Возможно, она уже выяснила, что еще в 1975 году я в сопровождении своей скептически настроенной жены поехал в Швецию, чтобы попросить ее премьер-министра, Улофа Пальме (с которым мне устроил контакт Гарсия Маркес), одолжить Чилийскому сопротивлению корабль, чтобы все изгнанные деятели искусства смогли приплыть в Вальпараисо и громко потребовать, чтобы их впустили обратно в страну. Может, кто-то рассказал Пилар, что Пальме с холодной скандинавской прямотой ответил, что никогда еще не слышал ничего столь же опасного и безответственного: рисковать жизнями самых заметных представителей Сопротивления ради демонстрации, которая не выгонит диктатора из его берлоги… А что, если эта Сантана узнала, что спустя несколько лет после этого провала я предложил либеральному бельгийскому промышленнику финансировать программу, в результате которой все приличные чилийцы, как в стране, так и за ее пределами, устроили бы минуту молчания в одно и то же время – точно в 13:50 по времени Чили, когда был убит Альенде, защищавший демократию? Моя идея состояла в том, что, если мы все одновременно вообразим землю без Пиночета, генерал растворится под общей молитвой миллионов; на это мое предложение был дан ответ, что для победы над фашизмом нужны не мои альтернативные идеи типа левитирования Пентагона, а покупка оружия для восстания против военной хунты, которое свалило бы чилийский «пентагон». Не то чтобы сам Карлсон подписывался под таким предложением вооруженного восстания: насколько я знал, он поддерживал только различные виды ненасильственной мобилизации, так что, возможно, он и согласился бы с моим предположением, что, если достаточное количество соотечественников пожелают – яростно и одновременно, сосредоточенно и мирно – падения этого тирана, он действительно исчезнет в клубах вонючего дыма.

Встревоженный тем, что Карлсон и правда мог узнать о моих прошлых эскападах, я попытался успокоить нервы, рассматривая издали шведский стол и его обильные угощения. Я не собирался ничего себе брать до прихода пригласившего меня, да и потом был намерен сдерживать свое хроническое чревоугодие. Несколькими часами раньше Анхелика, заметившая, что я пренебрег утренней овсянкой и фруктами, напомнила мне, что этой встречи я искал не для того, чтобы набить себе живот за счет этого магната, а чтобы вытащить из него сумму, которая понадобится для моей будущей феерии.

Хотя что плохого в том, что я пройдусь вдоль шведского стола – и, может, отправлю какой-нибудь лакомый кусочек себе в рот? Я уже направился было к этому пиршеству деликатесов, но все-таки не совершил этой серьезной ошибки, заметив у входа в зал стройную женщину. Она спокойно смотрела на меня – и еле заметно качнула головой, указывая, что мне следует вернуться на место. Видимо, это была Пилар Сантана, которая пришла удостовериться в том, что все в порядке, прежде чем ее босс спустится со своих миллиардерских небес.

Я не сбежал в относительно безопасную зону столика только из-за притягательной силы, исходившей от этой смуглой женщины. Дело было не в чем-то одном, что можно было бы назвать впечатляющим, – напротив, в ее светло-карих глазах не было какой-то особой искорки, ненакрашенные губы и небрежно распущенные волосы не вызывали сексуального возбуждения, грудь и бедра не притягивали к себе внимания – все было почти обыкновенным… если бы не аура власти, которая ее окружала. Власть над своим телом, власть над своими желаниями, власть над обстоятельствами: такого человека хотелось бы видеть на своей стороне в минуту опасности, она способна была почуять эту опасность еще до того, как та на тебя налетит. И такую женщину вы определенно не хотели бы иметь своим врагом. Я понял, что это не помощница Карлсона, как я раньше считал, а его любовница. Я пятился, впитывая ее, словно эликсир или воду бездонного озера. А еще она была его привратницей и хранительницей, а к тому же (я пока не мог понять, почему) – моей потенциальной союзницей, возможно, готовой стать сообщницей в задуманном мной предприятии.

Оставаясь к ней лицом, я врезался в стул, на котором сидел совсем недавно в ожидании магната, который, если все пройдет хорошо, сможет оказать на мою жизнь благое влияние. И внезапно он появился, направляясь ко мне с улыбкой и протянутой рукой, крепко пожав мою протянутую в ответ руку, а жестом свободной руки давая мне понять, что стоит сесть и насладиться обществом друг друга. Какая честь: совершенно не похоже на то, что я ожидал от этого крайне замкнутого человека. Старается впечатлить меня своей добротой и вежливостью, помогая почувствовать себя непринужденно.

