Два отца и два сына, две различные судьбы. Клаудио предстояло сражаться в «Ла Монеде», а на следующий день он был казнен и все еще считался одним из desaparecidos, и Кристобаль будет расти, почти не зная своего отца, а я здесь тридцать лет спустя и его вспоминаю, а у моего Родриго две прелестные дочки, и мы вместе гуляем по утрам, и пишем сценарии, и смеемся, и обедаем, и обмениваемся книгами, советами и сплетнями. И все это потому, что в тот день 9 сентября я показал Родриго свой кабинет и провел бессонную ночь в президентском дворце и весь следующий день там же.

Так что я был совершенно вымотан вечером 10 сентября, когда наконец явился в дом моих родителей, где мы временно жили после того, как в своем доме на улице Ватикано получили письма с угрозами смерти. И на следующее утро я не проснулся как обычно, рано, и не поспешил в «Ла Монеду», потому что на 10:30 назначил встречу в другом районе города с Аугусто Оливаресом, директором Национального телевидения. Возможно, он согласился встретиться со мной, несмотря на свою занятость, потому что был Анхелике как дядя, был близким другом ее покойного отца. Или, может быть, он, неизменно приветливый, заинтересовался моим проектом – серией мультфильмов, придуманной мной для решения актуальной проблемы, которую создали для нашего сельского хозяйства правые дальнобойщики, финансируемые ЦРУ: они блокировали основные шоссе Чили, мешая доставке удобрений на фермы, обеспечивавшие нас продуктами. Задним числом мне кажется безумием тревога о том, что станет с урожаем через два месяца в стране, которой грозит военный переворот, однако вера в то, что за сегодняшним днем есть будущее, помогала нам утверждаться в мысли, что эту битву мы выиграем. Когда Оливарес предложил для нашей встречи утро 11 сентября, он не мог предвидеть, что его вызовут в «Ла Монеду», чтобы быть рядом со своим дорогим другом Сальвадором во время этого кризиса, и уж тем более что он покончит с собой еще до начала бомбежки.

У меня не было возможности поблагодарить Аугусто за то, что он нечаянно спас мне жизнь в тот день, который станет для него последним. Это вмешательство стало еще одной случайностью, частью цепочки событий, мне неподвластных, как и обмен сменами с Клаудио и то, что меня вычеркнули – без моего ведома и желания – из списка тех, кого следовало вызвать в то утро. Но когда я смог действовать – когда с трудом проснулся и услышал по радио заявление хунты, когда стало понятно, что вооруженные силы выступили против правительства, когда я выслушал вместе с Анхеликой и моими родителями, которых трясло рядом со мной, последние слова Альенде, я уговорил жену отвезти меня к «Ла Монеде».

Мощная баррикада с вооруженными полицейскими перекрыла нам дорогу у Пласа Италиа – культовой площади на краю центральной части города, где сходилось много улиц. Я вышел из машины, предъявил сержанту свое удостоверение и сказал, что мне необходимо попасть в «Ла Монеду». Он помолчал, дав мне послушать выстрелы, которыми обменивались войска и сторонники правительства по всем десяти кварталам и которые мне предстояло миновать на пути к цели.

– На ваш страх и риск, – сказал он после долгой паузы.

Оглянувшись на Анхелику, которая решила подождать в машине, я решил не расставаться с жизнью и вместо того, чтобы присоединиться к тем, кому предстояло в тот день умереть вместе с Альенде, или оказаться в плену, подвергнуться пыткам и исчезнуть, как Клаудио Химено, я вернулся в машину к жене – и мы уехали.

В реальности мы покинули ту площадь, но она навсегда осталась в моих мыслях как место, где меня ждало испытание, которое я не прошел – проверка моей столь часто провозглашаемой готовности сражаться за революцию до последнего вздоха. Голос Альенде, сказавшего мне и многим другим, что нам не следует бесполезно жертвовать жизнью, не смог заглушить тот другой голос, внутренний голос, укорявший меня – там, на Пласа Италиа, и во все последующие годы: «Тебе следовало там быть, тебе следовало там быть».

