Я без лишних слов стала снимать с себя одежду – уверенными движениями, быстро, не колеблясь ни секунды, но и не так, как могло бы быть в порыве страсти, когда пальцы путаются в застежках, дыхание становится лихорадочным и тело пробивает такой жар, что хочется скинуть не только одежду, но и кожу тоже. Нет; просто быстро сняла с себя все. Ты с несколько рассеянным видом последовал моему примеру. К тому времени, как ты закончил, я уже лежала на кровати, закрыв глаза и сложив руки на груди, как у тела, приготовленного к погребению. Но сердце больно билось о грудную клетку, напоминая о том, что в организме теплится жизнь. Я никогда так не радовалась этому обыденному факту, как в тот момент, когда ты прикоснулся ко мне. Чувствовать тебя – что это было за счастье! Я почти забыла и о ранах, и даже о злосчастных стенах, разделяющих нас. Наши тела решили, что стены им не помеха, и сплелись в жарких объятиях. Если бы ты вдруг отстранился и попросил меня встать, я бы не смогла – такая крупная дрожь била во мне; если бы спросил что-нибудь – я не смогла бы ответить, с уст сорвался бы только неразборчивый стон; если бы решил помучить меня промедлением – я бы залилась жалобными слезами, так ты был нужен мне.

Но и ты наверняка чувствовал нечто похожее, потому что не бывает такого действия и такого итога, если в ком-то зреет малейшая доля сомнения. Нужно быть всецело поглощенными друг другом, чтобы во всем существе зрела одна-единственная необъятная мысль, и эта мысль была о том, кто рядом. Ее нужно передать через себя; я сделала это и приняла такую же мысль от тебя, вместе с тобой. Как удивительно это было! Я почти не знала тебя, и вот ты не просто со мной, а во мне, соединились не только наши тела, но и души. Мне показалось, что произошло это где-то в районе третьего неба. Выше, при всем желании, людям не подняться, какая бы неистовая страсть их ни охватывала. Но и третье небо ознаменовало собой захватывающее блаженство, помрачающее все силы разума, а падение с него было столь стремительным, что во всех языках мира не найдется слов, чтобы хоть приблизительно описать его. Ведь свободный полет вниз во сто крат приятнее, чем вверх.

Нам потребовалось много времени, чтобы прийти в себя, и я хорошо запомнила момент, когда сознание включилось и наваждение спало. Я прижималась к тебе всем телом, все еще не в силах отпустить, хотя мышцы рук уже предательски ныли от усталости, и ты тоже крепко сжимал меня в объятиях. Уткнувшись в ложбинку между твоим плечом и шеей, я почувствовала, как мышление возвращается в привычное русло, и первой моей мыслью было, что произошло нечто фантастическое и что мне никогда еще не было так хорошо; но тут твои руки дрогнули, едва заметно – уверена, будь на моем месте другая, она не поняла бы этого. Но для меня это послужило сигналом, и я почти невольно отодвинулась от тебя.

Так было нужно. Ведь мы пообещали.

В ответ на это ты очень тепло улыбнулся, ласково погладил меня по щеке и сказал, что принесешь чего-нибудь попить.

Ты вышел из комнаты, а я в это время решила посмотреть, что хранится в книжных столпах. На первый взгляд показалось, что дело это будет небезопасное, однако твои башни были особенными и стояли твердо. Мне представилось, как ты темным вечером сидишь на полу и старательно строишь их, как ребенок, задавшийся целью насадить все элементы конструктора один на другой.

Я подходила к башне, выбирала наугад книгу, придерживала рукой верхние тома и без проблем вынимала приглянувшийся мне. Сложнее было вернуть все обратно, но и с этим я справлялась, а когда нет, то клала книги сверху, заботясь о том, чтобы столпы стояли по-прежнему твердо, и надеясь, что ты не разозлишься на путаницу. Я была почти уверена, что не разозлишься. Да, башни были прочными, и казалось, что ты специально их строил, но вместе с тем систематики в них не чувствовалось никакой, и вряд ли такая уж большая беда, если «El Conde Lucanor», зажатый между двумя томами «Les Misérables», перекочевал на тоненькую книжечку с выдавленными на корешке еврейскими знаками, составляющими надпись «ספר יצירה», которая, в свою очередь, покоилась на «Тошноте» Сартра.