– Как мило, что вы смогли найти время, – проговорил он, махнув (но не повелительно, а скорее дружелюбно и учтиво) официанту, застывшему поблизости с бутылкой шампанского «Моэт и Шандон». Я бросил взгляд мимо бутылки и заметил, что Пилар устроилась за маленьким столиком у рояля в полном одиночестве, что-то сосредоточенно занося в блокнот. Я повернулся к пригласившему меня, и он добавил: – Я имел в виду, что вам пришлось оставить семью в воскресенье: я сглупил, не включив их в приглашение, не то чтобы у меня не было такой мысли. В следующий раз я познакомлюсь с Марией… Анхеликой, вашу жену ведь зовут Марией, верно?

– Она предпочитает, чтобы ее звали Анхеликой, – сказал я и, заметив его недоумение, словно у школьника, сделавшего ошибку в домашнем задании, поспешно продолжил: – Но, как и очень многие женщины в Чили, она также носит имя Мария. И если честно, то хотя она и не набожна, но отмечает день своей святой, День Святейшего имени, каждый год 12 сентября. Он для нее важнее дня рождения.

– Ну, ей следовало бы быть здесь вместе с вами и вашими двумя сыновьями – Родриго и Хоакином, так? Ваш младший родился в Амстердаме, как я и… но не в этот раз. Если я что-то и выучил твердо, так это то, что если можно не вмешивать своих близких в грязные дела политики или бизнеса, то… Но в любом случае примите мою благодарность.

– О, нет: это я должен благодарить вас за эту возможность…

– Благодарите Альенде, – сказал он, и голос его понизился до почти благоговейного шепота. – Сальвадора Альенде, – добавил он, чтобы я точно понял, что речь идет о погибшем президенте Чили, а не о каком-то другом мученике или герое. – Чичо. Он спас мне жизнь. Не один раз, а дважды.

Я был потрясен этим признанием. Не только тем, что за все те годы, когда на моем слуху Альенде цитировали, восхваляли, почитали, ни один иностранец ни разу не объявлял о подобном поразительном спасении, но и тем, что никто из нечилийцев не называл нашего президента уменьшительным именем Чичо. Его происхождение было связано с тем, как он сам называл себя в детстве – Сальвадорсито, произнося последние два слога как «чичо». Это семейное прозвище набирало популярность, передаваясь из уст в уста, как способ приблизить этого легендарного политического деятеля к тем, кто голосовал за него, устраивал демонстрации и старался обеспечить его победу и был готов (или, по крайней мере, так мы говорили) умереть за него. Я был огорошен столь бесцеремонным использованием этого прозвища, но еще сильнее меня обеспокоило то, что слова Карлсона перекликались с тем, что я часто твердил себе после смерти Альенде – что погибший президент Чили спас мне жизнь… дважды. Если бы я не успел проникнуться симпатией к человеку, которого знал под именем Рональда Карлсона, то даже ощутил бы в душе всплеск собственнической ярости, возмутился бы тем, что моя личная история и связь присвоены кем-то не имеющим прав на слова, принадлежащие мне и моему народу. Однако пригласивший меня человек (а мне еще предстояло узнать, насколько хорошо он умеет читать мысли) заметил, что его слова меня поразили, и быстро протянул руку, дружелюбно стискивая мне локоть.

– Нет, Ариэль, я серьезно. Если бы не Альенде и не победа его блока «Народное единство», я бы сейчас не сидел здесь с вами, готовый оказать вам любую поддержку. Fue gracias a él que estoy vivo. Что, удивлены, что я говорю по-испански?

– Почти безупречно, – сказал я.

– Почти? Вы ведь не заметили акцента?

И тут он посмотрел мне за спину, а я, чуть вывернув шею, понял, что мягкий блеск его синих глаз адресован его помощнице… или любовнице… или кто уж она ему была. Бокал ей наполнял тот же официант, который только что обслужил нас, и из той же бутылки. Продолжая что-то записывать и не поднимая взгляда на официанта, она остановила его, чуть прикоснувшись пальцами к верху бокала, на мгновение опередив тот момент, когда пузырьки дойдут до его края.

Карлсон позволил мне наблюдать за этой сценкой вместе с ним, а потом повторил свой вопрос:

– Без акцента?

