Я боялась рассказать, потому что опасалась строгого наказания. Сейчас я решила, что надо рассказать всю правду, ничего не утаивая^[36].

Следователь Каган был, наверное, преисполнен гордости – ведь нить серьезнейшего дела начала было разматываться. За Кочетову сразу же взялись, но чекистам пришлось столкнуться с неожиданным препятствием. Добиться от Кочетовой показаний, годных для оформления хоть какого‐то – пусть и плохонького – протокола, удалось лишь 20 марта. Результаты оказались более чем скромными – Кочетова не подтвердила сказанное Авдеевой, утверждая, что говорила лишь о том, будто “Сталин никуда не выходит, так как боится, чтобы его не убили”, и даже виновной себя не признала. Правда, донесла на тетку Авдеевой Смольцову (сообщила, что та – дочь раскулаченного, что привело к аресту Смольцовой) и поведала, что как‐то раз встретила в парке Тимирязевской академии бывшего соседа по деревне Алексея Дьячкова. Семья Дьячковых была раскулачена, и им грозило выселение, но глава семьи Петр Дьячков якобы скрылся из деревни вместе с сыном Алексеем (на самом деле был арестован в 1928 году и выслан на 3 года в Марийскую область, откуда, возможно, бежал), и оба устроились в Москве при Тимирязевской академии. Впрочем, к 20 марта следствию не было нужды вытягивать из Кочетовой показания об источнике антисоветских сплетен – чекисты уже определили его и интенсивно разрабатывали.

Уборщицы Константинова и Катынская, как было указано в спецсообщении Я. С. Агранова Сталину от 2 февраля 1935 года^[37], признались лишь в том, что вели друг с другом антисоветские разговоры, да и то пошли на это под нажимом следователей, которые трясли перед ними показаниями доносчицы Жалыбиной.

Тридцатого января допросили кремлевскую письмоносицу – 22‐летнюю А. Орлову. Она призналась, что в присутствии Жалыбиной возводила хулу на партийное руководство и лично на вождя всех трудящихся. Поскольку Орлова отметила, что кроме Жалыбиной она ни с кем подобных разговоров не вела (что не помешало Агранову квалифицировать ее действия как “распространение провокаций”), все более правдоподобным выглядит предположение, что именно Жалыбина и являлась тем самым осведомителем, тем самым первым камушком, вызвавшим горный обвал “кремлевского дела”^[38].

Немного особняком стоит дело Александры Корчагиной, которую допрашивал следователь М. Каган 23 марта 1935 года^[39]. Корчагина, член ВКП(б) с 1931 года, работала уборщицей в квартире самого Сталина. Следователь обвинял ее в распространении слухов о самоубийстве Н. С. Аллилуевой, она же утверждала, что о смерти Аллилуевой она всем рассказывала то, что передала ей экономка Сталина Каролина Тиль: Надежда Сергеевна‐де умерла от разрыва сердца.

На основании доступных нам документов можно констатировать, что по линии уборщиц и обслуги следствие зашло в тупик. Ни одна из женщин не дала показаний, которые следователи могли бы использовать для серьезного разворота дела. Всего по “кремлевскому делу” было осуждено 11 “уборщиц”: А. Корчагина (3 года лагеря, прошение о помиловании отклонено Калининым 8 марта 1936 года), М. Кочетова (3 года тюрьмы), А. Авдеева (2 года тюрьмы по приговору ВКВС), Б. Катынская (3 года ссылки), М. В. Мещерякова-Тимофеева (3 года ссылки), А. Константинова (2 года ссылки), Д. Смольцова (тетка А. Авдеевой, 2 года ссылки), А. Орлова (2 года ссылки), Ю. Симак (2 года ссылки), Е. Мельникова (2 года ссылки), Н. Жукова (2 года ссылки) – последние две были домработницами у В. В. Куйбышева.

5

Но чекисты чистых рук не опускали; горячие сердца продолжали размеренно биться, а холодные головы настойчиво искали решения. И оно нашлось: каким‐то образом следствие вышло на библиотекарш Правительственной библиотеки, в частности на Клавдию Синелобову (которая раньше работала уборщицей). Из тех документов по делу, которыми мы располагаем в настоящий момент, понять, как это произошло, не удается. Фамилия Синелобовой впервые упоминается в спецсообщении Агранова Сталину от 2 февраля 1935 года, при этом фактически пересказывается содержание протокола ее допроса, датированного 10 февраля. В принципе, в этом нет ничего удивительного, ибо во многих случаях допросы оформлялись протоколами лишь тогда, когда удавалось получить нужные показания в полном объеме. К тому же на этот раз чекистам понадобилось замаскировать источник своей осведомленности, поэтому сообщение вышло несколько нелогичным. Сначала перечислялись лица, которых Синелобова “изобличила” своими показаниями, а затем делался вывод: “Таким образом, установлено, что одним из источников распространения провокации среди сотрудников Правительственной библиотеки и уборщиц была Синелобова К. И.”. И ни слова не было сказано о том, кто же “изобличил” саму Синелобову. В следствии зияла огромная дыра, но никто из начальства, казалось, не обратил на это внимания, не до того было: ведь Синелобова назвала в своих показаниях, среди прочих, бывшую жену брата Л. Б. Каменева Нину Александровну Розенфельд, “изобличив” ее в распространении клеветы и участии в “антисоветских разговорах”. Разумеется, при необходимости чекисты могли предоставить дополнительные разъяснения по делу устно во время приема в Кремле (как раз 10 февраля Ягода вместе с начальником СПО ГУГБ Молчановым посетили сталинский кабинет^[40], и этим же днем были оформлены протоколы допросов ряда подозреваемых, арестованных ранее).

6

Клавдия Ивановна Синелобова, 28 лет, уроженка подмосковной Вереи, начала работать в здании Правительства СССР в 1929 году в скромной должности уборщицы. В “сердце страны победившего пролетариата” ее допустили по протекции брата – члена ВКП(б) и порученца при Управлении комендатуры Кремля. Алексей Иванович обратился к своему земляку – коменданту здания Правительства Петру Ивановичу Озерову, и тот оказал содействие. Сначала Клавдия убиралась в коридоре 3‐го этажа этого здания, затем – в Правительственной библиотеке. Но видимо, убедившись, что работать в библиотеке с книгами намного приятней и легче, чем махать веником, да и уважения к труду библиотекаря больше, чем к труду уборщицы, Клавдия (возможно, не без посторонней помощи) сменила профессию, став, по меткому выражению Ильи Ильфа, настоящей “выдвиженщиной”, и в 1930 году уже работала библиотекаршей (этот факт чрезвычайно рассмешил Сталина – он, читая протокол допроса Синелобовой, в соответствующем месте резюмировал на полях: “Ха-ха-ха. Уборщица-библиотекарь?”). Добавим, что аналогичным образом на должность библиотекаря были “выдвинуты” Е. О. Симак, бывшая курьерша, и комсомолка А. И. Конова, работавшая до этого уборщицей и курьершей. В протоколе допроса Клавдии Ивановны от 10 февраля 1935 года^[41] не поясняется, как именно Клавдия добилась столь впечатлительного карьерного роста.