Когда прилив адреналина от перепалки с Дэйзи сходит на нет, его место занимает тревога. Я понятия не имею, что будет дальше. Что ждет не только меня, но и всю семью. Исчезновение состояния сделает нас посмешищем для города.

На мгновение мне становится жаль, что я не Дэйзи. Что я не могу погрузиться в музыку, пообщаться с тысячей подписчиков в «ТикТоке», зайти в групповой чат с друзьями или развести на заднем дворе костер. Позвонить последнему любовному увлечению и узнать, чем он сейчас занят. Забыться с ним и отдаться его прикосновениям.

Но я не она. Я не состою ни в каких групповых чатах, и, конечно же, у меня нет парня, который помог бы забыть этот ужасный день. Мне слишком стыдно написать сообщение Майлзу, которого я игнорировала в последнее время. Так что, чтобы отвлечься, у меня остается только один вариант.

И это не слишком хорошая идея.

Письмо, которое оставила мне бабушка, все еще смято в руке. Я переворачиваю его и провожу пальцем по красной сургучной печати. Когда я была маленькой, то наблюдала, как бабушка ставила эту печать на сотни конвертов. Иногда я засовывала в горячий сургуч палец, и тогда она грозилась сбрить мои брови. Но затем она всегда смеялась и целовала меня в макушку.

Я подсовываю под печать палец, пока она не лопается и идеальная роза не ломается. Подняв клапан конверта, я достаю сложенный листок бумаги. Это плотная открыточная бумага, которую бабушка использовала для каждого письма, готовясь к… я даже не знаю к чему. Думаю, к тому, чтобы написать свои последние слова.

Я быстро разворачиваю письмо и пялюсь на страницу.

Она… пуста.

Пуста.

На глаза снова наворачиваются слезы, когда я переворачиваю листок. Другая его сторона тоже пуста. Какого черта, бабушка? После всех наших писем, после всех этих лет я получаю только чистый лист бумаги?

Я бросаю его на лиловое покрывало и заглядываю в конверт, на случай если там есть что-то еще. Пусто. Ничего, кроме моего имени, написанного на обороте. Я снова беру листок бумаги. Почему же ты?..

– О! – восклицаю я.

На улице быстро стемнело, и в комнате воцарился полумрак. Я включаю прикроватную лампу и подношу листок к свету. Вот оно – в левом верхнем углу. Пятно.

– Как же ты любишь игры, – бормочу я и бросаюсь в ванную.

Хватаю мочалку, сую ее под струю воды и выжимаю, чтобы она стала только слегка влажной. Положив пустую страницу на кварцевую поверхность раковины, я провожу намоченной махровой тканью по пятну. И под воздействием влаги на бумаге проступают слова:

Дорогая Лилилав!

Я затаиваю дыхание и провожу мочалкой по остальной части страницы, стараясь не слишком намочить ее. На бумаге проступают слова, написанные изящным почерком бабушки. Ее последние слова.

Дорогая Лилилав!

Я знаю, что того времени, которое мы с тобой проведем вместе к тому моменту, когда ты получишь это письмо, будет недостаточно. Его и не могло быть достаточно, потому что я могла бы провести с тобой целую вечность. Я понимаю, что ты растеряна, возможно, напугана и, если я хорошо тебя знаю, скорее всего, рассержена. Ведь ты унаследовала нрав Роузвудов. Ты имеешь полное право испытывать все эти чувства. Как бы мне хотелось быть рядом, чтобы все объяснить.

Но меня рядом нет, так что тебе придется довериться мне. Если ты хочешь получить ответы, ищи их там, где впервые расцвела моя любовь к тебе.

Мое сердце принадлежит тебе.

Твоя бабушка

Я хватаюсь за раковину, чтобы не упасть, стараясь запомнить все слова, изгиб букв, представить сделанную на заказ ручку в ее руке с выступающими венами. Все это накрепко отпечатывается в мозгу. Но главное: в нем снова и снова крутится последняя строчка. Если ты хочешь получить ответы, ищи их там, где впервые расцвела моя любовь к тебе.

Это загадка. Загадка, которую бабушка придумала, зная, что разгадать ее смогу только я, ведь я всю жизнь играла в ее игры. И я точно знаю, про какое место она говорит.