Я снова повернулся к нему.

– Вас можно принять за носителя языка, но выросшего в Испании, а не в одной из стран Латинской Америки.

– Как мисс Сантана, – отметил Карлсон. – Меня учила не она, но признаюсь, что помогла мне осваивать нюансы. Нет, этим умением я обязан моему отцу, Карлу Орте. Вот почему я назвался Карлсоном. Сын Карла.

– Ваша фамилия не Карлсон?

– Одна из многих, которыми я пользуюсь, чтобы оставаться незамеченным. Если пообещаете ни с кем не делиться этим секретом, я могу назвать вам свое настоящее имя.

– Я умею хранить секреты, – ответил я. – Большинство из тех, с кем я связан в Чили – из тех, кого вы так щедро финансировали, – тоже живут под чужими именами.

– Ну, я тоже скрываюсь – по-своему. Но сейчас, когда я вылез из своей пещеры, когда мы встретились, мне кажется правильным, чтобы вы знали, с кем имеете дело. Меня зовут Джозеф, Джозеф Орта.

Тут он протянул руку, а я ее пожал, сказав:

– Рад наконец с вами познакомиться, мистер Орта.

– Ну а мне приятно слышать, как вы меня назвали. Хотя имя Карлсон – терпимое прикрытие. Не то чтобы мой отец… но это другая история, на другой случай… был рад узнать, какой псевдоним я выбрал. Но он был рад учить меня испанскому, требовал от меня его освоить. Он сам выучил язык во время Гражданской войны в Испании как голландский член Интернациональных бригад: перешел через Пиренеи во Францию после поражения Республики в 1939 году, когда мне было три года. – Орта замолчал, судорожно сглотнул и тряхнул головой, словно прогоняя бурное воспоминание. – Он писал моей матери из лагеря беженцев, куда его интернировали, но письма прекратились, когда Францию оккупировали нацисты. Его отправили в Маутхаузен, в лагерь смерти. Но он не погиб, сбежал с испанскими активистами, такими же бездомными, как и он. А позже, когда мы встретились после войны, он вдалбливал в меня язык, пока я рос, требовал, чтобы я говорил на нем безупречно. И упорно вдалбливал в меня и другие вещи. Например, Альенде.

Он посмотрел на меня – возможно, ожидая какого-то комментария, вот только я совершенно не понимал, к чему все это ведет: неужели он согласился встретиться со мной для того, чтобы поделиться историей своей жизни? Я осторожно спросил:

– Он был поклонником Альенде?

– Наоборот, – ответил Орта. – Он считал, что план Альенде – построение социализма с помощью мирных демократических средств – обречен на провал. Он не доверял всем тем, кто, как Альенде, не приносил автоматически клятву верности Москве, – тем, кто говорил, что Чили следует идти своим путем, а не копировать большевиков. «Свой путь, ерунда», – фыркал мой отец-коммунист. Настоящему революционеру ни за что не позволят победить на выборах, а если каким-то чудом это все-таки случится, ему не позволят занять пост. «Нельзя доверять этим буржуазным ублюдкам» – вот одна из любимых фраз моего отца. Единственное, что богачи понимают, – это пистолет. Желательно, стволом у них в жопе. En el mero culo, – приговаривал он. Стрелять, а не голосовать. Мы не прекращали с ним спорить, потому что я не соглашался – считал, что Альенде и партии Народного единства, которые его поддерживают, левые, не просто имеют шанс добиться успеха: другого пути просто не существует. Вооруженная борьба приводит только к новому угнетению, к тому, что сменяется группа людей, диктующих низшим классам то, что будет делаться во имя них. Я даже после кубинской революции так считал. Потому что, если бы Альенде… и давайте за него выпьем!

И тут Орта (что за странная фамилия, неужели он говорит правду, или это еще один выдуманный псевдоним?) поднял свой бокал шампанского, чокнулся со мной и сделал небольшой глоток. Мне было сложно понять, зачем он пустился в этот длинный экскурс, почему его испанский акцент вызвал сначала раскрытие тайны его личности, а потом перешел к этому запутанному воспоминанию, но, возможно, он подводил разговор к объяснению того, как Альенде дважды спас ему жизнь. А за шведский стол и шампанское платил он – и, возможно, вскоре будет платить и за тот проект, который я собираюсь ему представить – так что было разумно не мешать его болтовне.