При оформлении Лёны на новую работу сама судьба, казалось, преподнесла ей грозное знамение, вняв которому она, возможно, смогла бы предотвратить трагический исход: ОГПУ выступило против ее зачисления на работу в Кремль из‐за “чуждого” соцпроисхождения, и комендант Кремля все тянул и тянул с выдачей ей постоянного пропуска в цитадель мировой революции. Но Енукидзе уже заметил ее – циковские красотки тревожились не зря. Не имея постоянного пропуска, Лёна была вынуждена все время заходить в Секретариат ЦИК, чтобы ставить штемпель на выдаваемые ей разовые пропуска. Не мог Авель Сафронович остаться равнодушным к появлению новой молодой и симпатичной сотрудницы в подведомственном ему учреждении. Он распорядился, чтобы комендант пропуск выдал вопреки настояниям чекистов, а от их предупреждений о неподходящем соцпроисхождении новой сотрудницы попросту отмахнулся. События развивались довольно быстро. Муханова рассказывала на допросе:

[Старший референт по протокольным делам Секретариата Президиума ЦИК. – В. К.] Трещалина сообщила Розенфельд, что А. С. Енукидзе понравилась Раевская, и он просил ее привезти к нему на дачу. Аналогичное приглашение от Енукидзе получила через Трещалину и Розенфельд. Это приглашение было принято, и поездка на дачу состоялась… Мне известно, что после посещения Раевской дачи А. С. Енукидзе она получила приглашение и была в правительственной ложе Большого театра, а также получала билеты на Красную площадь^[97].

Похоже, однако, что первоисточником этих сведений была опять‐таки Людмила Буркова, чьи неумеренное любопытство и склонность к сплетням не знали границ и явно носили болезненный характер: на допросе, официально датированном 10 февраля, а фактически состоявшемся еще в январе, Клавдия Синелобова показывала:

От Бурковой знаю, что Раевская с Акоповым сожительствовала… Раевская вообще старалась заводить связи, которые помогли бы ей укрепить ее положение. Она в разговорах со мной ссылалась на то, что имеет влиятельных друзей, которые оказывают ей содействие в различных вопросах. Среди них называла А. С. Енукидзе. Буркова мне говорила, что Раевская сожительствует с А. С. Енукидзе и ездит к нему на дачу. Через него она получила квартиру и билет на Красную площадь в 1934 г.^[98].

Имея на руках все эти показания, следователь Каган (под руководством заместителя СПО ГУГБ Г. С. Люшкова) нажал на Розенфельд, пытаясь заставить ее признаться в том, что она играла роль “сводницы в отношении Раевской”, “поставщика живого товара” для Енукидзе. Однако Нина Александровна отвергла это утверждение:

Еще раз заявляю, что близких отношений с Раевской у меня не было. Действительно, был случай, когда я с Раевской были в правительственной ложе Большого театра и были с ней в гостях у А. С. Енукидзе на даче по его приглашению^[99].

Сама Лёна на допросе 8 февраля 1935 года не отрицала свою связь с Енукидзе:

Ко мне хорошо относился А. С. Енукидзе, и я рассматривала его отношение ко мне как покровительственное. Осенью или в начале зимы 1933 г. сотрудница библиотеки Розенфельд вместе с сотрудницей ЦИКа Союза Трещалиной передали мне приглашение Енукидзе А. С. поехать к нему на дачу, при этом Розенфельд заметила, что “А. С. будет мне очень рад”. После этого я несколько раз была на квартире, на даче и в служебном кабинете Енукидзе, ездила с ним в Большой театр в правительственную ложу^[100].

Разумеется, теперь, при столь резко изменившемся положении, жилищно-бытовые проблемы Раевских были незамедлительно решены. Лёна рассказала следователю:

Когда у меня возникли неприятности по поводу комнаты на Кропоткинском переулке, куда я незаконно въехала, я обратилась к Енукидзе А. С., и он все урегулировал. Помню также, что когда я в 1933 г. обратилась к Енукидзе с просьбой, он дал мне билет на Красную площадь на парад в связи с октябрьскими празднествами^[101].

О решении квартирного вопроса упоминает в мемуарах и муж Лёны Сергей Раевский, который либо не был посвящен в интимные подробности отношений своей жены с Енукидзе, либо не захотел поднимать эту тему в мемуарах:

Лёна подала вторичное заявление в Президиум ЦИК с просьбой выделить ей одну комнату в любом районе города, так как ее выселяют с семьей в десятидневный срок. Через несколько дней ей выдали ордер на комнату семнадцать квадратных метров на первом этаже дома № 25 по Большой Садовой улице. Мы незамедлительно туда направились. Комнату прежде занимал сотрудник ВЦИК, получивший отдельную квартиру… В это время ломовых извозчиков уже не было, грузовых такси еще не было – словом, любой переезд представлял проблему. Жене пришлось обратиться с этой просьбой в местком, и ей выделили грузовую машину^[102].

Интересно, что в ордере на производство ареста и обыска квартиры Лёны Раевской указан другой адрес – Тверской-Ямской переулок, д. 12, кв. 116. Однако в 1935 году Тверской-Ямской переулок располагался параллельно Большой Садовой (на месте нынешней ул. Гашека), так что речь может идти об одном и том же адресе.

Словом, Лёна Раевская действительно сделалась новой фавориткой Енукидзе. В этом он фактически сам признался в покаянном письме Ежову от 29 мая 1935 года в преддверии июньского пленума ЦК, на котором его исключили из ВКП(б):

Я дал распоряжение о зачислении Раевской в сотрудницы библиотеки, где она уже работала несколько месяцев, проходя стаж проверки, добавив: “если против приема Раевской других данных, кроме ее социального происхождения не имеется”… Из арестованных в библиотеке сотрудников я знаю только Розенфельд, работавшую у нас еще с 1917 года, и Раевскую^[103].