Загвоздка в том, что теперь вход туда мне воспрещен. По ее приказу.

Если я хочу отправиться туда, то это обязательно надо сделать ночью. Я знаю, что камера видеонаблюдения есть только у парадных ворот, но, возможно, там все еще находятся Фрэнк и те две женщины или еще какая-то охрана. И дядя Арбор тоже может быть там. Так что возвращаться в Роузвуд-Мэнор сейчас не вариант. Я не хочу, чтобы меня поймали, когда я попытаюсь незаконно проникнуть в собственный дом.

В одном бабушка права – я действительно рассержена. И напугана, и растеряна, и испытываю еще множество эмоций. Ничто не могло подготовить меня к такому. К тому, что последние слова бабушки, адресованные мне, представляют собой что-то вроде подсказки.

И если это действительно так… Может, Дэйзи права? Неужели состояние и правда где-то спрятано?

Я не знаю, что и думать. Я так устала, что не могу мыслить ясно. Горе сродни болезни, оно забирается под кожу, проникает в кости. Оно давит, как утяжеленное одеяло. Оно тянет меня вниз. И оно мне знакомо, так неизбывно знакомо. Оно – мой старый враг.

Но это письмо подобно солнечному лучу, прорезавшему тьму. И, может быть, это мне и нужно, чтобы горе не захватило меня всю.

Я беру письмо и, вернувшись из ванной в комнату, снимаю черное платье и скидываю с ног туфли на высоких каблуках, так что они отлетают в угол. На прошлой неделе дядя Арбор прихватил кое-что из моей одежды, зная, что какое-то время я поживу здесь, но этих шмоток хватит не больше чем на пару следующих дней. К тому же, как это всегда бывает с мужчинами, играющими роли отцов, он понятия не имел, что мне нужно, и взял самые старые и безликие вещи и пару белых хайтопов, которые я не носила с десятого класса.

Хотя это и немодно, я рада, что могу натянуть мягкие лосины и поношенную футболку. Я выключаю свет и ложусь в кровать, положив письмо рядом.

– Что ты пытаешься мне сказать? – шепчу я, уставившись в темноту усталыми глазами. Ее слова – это просто черная вязь на плотной бумаге цвета слоновой кости.

Я могла бы незаметно пробраться на территорию особняка через просвет в живой изгороди. Я знаю, как нужно двигаться, чтобы не попадать под лучи прожекторов и чтобы меня было не видно из окон. Когда я окажусь в садике, где цветет все, кроме роз, никто не сможет меня увидеть.

Или же я могу остаться здесь. Проспать ночь, приготовиться к траурной мессе, поминкам и похоронам, которые состоятся завтра во второй половине дня. Продолжать ждать, надеяться, молиться, чтобы мое положение изменилось. Чтобы, когда я проснусь, все это оказалось просто ужасным кошмаром, и я смогла посмеяться над ним вместе с бабушкой, поедая пирожные, испеченные из крупчатки с орехами кешью и пряностями, и разглядывая новые фасоны.

Мне больно от осознания того, что я потеряла не только бабушку, но и лучшую подругу.

Наконец музыка в комнате Дэйзи стихает, домой возвращается дядя Арбор, шагая тяжело, как человек, потерпевший поражение, затем дверь его комнаты закрывается, тихо щелкнув. Я смотрю, как в окне по небу медленно движется луна, одновременно поглядывая на время на телефоне. Почти три часа. Вокруг тихо. Мир спит.

Мне тоже следовало бы спать. Но я не могу. В вечер своей смерти бабушка хотела мне что-то сказать. Она хотела, чтобы я что-то узнала, а при нынешнем положении дел мне все равно нечего терять.

«Что бы ты ни пыталась мне сообщить, – думаю я, сбрасывая с себя одеяло, – я готова выслушать».

Глава 6

ВТОРНИК, 25 ИЮНЯ, 3:35

Я смотрю на Роузвуд-Мэнор, залитый лунным светом и незабываемо прекрасный. Хотя он был построен в начале XX века, прежде он никогда не казался мне старым. Ведь он совсем не такой, как эти жутковатые особняки в фильмах, полные тайных проходов и мстительных привидений. Он всегда был полон жизни и восхитительных ароматов, доносящихся из кухни, и музыки, и голосов гостей во время вечеринок. Он никогда не бывал ни пустым, ни страшным.

