось, был готов упасть в обморок. Он побледнел, пальцы так сжали бутылку, что нелепо распластались по стеклянной поверхности.

Распахнулась дверь. Как он обрадовался приходу мамы! Я даже растрогалась. Вскочил, устремился к любимой с распростертыми объятиями – хотя так и не расстался с бутылкой, – едва не плача от счастья. Мама прижала его к себе, как маленького ребенка, и почему-то бросила через его плечо укоризненный взгляд, адресованный мне. Я недоуменно пожала плечами. При чем тут я?

Отец был выведен за дверь и отправлен мамой в ресторан вместе с бутылкой вина. Прижимал ее к груди, как младенца. Или как последний оставшийся на тонущем судне спасательный жилет.

Мама вернулась и завела со мной разговор, полный вопросов и намеков, которые мне хотелось слышать меньше всего на свете. Он звонил? Может, приходил? Он звонил мне, спрашивал о тебе. Он скучает. Очень переживает за тебя. Говорит, что даже если бы ты не сделала то, что сделала, он бы хотел наладить с тобой отношения. То есть, конечно, он не думает, что это твоя вина. Просто несчастный случай. Вы бы могли все поправить. Поверь, это действительно возможно. Ты дорога ему, а это самое главное. Мне тоже стало бы легче, если бы вы обсудили все и пришли к какому-нибудь решению.

Каждое произнесенное ей слово вызывало воспоминания. Кровь снова полилась тонкими струйками, но мама не замечала и продолжала говорить. Я пыталась унять дрожь в руках, трясущихся от боли и негативных эмоций, похороненных на кладбище ядерных отходов. Ядерный – значит небывалой мощи, неконтролируемый, опасный, несущий беды и беспричинное уничтожение. У любого человека в недрах этого кладбища хранится такое, о чем он даже не подозревает. Но я не просто подозреваю, а знаю многое из того, что там лежит. Я специально спускалась туда, чтобы похоронить там прошлое, и многое видела. Пока в мозг врывались мамины слова, земля кладбища дрожала и похороненные заживо тянули призрачные щупальца к моему горлу.

Я готова была заплакать, и бог знает к чему это могло привести. Глаза – зеркало души, а слезы – то, что разбивает это зеркало и выносит душу прочь. Но мне нужна была моя душа, поэтому я воззвала к начальнику Ангела, надеясь, что он не обиделся за «переменную величину», почерпнула от этой молитвы сил, встала и заявила:

– Единожды отрекшийся да никогда не будет принят обратно. Он не прощен и никогда не получит прощения. Он – зло, разрушившее мою жизнь, он – подручный дьявола, открывший мне путь в Темные Коридоры. Из-за него я истекаю кровью.

– Прекрати! – вскрикнула мама. – Ты меня пугаешь.

– Извини. Я просто хотела сказать, что не хочу его видеть и вообще знать. Что было, то прошло. Ничего не будет. Ни при каких обстоятельствах. Пусть забудет обо мне. Меня не существует. Счастливого тебе пути, куда бы тебя ни занесло, – попрощалась я и вышла из номера.

На первом этаже в небольшом ресторане сидел мой новый отец. Он усиленно поглощал вино. Я улыбнулась ему и помахала рукой. Он вымученно улыбнулся и ответил тем же.

Я выходила на улицу разбитая, опустошенная, со все еще сотрясающейся землей кладбища и настойчивым желанием заплакать, чтобы хоть немного уменьшить боль. Просто поразительно, какую власть имеет над человеком его прошлое, даже если он все давно решил, похоронил и почти забыл.

И вот тут произошло невероятное. Я увидела тебя. Ты шел по улице в распахнутом пальто, низко опустив голову и явно о чем-то размышляя.