Заглушить этот укоризненный внутренний голос было особенно трудно из-за странной и неловкой ситуации: в следующие месяцы меня слишком часто приветствовали как воина, пережившего огонь «Ла Монеды», преданного правому делу до самого конца. Такое же почтение выразил Орта в нашу первую встречу в Вашингтоне и, повторно, в Нью-Йорке. Чем настойчивее я отрицал подобное бесстрашие – когда о нем впервые упомянули другие беженцы, пока я пробирался в Буэнос-Айрес в декабре 1973 года, – тем больше мои почитатели превозносили мою скромность, усиливая то разочарование, которое я уже испытывал, зная, что я просто один из тех многих, кто решил в тот день не умирать благородно.

Только когда я оказался в Гаване в середине февраля 1974 года (билеты для меня, Анхелики и Родриго оплатили кубинцы), я, к собственному изумлению, узнал, что легенду о моем героизме в «Ла Монеде» создала Тати, любимая дочь Чичо.

Когда мы встретились в отеле «Гавана Либре», она не сразу об этом сказала. Сначала мы какое-то время вспоминали свои студенческие деньки, причем она нервно прикуривала одну крепкую кубинскую сигарету от другой. Мы никогда не были близки: я больше дружил с ее сестрой Изабель, которая изучала социологию, но наши пути часто пересекались, потому что хоть она и училась на медицинском, центром круга ее общения был факультет гуманитарных наук, где я собирался получить диплом в области литературы. Ренато Хулио, которому вскоре предстояло стать ее первым мужем, входил в число моих воинственных приятелей, с которыми мы в университетском парке обсуждали Сартра, Фанон и Че. Когда мы перевели свои теории в практику и отправились на волонтерские работы с неимущими, Ренато неизменно приглашал Тати присоединиться к нашей группе, в особенности потому, что она могла оказывать медицинскую помощь нуждающимся. Одним из наших проектов стала игровая площадка, которую мы в течение нескольких недель сооружали на проспекте Ирарразаваль, и я сообщил Тати, что площадка по-прежнему там, как знак того, что военным не удалось полностью уничтожить все, что мы сделали: она будет дожидаться нашего возвращения. Тень грусти, пробежавшая по ее лицу, показала, насколько трудно ей день за днем демонстрировать стойкость. Моя попытка поднять ей дух одним крошечным участком надежды, устоявшим против натиска, оказала обратное действие, проломив ее защиту и напомнив обо всем том, что не будет ее дожидаться по возвращении, обо всем, что потеряно и чего не воскресить.

Я попытался отвлечь ее чем-то менее политизированным, более невинным. Разве не странно, что до университета мы с ней ни разу не встречались? Она ведь посещала частные женские школы «Ла Майсонетте», а потом «Дуналистер», которые обеспечивали множество аппетитных подружек ненасытным парням из «Грейндж». Может, мы ходили на одни и те же танцульки и спортивные игры?

– О, я бы вспомнила, – сказала Тати. – Отец говаривал, что у меня самая хорошая память из всех Альенде, а уж у него-то была просто исключительная, так что… Я могла бы прямо сейчас перечислить тебе все наши встречи, Ариэль, правда могла бы. Но мне хотелось спросить тебя только об одной – той, о которой я постоянно думаю. О том последнем дне в «Ла Монеде».

И тут она начала забрасывать меня вопросами – хотела узнать, как и где я укрылся после бомбардировки, когда в последний раз видел ее отца. Она помнила, что я оставался во дворце, когда она оттуда уходила: она меня заметила рядом с президентом. Могу ли я что-то добавить к той версии, которую они с Фиделем представляют миру?