Но теперь, когда я смотрю на него с подножия холма, ведущего к воротам, сердце пронзает страх. Он выглядит жутко, его белые кирпичные стены похожи на кость на фоне темно-синего неба. Я знаю расположение комнат наизусть: на верхнем этаже находятся двенадцать спален и восемь ванных, к западному крылу примыкает детский домик, где мы с Дэйзи, когда были маленькими, проводили часы, потому что там было полно всевозможных игрушек, любых, какие мы только могли пожелать. Взгляд останавливается на окне комнаты бабушки, и я ясно представляю ее кровать под балдахином. Когда мы с Дэйзи ночевали в особняке, то вбегали к ней по утрам, прыгали на кровать, чтобы разбудить ее, а затем бежали к стенному гардеробу, чтобы поиграть в показ мод. Этот гардероб был размером со среднюю спальню, и мы зависали в нем часами, надевая шикарные платья, спотыкаясь в туфлях на высоких каблуках и смеясь, пока у нас не начинали болеть животы. У каждой из нас есть собственная комната, моя находится всего через несколько дверей от комнаты бабушки, и в ее углу до сих пор стоит швейная машинка «Зингер», которую она подарила, когда мне исполнилось десять лет. Дэйзи тогда получила точно такую же, но, в отличие от меня, никогда не пользовалась ей.

Я знаю этот дом как свои пять пальцев. Знаю, какие клавиши западают на рояле в парадной гостиной. Знаю люк в буфетной, где бабушка всегда пряталась, когда мы играли в прятки. Знаю восьмиугольную библиотеку на третьем этаже, где отец читал мне сказки, сидя перед огнем, пылающим в камине холодными зимними вечерами, когда высокие окна от пола до потолка покрывали узоры инея.

«Он не будет стоять пустым, – мысленно обещаю я себе. – Я не допущу, чтобы он стал похож на фабрику, заброшенную и забытую».

Хотя дядя Арбор живет всего в паре миль отсюда, мне понадобилось полчаса, чтобы добраться сюда, и еще пять минут, чтобы подняться на холм, держась подальше от камеры на воротах. Когда я подхожу к живой изгороди, ее зеленая стена кажется непроницаемой.

Я иду вдоль кустов, молясь о том, чтобы просвет не заделали. Он невелик и расположен прямо напротив дерева со странно выглядящим наростом, где бабушка, бывало, прятала записки с секретными заданиями для меня и Дэйзи, когда мы играли в шпионок. Мы хватали записку, активировали чернила, и каждая из нас по очереди держала ветки кустов, пока вторая проползала через просвет. Мне тяжело это вспоминать, потому что в то время наши матери еще были рядом и мой отец был жив, а его смех был весел и бодр.

Хруст ветки заставляет меня резко повернуться. Тени похожи на чудовищ. Я прижимаюсь к изгороди. Не знаю, что произойдет, если меня поймают, и, если честно, совсем не хочется это выяснять.

Я вглядываюсь в темноту так долго, что зрение начинает затуманиваться. Когда ничего не появляется, я продолжаю идти дальше и наконец нахожу то дерево. Не в силах сдержаться, я сую руку под нарост, ожидая найти там паука или возмущенную белку, но там ничего нет, даже записки от бабушки. С тех пор прошло столько лет, и за это время у нее было столько тайников, что об этом она, скорее всего, давно позабыла.

Опустившись на колени, я шарю ладонью в поисках просвета. Я знаю, что он близко…

– Вот ты где, – шепчу я, когда узловатые корни дерева уступают место кустам живой изгороди. Я развожу их в стороны и открываю просвет. Он намного меньше, чем я помню, или же я стала намного больше. Скорее всего, и то и другое.

Я ложусь на живот и вползаю в просвет; чахлые кусты царапают руки, цепляются за волосы, несмотря на то что я заплела их в двойные французские косы. Это определенно не вход через ворота, к которому я привыкла. Под ногти забивается грязь. На несколько мгновений меня заглатывает полная темнота, и в ушах звучит призрачное хихиканье. Но те дни давно прошли, и, оказавшись на другой стороне, я вдыхаю аромат цветов, который пропитывает воздух, окружающий дом. Я встаю на ноги, и на меня обрушивается ностальгия.