Поверить не могу…

Перестань. Нельзя все время скатываться в отрицание. Последняя неделя прошла как во сне. Я плакала. Истошно орала. Лежала, уставившись в потолок. Я пропустила все смены в кулинарии и игнорировала сообщения Майлза – просто не могла найти силы, чтобы взять телефон. Хотя полиция осмотрела особняк и не нашла никаких признаков того, что бабушка умерла не своей смертью, Фрэнк настойчиво посоветовал мне провести эту неделю в доме дяди Арбора, чтобы можно было провести более тщательное расследование. Но к сегодняшнему утру они так ничего и не обнаружили.

Прошла неделя с тех пор, как я вернулась в особняк, но такое ощущение, будто прошло тридцать недель, таким все вокруг кажется чужим и незнакомым. Без бабушки особняк стал другим. Как будто это дом какого-то чужого человека, а не тот, в котором я прожила почти год.

Я плюхаюсь в обитое кожей и гвоздями с широкими шляпками кресло бабушки в ее кабинете и съеживаюсь. Мне пришлось спрятаться здесь, чтобы спастись от нескончаемого потока людей, которые продолжают приносить нам букеты цветов, шоколадные конфеты и подарки. Как будто это гребаный День святого Валентина, а не часы прощания с бабушкой.

Хотя мне, наверное, не стоит жаловаться. Это куда больше, чем мы получили после смерти отца.

После пяти кругов на вращающемся кресле с высокой спинкой давление в груди ослабевает достаточно, чтобы я могла глотнуть застоявшегося воздуха. Всю заднюю стену занимает эркер, лучи предвечернего солнца льются в него и падают прямо на хрустальную вазу, полную увядших роз, которая стоит на другом конце письменного стола бабушки. Солнце освещает его гладкую деревянную столешницу. Этот стол огромен, массивен, он больше похож на обеденный и был изготовлен из розового дерева в давние времена, еще до того, как рубить эти редкие деревья стало противозаконно. Семейное предание гласит, что моя прапрабабушка Гиацинта сама плавала на Мадагаскар, чтобы приказать срубить те самые деревья, которые пошли на его изготовление.

На нем все еще лежат бумаги – просьбы от городских предпринимателей об инвестициях и документы «Роузвуд инкорпорейтед». И одна ручка. Я провожу пальцем по ее серебряному корпусу, сделанному на заказ, с вырезанными на нем инициалами бабушки. Губы трогает едва заметная улыбка. Никто, кроме меня, не знает, что слова, написанные чернилами этой ручки, исчезают уже через несколько минут.

– Как у тебя дела, Калла?

Я вздрагиваю, услышав голос дяди Арбора, и моя голая коленка больно ударяется о стол. Это сотрясает вазу с розами, и несколько красных лепестков падают, словно капли крови, на белые бумаги.

– Это не мое имя, – говорю я, хотя оно и вызывает легкую улыбку.

– Я называл тебя так все время, когда ты была маленькой.

Он усмехается и протягивает мне клубнику, покрытую слоем шоколада, которую кто-то принес. Я качаю головой, и он кладет ее в рот, шаря глазами по просторной комнате. Перед письменным столом стоят два темно-зеленых кресла с подголовниками. Интересно, помнит ли он, что всегда сидел в левом, а мой отец – в правом во время их совещаний с бабушкой. Когда мы с Дэйзи были маленькими и оставались здесь на ночь, мы, бывало, подслушивали в коридоре, пока до них не доносилось наше хихиканье и отцы не брали нас в охапку и снова не укладывали в кровати в наших комнатах, находившихся друг напротив друга на верхнем этаже.

Дядя проходит мимо кресел, направляясь к одному из высоких, доходящих до потолка книжных шкафов, встроенных в стены. В основном они заполнены различными изданиями каталогов продукции «Роузвуд инкорпорейтед», относящимися к доцифровой эпохе. До того как научиться читать, я, бывало, показывала на те или иные выпуски, и бабушка давала их мне, чтобы я разглядывала картинки. Это одно из моих первых воспоминаний, связанных с ее кабинетом: я сижу у нее на коленях, на столе лежит раскрытый осенний каталог за какой-то год, предшествовавший моему рождению, и мой пальчик скользит по темно-красному пальто, доходящему модели до лодыжек.