Это было потрясающее многообразие самых разных языков, от которого кружилась голова. Впору было подумать, что ты принципиально читаешь произведения в оригинале, но моих скудных знаний хватило на то, чтобы понять – это не так. Нашлось много книг на русском, но отнюдь не все они открывали читателю мир русской литературы. Произведения Достоевского, Льва и Алексея Толстых, Гоголя, Куприна, Тургенева, Брюсова, Горького, Шишкова, Амфитеатрова, Булгакова, Пастернака и Андреева перемежались с Переком, Апдайком, Томасом Манном и Лагерлеф. Можно было усомниться в твоих знаниях определенных языков, но вот же! Красивый темный корешок с надписью «East of Eden» – «К востоку от Эдема» Стейнбека. Уже упомянутые мной «Les Misérables» могли быть только «Отверженными» Гюго. «Faust» и «Die Leiden des jungen Werthers» сообщали, что прочесть Гете для тебя – совсем не проблема. Что касается Лагерлеф, скандинавских языков я не знаю совсем, но том с надписью «Selma Lagerlöf, Gösta Berlings saga» и несведущему человеку давал понять, что и шведский язык сколько-то тебе доступен. Еще я углядела красивую «Julemysteriet», опознав по рисунку на обложке трогательную «Рождественскую мистерию» Юстейна Гордера, и на твой счет был зачислен и норвежский тоже. Потом мое внимание привлекла загадочная «Raamattu», и, открыв ее, я узнала Библию. Название издательства подсказало мне, что язык этой книги – финский.

Завороженная обилием языков, я продолжила изучение твоих башен. Попадались и знакомые мне вещи: немало литературы было на латыни, например, «De Civitate Dei contra paganos» Аврелия Августина и ненавистные мне «Epistulae morales ad Lucilium» Сенеки. Приятно поразило обилие греческого – взгляд легко выхватил «Οδύσσεια», хотя на ней же лежал русский «Одиссей», «Στρωματείς» Климента Александрийского и сочинение Флавия с пространным названием «Φλαυίου Ἰωσήπου ἱστορία Ἰουδαϊκοῦ πολέμου πρὸς Ῥωμαίους βιβλία», у нас прозванное коротко и ясно – «Иудейская война». Между прочим, книга эта была обернута в бумагу, на которой кто-то – ты? – небрежным рукописным почерком вывел греческие слова. Под бумажной оберткой я обнаружила абсолютно черную обложку без единого словца. Хотела заглянуть внутрь, но меня отвлекли другие книги.

«Kara Kitap», «L’isola del giorno prima»… Насколько я могла судить, турецкий и итальянский. «Ogniem i mieczem» – имя Генрика Сенкевича рядом с этим названием заставило меня подумать, что это польский язык. Все бы ничего, но дальше! Ряды иероглифов, схожих и все-таки различимых. 源氏物語 – наверняка японский. 史記 – тоже японский или, быть может, китайский. 김만중 – должно быть, корейский. Различные вязи. أَلْقُرآن – не нужно быть знатоком арабского, чтобы узнать Коран. Удивительное многообразие!

От изучения башен меня отвлек громкий стук. Ты отправился открывать; щелкнул замок, скрипнула дверь, и пришедший тут же поинтересовался с ноткой отцовской строгости в голосе:

– Ты что, не один?

– Не один, – подтвердил ты. – Заходи. Это Птицелов, и она хотела с тобой поговорить.

– Да? Интересно, о чем это.

Ангел! Неудивительно, что его голос показался мне знакомым.

Я оделась и снова оглядела твою комнату, на этот раз в попытке обнаружить что-нибудь, что могло бы привести меня в относительный порядок. На первый взгляд ничего не нашлось, все подобные вещицы наверняка были в ванной, как и положено, а не простирались длиннющими рядами вдоль стены, как у меня дома.

Но проверить все равно следовало, и я заглянула за книжные башни, чтобы увидеть стену. И – вот оно! Конечно, никаких рядов косметических средств вдоль пыльного плинтуса не стояло, зато валялась одинокая расческа. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы выудить ее из книжнобашенного заточения.

Расческа оказалась пластмассовой, с длинной ручкой, украшенной мелкими стразами. Я покрутила ее в пальцах. Было совершенно очевидно – женская, и слой пыли на ней соответствовал виду твоих зарубцевавшихся шрамов. Я решила, что нужно положить ее обратно. Ты наверняка не знал об этой забытой вещице, и ни к чему было ей показываться тебе на глаза, какой-нибудь шрам мог снова закровоточить…

Я собиралась снова закинуть ее за башни, но тут послышались приближающиеся шаги. Времени не оставалось, и я торопливо сунула расческу себе под одежду – как раз вовремя, чтобы ты ничего не заметил.