Особое расположение Енукидзе к Раевской подтверждается сведениями, содержащимися в показаниях секретаря Енукидзе Л. Н. Минервиной от 21 марта 1935 года:

Летом 1933 г. я случайно услышала разговор Енукидзе с [комендантом Кремля] Петерсоном о Раевской. Разговор этот вытекал из вопроса о выдаче постоянных пропусков в Кремль. Петерсон говорил Енукидзе о том, что Раевской не следовало бы давать постоянный пропуск и что вообще нужно было бы снять ее с работы в Кремле.

А также в письме коменданта Кремля Петерсона секретарю ЦК ВКП(б) Н. Ежову от 24 мая 1935 года:

Выдача постоянного пропуска Раевской по просьбе Заведующего Секретариатом ЦИК Союза вызвало у меня сомнение. Заведующий Секретариатом ЦИК Союза т. Терихов звонил мне дважды по телефону о выдаче Раевской и еще двум сотрудницам библиотеки постоянных пропусков и напоминал. Я просил личного мне подтверждения т. Енукидзе, и при личном докладе т. Енукидзе подтвердил мне о выдаче постоянного пропуска Раевской, что мною и было выполнено^[104].

Настоящий же характер отношений Енукидзе и Лёны Раевской навсегда останется тайной. Сам Енукидзе, выступая на пленуме и отчаянно защищаясь от нападок однопартийцев, категорически заявил:

Я очень сожалею, что тут были притянуты вопросы личного разложения, сожительства с некоторыми и т. д. Я здесь, товарищи, совершенно откровенно вам говорю, что ни с кем из арестованных… я не сожительствовал. Абсолютно. И по‐моему, раз это было повторено здесь, то это заставляет меня еще раз перед вами это сказать^[105].

По многим показаниям арестованных библиотекарш и других работниц аппарата ЦИК, Раевская искала знакомств и с другими сотрудниками кремлевских учреждений. А арестованная секретарша консультационной части Секретариата Президиума ЦИК В. А. Ельчанинова утверждала на допросе, что Е. Раевская сожительствует с консультантом комиссии по частным амнистиям Е. А. Уваровым^[106].

Когда чекистское начальство решило привлечь по “кремлевскому делу” библиотекарш Правительственной библиотеки, Лёну Раевскую арестовали одной из первых. Муж Лёны Сергей Петрович, переживший Большой террор, позже вспоминал:

В семье Урусовых, если случались аресты, всегда оканчивавшиеся возвращением домой, обращались к Н. А. Семашко: дочь его, подруга Эды, всегда охотно бралась помочь. Но на этот раз она, вернувшись “оттуда”, сказала, что наткнулась на каменную стену. Никто не пожелал ее не только выслушать, но даже принять^[107].

13

Анализ показаний арестованных по “кремлевскому делу” приходится проводить по доступным в настоящее время протоколам допросов (малая часть этой работы выполнена в разделе о следствии над кремлевскими уборщицами). Речь идет о протоколах, которые направлялись чекистами Сталину и Ежову. Из сопоставления протоколов, хранящихся в фонде Ежова (Ф. 671), частично в личном фонде Сталина (Ф. 558) в РГАСПИ, и тех, что опубликованы в сборнике “Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936” со ссылкой на АП РФ, видно, что Ежову в начальный период следствия не присылались некоторые сопроводительные записки Ягоды к протоколам с изложением хода следствия. Это могло быть связано с тем, что Ежов подключился к следствию не с самого начала, а, по‐видимому, лишь со второй декады февраля (с 11 января по 19 февраля Ежов даже не появлялся в кабинете у Сталина в Кремле). 12 февраля 1935 года начальник СПО ГУГБ Г. А. Молчанов направил Ежову экземпляр № 6 “Сборника № 1 протоколов допросов по делу – Дорошина В. Г., Лукьянова И. П., Синелобова А. И., Мухановой Е. К. и др.”^[108]. После этого Ежов стал своевременно получать копии протоколов, направляемых Сталину (но при этом все равно сопроводительные записки, предназначенные для Сталина, были более подробными, с перечислением мер, планируемых чекистами, а Ежову в качестве сопроводительных записок слали лишь перечни протоколов допросов). Понятно, что чекисты направляли “наверх” далеко не все протоколы допросов, а лишь тщательно отобранные и отредактированные. Для полного изучения “кремлевского дела” необходим доступ ко всем его документам, хранящимся в Центральном архиве ФСБ. Однако уже сейчас ничто не может нам помешать проанализировать те показания, доступ к которым не затруднен, с той оговоркой, что из‐за неполноты картины имеются серьезные затруднения в реконструкции логики следствия. К тому же целесообразность анализа “кремлевского дела” лишь по документам из фонда Ежова в РГАСПИ оправдывается тем обстоятельством, что отчеты наверх, циркулярное письмо ЦК, а впоследствии и сообщение на июньском пленуме ЦК 1935 года – то есть конечные результаты всего “дела” – вырабатывались Ежовым на основе именно этих документов.

Думается также, что при анализе следует исходить из того, что задачей следствия было отнюдь не раскрытие совершенного преступления, а его сочинение, изобретение, то есть демонстрация того, что вымышленные “хозяином” вражеские действия действительно имели место; поэтому можно констатировать, что у следствия изначально имелась определенная заданная руководством цель и, соответственно, некая, пусть на первых порах весьма нечеткая и неконкретная, схема “преступления”, под которую подгонялись показания подследственных. Эта схема уточнялась, конкретизировалась и корректировалась по ходу следствия в зависимости от получаемых следователями показаний, предсказать содержание которых целиком заранее было все‐таки невозможно.