В некоторые дни я из всего детства помню только это – пальто и ткани, и как я бегала по извилистым коридорам особняка, иногда вместе с Дэйзи, иногда одна. Но бабушка всегда находилась где-то рядом, будь то в своем кабинете, в гостиной или в патио, нежась на солнце. До нее всегда было рукой подать.

Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.

– А как дела у тебя? – спрашиваю я дядю, прежде чем снова сорваться в пучину горя.

Он провел последнюю неделю, организовывая церемонию и так часто разговаривая с полицией, директором похоронной конторы и Фрэнком, что мы почти не виделись. Это все угнетает его, к тому же именно он нашел бабушку без признаков жизни на полу гостиной утром прошлого воскресенья, вернувшись в особняк, чтобы помочь с уборкой, после того как завез меня на работу. Его зеленые глаза покраснели и выглядят усталыми, но мои наверняка такие же. Я выбрала простое черное платье с кружевным подолом, а он надел сшитый на заказ костюм, в котором часто ходит на заседания Совета Роузтауна. В нем состоят самые влиятельные люди города, и все они побывали в особняке, чтобы выразить соболезнования.

– Настолько хорошо, насколько это возможно, – отвечает дядя Арбор с подобием улыбки. – Ты скрываешься здесь?

Неделю назад я бы ни за что не призналась, что мне нужно скрываться в собственном доме. Но теперь я киваю. Киваю молча, потому что если начну говорить, то опять заплачу.

– Я тоже, – вздыхает он, садясь на угол стола.

– Мне следовало это понять.

Я выпаливаю это быстро и резко, и на глаза накатывают слезы, как я ожидала. Он трет глаза и хмурится.

– Понять что?

– Что бабушка была больна. Что что-то с ней не так. Я же была с ней каждый день. И ничего не замечала. Совсем как с…

Я замолкаю, не в силах закончить фразу. Но судя по тому, как смягчается его взгляд, дядя Арбор понимает. Совсем как с папой.

– Это не твоя вина, – говорит он. – Ты же слышала, что сказал коронер. Ишемическая болезнь сердца встречается часто, особенно у женщин ее возраста. Многие люди живут с ней годами. Мы не могли предугадать, что у мамы случится инфаркт. То, что она ничего нам не сказала, печально и ужасно, но такой уж она была. – Он кладет руку мне на плечо, заставив встретиться с ним взглядом. – Думаю, она не хотела, чтобы мы беспокоились о ней. Мне невероятно жаль, что она не попросила меня о помощи. Но, к сожалению, она никогда не умела это делать.

– Она могла бы сказать мне.

Я вытираю глаза. Возможно, если бы я знала о ее болезни, то не допустила, чтобы мы вот так расстались на вечеринке. В моих последних словах не было ничего особенного. Ни «Я люблю тебя», ни даже настоящего извинения. Я была смущена и растеряна и попусту растратила последние минуты с одной из тех, кого люблю больше всех на свете.

Такая вот у меня гадкая привычка.

На другой стороне комнаты кто-то прочищает горло. В дверях стоит Дэйзи, и лучи заходящего солнца придают ее волосам ярко-оранжевый цвет. Ее глаза сверлят меня, выразительные из-за окружающих теней, губы сжаты в тонкую линию.

– Фрэнк хочет видеть всех нас в гостиной, – отрывисто бросает она. – Прямо сейчас.

Она поворачивается и, ни разу не оглянувшись, быстро идет по коридору. Дядя Арбор трет лицо рукой. Я не помню, когда именно между ними начались проблемы, но они только усугубились после того, как мать Дэйзи – тетя Дженель – вдруг взяла и уехала четыре года назад. То, что моя мать последовала ее примеру, только подтверждает еще одно семейное предание Роузвудов – нам не везет в любви. Все либо умирают, либо бросают нас.