Мое привычное утверждение о том, что я в тот день не добрался до «Ла Монеды», было встречено привычными похвалами моей скромности, которые я слышал раздражающе регулярно. Она видела меня там, с пистолетом-пулеметом в руках, готового стоять насмерть. Она с жаром повторяла, что в последний раз видела меня рядом с Альенде – точно так, как я часто себе это рисовал в мыслях… точно так, как не случилось. Именно такой конец я для себя планировал, таким стойким хотел бы остаться в памяти людей – такую революционную фигуру я из себя создал в месяцы, предшествовавшие путчу: Ариэль, о котором будет скорбеть народ, мое лицо на плакате с desaparecidos… А Анхелика будет требовать справедливости. Было ужасно неловко разубеждать Тати, внушать ей, что я не отношусь к Клаудио Химено этого мира – тем более трудно, что, как я подозревал, эта ее ошибка (а чем еще это могло быть, кого она на самом деле видела, с кем меня спутала?) еще раз спасла мне жизнь.

Потому что если бы она по ошибке не поместила меня рядом со своим отцом, готового пустить в дело оружие, которым я так и не научился пользоваться, то я, скорее всего, стал бы еще одной жертвой отрядов смерти, рыскавших по улицам Буэнос-Айреса. Они пришли за мной в квартиру моей бабушки с оружием на изготовку, требуя, чтобы она выдала мое местопребывание. Вот только благодаря щедрости кубинцев я вылетел из гнезда тремя днями раньше. Теперь мне стало понятно, почему Куба приложила столько усилий, чтобы вывезти меня и моих близких из опасного Буэнос-Айреса. Тати сказала, что в тот день я был в числе сражавшихся: меня вознаградили за героическое сопротивление в «Ла Монеде».

Семейство Альенде опять оказало благое влияние на мою жизнь.

И, конечно, запущенный ею слух продолжал распространяться: я то и дело встречался с вызванным ею призраком самого себя, – встречался с этим призраком в нескончаемых переездах моего изгнания. Этот ее мираж даже помогал мне открывать некоторые двери, облекал меня некой аурой, заставлял разнообразных спонсоров движения солидарности относиться ко мне особо уважительно. Я ни разу не давал никому повода думать, что эта версия моего героизма соответствует действительности, но и не мог всем и каждому пересказывать всю ту запутанную и болезненную для меня историю – с Клаудио Химено, Аугусто Оливаресом и полицейской баррикадой. Разумнее было похоронить эту историю вместе с историей Тати, унести этот тайный груз в будущее и надеяться, что мне никогда не придется на самом деле снова столкнуться с тем решающим мгновением на Пласа Италиа.

Я оправдывал свое нежелание снова возвращаться к тому испытанию, заявляя – и совершенно справедливо! – что все мои силы должны быть направлены на изгнание Пиночета, так что всегда было завтра… завтра будет время… завтра я смогу со всем этим разобраться… Или, может, пройдет время – и мне вообще не понадобится с этим разбираться.

Однако Джозеф Орта, сам того не зная, толкал меня к тому, чтобы я прекратил эти бесконечные отсрочки. Моя поездка в «Ла Монеду» тогда, 11 сентября, была прервана – и он предложил мне шанс ее завершить, по крайней мере в моем воображении, вернуться на место преступления, не только к гибели Альенде и гибели наших надежд на демократическую страну, но и к моему собственному преступлению, если его можно так назвать, к моему согрешению: я не перепрыгнул через ту баррикаду и не продолжил путь к президентскому дворцу, который я добровольно назначил тем местом, где хочу оказаться в случае путча… я согрешил, не умерев.

И Анхелика призывала меня к осторожности. Возможно, Орта своей просьбой разобраться с последним поступком Альенде на этой Земле толкает меня к тому, чтобы я всмотрелся в зеркало моего поведения тогда, 11 сентября. Хочу ли я спуститься в глубину самого себя, не дожидаясь того момента, когда смогу сделать это на своих условиях и в своем темпе? Потому что разве есть гарантии, что результат моих расследований мне понравится, а не разрушит все наши продуманные планы?

Мне требовалось время. Требовалось убедиться, что мое решение не будет поспешным… требовалось, чтобы жена помогла мне в этом разобраться.

Однако вылет задержался из-за тумана в «Ла-Гуардиа», а потом – тумана в Дареме, так что, когда я прокрался в наш дом на Глория-стрит, Анхелика уже спала – и я был рад, что дальнейшее самокопание откладывается до завтра, а сейчас можно просто рухнуть в постель и получить благословенное забытье сна.