Холодный ветер ударил мне в лицо, когда я сорвалась с места и бросилась к тебе. Былые боль, отчаяние и безысходность мигом преобразились в ворох радостных чувств, вызванных одним твоим видом. Ты поднял на меня удивленный взгляд; я, ни о чем не думая, налетела на тебя, чуть не сбив с ног, обняла, прижалась к тебе, уткнувшись в твой сине-серый свитер и в диком упоении вдыхая слабый запах одеколона, свежести и почему-то корицы. Руки мои сжимались все крепче по мере того, как охватывал страх, что ты оттолкнешь меня. Пожалуйста, думала я, умоляю, не делай этого сейчас. Позволь хотя бы минуту, хотя бы секунду постоять так.

Помедлив, ты приобнял меня одной рукой, другой осторожно провел по моим волосам. От нахлынувшего счастья у меня закружилась голова, и я испуганно поняла – ты нужен мне. Отныне и навсегда. Нужен! Только ты, и никто другой.

Ты склонился и прошептал мне на ухо:

– Ничего. Мне тоже бывает грустно.

Ты принял это за порыв отчаяния, и так оно и было, но мельтешило за этим и нечто другое. Не надо врать, что не понял этого в тот же момент. Ты понял, просто тоже испугался и боялся ошибиться, ни в чем не был уверен, не знал, что делать. Я понимала твои чувства, поэтому отпустила тебя и отступила на шаг, немного виновато улыбнулась.

– Извини, – сказал ты, ответив точь-в-точь такой же улыбкой. – Мне нужно идти. У нас тут дело… С моими родителями.

А мне и в голову не пришло, что степенно следующая за тобой пожилая пара – это твои родители. Они выглядели очень старыми, оба с совершенно седыми волосами, морщинистой кожей, выцветшими глазами, но симпатичные. Серебристые пряди волос тщательно уложены, старомодная одежда будто с иголочки – так могли быть одеты работники солидной фирмы лет тридцать назад.

Они ничуть не были смущены устроенной мной сценой и не разозлились. Наоборот, тут же вынесли суждение.

– Какая хорошая девушка! – проговорил твой отец.

– Какая хорошая! – вторила ему твоя мать.

Ты бросил странный взгляд сначала на них, потом на меня, повернулся и пошел вперед. Твои родители засеменили следом. Я шагала с ними вровень.

– Какая хорошая девушка! – снова сказал твой отец.

– Очень! – подтвердила твоя мать. – Он сказал, что ему нужно идти, но она не хочет его бросать, поэтому все равно пошла.

– Но не рядом с ним, чтобы не мешать, – подхватил твой отец.

– Какая хорошая девушка! – закивала твоя мать и обратилась ко мне: – Ты, наверное, Птицелов. Сын нам рассказывал.

– Это правда, что ты умеешь говорить с птицами? – поинтересовался твой отец.

– Умею, – кивнула я.

– Птицы наверняка видели нашу дочь – ты спроси у них, – предложил твой отец. – Она постоянно ходит повсюду, собирает ключи. Сколько у нее уже этих ключей! Но она все ищет и ищет, все собирает и собирает. Мы не забываем об этом и стараемся делать ей подарки. Ну, знаешь, если увидим где-то ключи. Это очень важно для нашей семьи.

Я достала из сумки связку ключей от квартиры и протянула им.

– Хотите взять мои?

– А можно? – всплеснула руками твоя мать, жадно и одновременно с надеждой смотря на связку.

– Конечно, если для вас это так важно, – кивнула я.

– Какая хорошая девушка!

Твой отец взял ключи, благоговейно спрятал их в карман пиджака и окликнул тебя по имени.

– Ты обязательно должен познакомить эту девушку с сестрой!

– Хорошо, познакомлю, – отозвался ты.

– Познакомь прямо сейчас! – наказала твоя мать. – А мы, пожалуй, сейчас пойдем домой, оставим ключи в ее комнате. Вернется – обрадуется.

Твои родители попрощались и медленно двинулись в обратном направлении. Ты улыбнулся мне.

– Как попадешь домой?