Я ясно помню то лето. Нам с Дэйзи предстояло поступить в старшую школу, и хотя раньше мы общались почти каждый день, теперь стали общаться только по нескольку раз в неделю, а потом и вовсе прекратили. Я узнала, что она строит планы без меня. Она перестала приглашать меня к себе. Я приходила в особняк, чтобы поплавать в бассейне и пообщаться с бабушкой, а она, сказав, что подойдет позже, так и не появлялась. Уход матери изменил ее. И теперь я это понимаю. Потому что отъезд моей матери, после того как умер отец, изменил и меня. Он сблизил меня с дядей Арбором и еще больше отдалил от Дэйзи.

– Давай посмотрим, что там происходит, – говорит дядя Арбор и выходит из кабинета бабушки.

Я встаю, чтобы последовать за ним, но ударяюсь обо что-то голенью. У меня вырывается приглушенное ругательство, и я вижу, что левый нижний ящик стола слегка выдвинут и пуст. Я тру ушибленное место и ногой задвигаю ящик.

Мы идем по коридору, ведущему в гостиную, мимо висящих на стенах портретов женщин семейства Роузвуд, которые жили здесь до меня. Первые два из них были написаны известной французской художницей, одна большая картина которой представлена в музее изобразительного искусства Роузтауна. Эти портреты начинаются с моей прапрабабушки Гиацинты Роузвуд. Она вышла замуж и отказалась брать фамилию супруга, что в то время было чем-то неслыханным. Он умер молодым и завещал ей немалые деньги, так что она оставила работу швеи и потратила их на то, чтобы основать «Роузвуд инкорпорейтед». Она построила собственную фабрику на участке земли, на котором прежде ничего не было. Благодаря рабочим местам на фабрике сюда приехало больше людей. Гиацинта увидела, какие перспективы это открывает, и воспользовалась ими, основав Роузтаун. Поселение стало разрастаться и процветать, поскольку все больше человек начали вкладывать деньги в перспективный город на краю Массачусетса, на берегу Атлантического океана.

Я прохожу мимо следующего портрета, выполненного масляными красками. Петуния Роузвуд. Именно с нее берет начало традиция давать девочкам имена цветов. Она была единственной наследницей Гиацинты. Судя по ледяным замечаниям бабушки на ее счет, вряд ли у них были хорошие отношения. Петуния вышла замуж молодой, сохранила девичью фамилию Роузвуд, родила мою бабушку, а затем три года спустя развелась. Бабушка никогда открыто этого не говорила, но Петуния едва не разорила «Роузвуд инкорпорейтед». По-видимому, управление денежными средствами не было ее коньком. Бабушка начала работать в компании, когда ей было шестнадцать лет, руководила всеми аспектами бизнеса, хотя юридически его главой была не она. Обзаведясь связями, она мало-помалу превратила «Роузвуд инкорпорейтед» в ту процветающую империю, которой он является ныне. Петуния же больше интересовалась поглощением спиртного. И заплатила за это, скончавшись от болезни печени, когда ей было шестьдесят лет.

Сделав еще один шаг, я оказываюсь перед портретом бабушки, на котором она весело улыбается. К тому времени, когда она вышла замуж за моего деда, ей уже не были нужны ни деньги, ни мужская поддержка. На тот момент она уже несколько лет была единоличной владелицей компании. Она сохранила фамилию Роузвуд, заключала международные сделки, благодаря которым в Лондоне открылся новый филиал нашей фабрики, и одновременно воспитывала двух сыновей-близнецов. Я никогда не встречала более сильной и одаренной женщины. Она была самим совершенством. Ей приходилось быть совершенством.

Как и мне, если я хочу последовать по ее стопам.

– В чем дело? – спрашивает Фрэнка дядя Арбор, когда мы входим в гостиную.

Огромные старинные напольные часы в углу комнаты показывают, что время прощания закончилось десять минут назад. Должно быть, Фрэнк заставил всех задержавшихся в особняке горожан немедля удалиться, потому что здесь только мы с дядей Арбором, Дэйзи и две другие женщины, которых я никогда прежде не видела.

Когда я окидываю взглядом комнату, у меня сводит живот. На одном из круглых столов, который всего чуть более недели назад был уставлен мясными закусками, лежит кожаный кейс. Женщины терпеливо стоят в ожидании.

– Мы смогли ускорить процесс оглашения завещания, – говорит Фрэнк.