– Пришел Ангел, – сообщил ты.

– А у меня нет расчески, – вздохнула я.

Ты отвел меня в ванную и щедро разрешил пользоваться всем, что попадется на глаза. Позволение с подвохом, потому как мне не могло вот так сразу попасться на глаза то, что хранилось в двух шкафчиках, стоящих у стены. В них было множество дверок и ящичков, так что они напоминали один большой ванный секретер. Меня снедало любопытство, но я все-таки сдержалась и воспользовалась твоим заветом, то есть тем, что стояло на полках под зеркалом. Заставлять ждать Ангела было нехорошо, поэтому я только умылась и причесалась, что заняло всего пятнадцать минут. После этого я вышла на миниатюрную кухню, в которой едва умещались стол, холодильник, раковина и одна-единственная антресоль. Стульев было два, и на одном из них расположился Ангел. Он был точь-в-точь таким же, как в нашу прошлую встречу, только одет совсем по-другому…

Так я подумала, но в следующий момент спохватилась: нет, Ангел одет так же – ведь он, как и тогда, был в сутане. Просто вместо живого человека мне вспомнилась статуя на кладбище. До чего же эти лица были похожи!

– Здравствуй, Птицелов, – сказал Ангел почему-то с иронией, которую я не поняла. Что смешного в том, чтобы быть Птицеловом? На себя бы посмотрел.

– Здравствуй, Ангел, – ответила я в тон ему.

– Присаживайся, – ты указал на свободный стул.

Я села, ты поставил передо мной кружку с кофе – такая же стояла перед Ангелом, – а сам присел на край стола.

Первым делом я обратилась к тебе:

– Ты, похоже, знаешь все языки на свете!

– Да.

Так ты ответил. Коротко и скромно, словно ничего необычного в этом нет. Просто «да» – и все. Но этого явно было недостаточно, потому что Ангел, будто имел к твоим успехам самое непосредственное отношение, счел нужным строго подтвердить:

– Да. – Но, заметив мое замешательство, мягко перевел тему: – О чем ты хотела поговорить со мной?

– О твоем начальнике, – сказала я. – Я говорила со своим новым отцом и пыталась убедить его, что…

Три точки зрения

Птицелов. Все меняется. В мире нет ни одной постоянной величины. Даже Бог не является постоянной величиной. Неизменность – это всего лишь недостижимый идеал, придуманный людьми. Это так?

Ангел. Все так, как со всеми другими вопросами: на любой можно посмотреть с разных сторон. Твой ответ однозначный. Его не существует и не может существовать.

Птицелов. Тогда ответь мне с нескольких сторон, несколькими многозначными ответами.

Ангел. Учитывая специфику темы, я понимаю так, что тебя интересуют человеческая точка зрения и божественная. С человеческой точки зрения может быть сколько угодно вариантов. Что касается божественной, даже ангел не может отвечать за Бога. А если бы Он и захотел говорить через меня, человеческому разуму не понять божественных тайн.

Птицелов. Вот тебе моя человеческая точка зрения: все в мире меняется, и даже Бог. Я говорю о Боге, так как всякому очевидно: любой предмет изменчив, и только с верующими можно поспорить о том, изменчив ли Бог, потому что мне приходилось слышать, что неизменчив и вечен, что по сути одно и то же. Но до того времени, как мир стал захватывать монотеизм, у всех народов было множество разных богов, и этот факт делает из Бога сосредоточение точек зрения всех людей. Раньше они были разрознены, но теперь относительно едины, потому что Яхве, Троица и Аллах – это, по сути, одно и то же. Потом они снова разобьются на множество мыслей, какими были прежде. Поэтому нельзя сказать, что Бог – величина постоянная.

Ангел. Нельзя, если смотреть на Бога по-человечески, как на предмет научного исследования. Наука оперирует фактами, но в духовном видении с фактами плохо. Бог не сливался в единое из множества других богов, он выступал их создателем или же просто наблюдал за тем, как люди возвышают порождения собственной мысли до уровня богов. Сам Он оставался неизменным.

Птицелов. Значит, я права. Бог – это недостижимый идеал.

Ангел. Конечно. Ведь ты не Бог, поэтому для тебя неизменность – недостижимый идеал, а недостижимый идеал – Бог. Как и для любого другого человека. Именно поэтому священнослужители постоянно повторяют, что Бог непознаваем. И это так.