– Валькирия дома, – пожала плечами я.

Ты внимательно посмотрел на меня, совсем как тогда, когда я пила кофе в кафе, потом вздохнул и сказал:

– Ну хорошо, пойдем.

– Если тебе не хочется знакомить меня с сестрой, можем просто погулять, – предложила я. – Я совсем не настаиваю, и мне даже как-то неловко.

– Ладно. Прокатимся на машине? Родители терпеть этого не могут и всегда ездят на автобусе. Это ужасно утомляет.

Я ничего не имела против. Мы свернули в ближайший двор и сели в твою машину, памятную распитием напитка из древнегреческих букв. Оказывается, ты жил поблизости. Я перехватила тебя и твоих родителей в самом начале вашего путешествия.

Ты повез нас куда-то, и я спросила, где сейчас Ангел Божий.

– Кто? – рассеянно спросил ты. – А-а… В церкви, наверное. Ты хочешь с ним увидеться?

– У меня есть вопросы о его начальнике, и мне кажется, он может кое-что прояснить, – объяснила я свой интерес.

Ты усмехнулся и сказал, что как-нибудь устроишь нам встречу.

Но от меня не укрылась твоя мрачность и погруженность в себя. Тебе явно не нравилась наша поездка, и когда мы приехали, меня затошнило от ужаса. Неужели ты узнал мой секрет?

Машина затормозила у фигурных ворот кладбища.

– Выходи, – сказал ты тоном, не терпящим возражений.

Я вышла, ты тоже. Но ты был холоден и уверен в себе, а у меня от страха дрожали ноги. Как, думала я, как ты мог узнать? Впрочем, быть может, это давно было достоянием гласности, а я просто не в курсе? В то время вокруг меня постоянно мельтешили люди, задавали какие-то вопросы, пытались растормошить, фотографировали, вписывали что-то в пугающего вида блокноты с эмблемами на обложках. Не просто же так они это делали.

Ты повел меня по центральной дороге мимо могил тех, у чьих родственников было достаточно денег, чтобы выкупить землю поближе ко входу и поставить высокий памятник с красивой оградкой, положить у него немалых размеров венки и букеты. Потом мы начали сворачивать на узкие тропинки и пошли мимо пристанищ поскромнее, и хотя я понятия не имела, где нашли последний покой останки моего преступления, чем дальше мы заходили, тем хуже мне становилось.

Пытаясь ни о чем не думать, я с преувеличенным вниманием скользила взглядом по надгробиям. Чем дальше мы уходили, тем непрезентабельней они становились. Иногда из-под жесткой корки слипшегося снега выглядывал лишь каменный скол. Но порой попадались полузаброшенные и совсем оставленные трогательные памятники: там у могильной плиты замер херувим с крестом в пухлых ручках, здесь на плите притулился барашек, спустив сонную мордочку к поржавевшей табличке с именем. И хоть они выглядели оставленными, все же вызывали более проникновенные чувства, чем выхолощенные мраморные прямоугольники. Фигурка, заставляющая подняться теплоту в душе случайного прохожего, – милый знак внимания на долгие годы, тогда как цветам через совсем короткое время предстоит стать прахом. Уйдут все, кто знал тебя, и вокруг плиты образуется запустение; а могилу того малыша вечно отогревает своим каменным телом спящий барашек. Впрочем, он, наверное, тоже мертвый. Но чем мертвый барашек не пара мертвому ребенку? Живые должны думать о живых, мертвые – играть с мертвыми.

Последнюю мысль я высказала вслух. Ты оглянулся и сказал удрученно:

– Это верно, но мертвым нужна поддержка живых или почти живых… Ведь живым нужна поддержка мертвых. Многие думают об умерших и черпают силы в этих мыслях. Что встретятся там. Или что кто-то близкий наблюдает за ними. Что ради умершего они должны жить дальше. А мертвым иногда нужна помощь живых.