Нашему решению поговорить с Неной способствовал и еще один факт. В ходе предыдущего месяца мы пришли к выводу, что прислуга в доме все-таки необходима: стыдливо вышли из своих эгалитарных грез. Невозможно было вести тот образ жизни, который от нас ожидался, не используя труд прислуги – кого-то, кто занимался бы домашними делами, пока мы работаем, готовил ленч и закуски множеству приятелей и коллег, которые то и дело возникали у нас на пороге, – и, прежде всего, присматривал за Родриго, пока мы ходим по вечеринкам и политическим собраниям, чтобы не таскать его с собой, обременяя окружающих. В их взглядах читалось то осуждение, которое не произносили их губы: в такое безбожное время суток детям положено спать у себя в кроватках. Наем прислуги также становился отличным предлогом отказать нашим друзьям (дом переставал быть безопасным), не подвергая сомнению наш революционный пыл и не признаваясь, что мы уже не уверены в том, что бомбы в сумках и городская партизанщина могут привести к справедливости и достоинству для всех.

Хотя то, что мы открыто не сказали все это нашим друзьям, заставляет думать, что мы все еще не определились окончательно.

Как бы то ни было, процесс, начатый победой Альенде 4 сентября 1970 года, унес наши последние сомнения. Они только помешали бы мне, когда мне надо было направить все мои силы на решение задач строительства совершенно новой страны, не устраняя – в отличие от прошлых революций – все рычаги власти.

Я был рад, что Абель тоже прозрел. Или так я решил, когда увидел его в машине, припаркованной в нескольких метрах от нашего дома на улице Ватикано. Это было в середине октября, за несколько недель до инаугурации Альенде. Я не стал его беспокоить – предположил, что он охраняет особняк, в котором часто тайно останавливался Альенде. Значит, мой дорогой друг, уличный боец, решил больше не грабить банки, а защищать мирную революцию Альенде. Радует, что он не заблудился в лабиринтах насилия.

Другие члены МИРа были не столь благополучны. Мигель Энрикес был убит через год после путча в результате операции тайной полиции Пиночета, которая также осуществляла казни или исчезновение многих его товарищей, в том числе и Эдгардо Энрикеса.

Возможно, такая судьба ждала бы и меня, если бы я продолжил сотрудничество с МИРом. А вместо этого – вот он я, все еще оплакивающий их гибель, угнетаемый мыслью о том, что они пожертвовали собой ради дела, не имевшего шансов на успех, вот он я, в изгнании, сижу перед любопытным чужаком, которому никогда не понять моей жизни и моей истории. Если бы я знал, что Орте предстояло стать чем-то вроде моего двойника, или, говоря словами Бодлера, обращавшегося к своему читателю, mon semblable, mon frère, моим братом, таким же, как я…

Но в тот раз он не поделился со мной своей личной историей, а я в том шикарном отеле скрыл от его пронзительного взгляда многое, не мог предугадать, насколько нам предстоит сблизиться, и что те поиски, на которые он в будущем меня отправит, в итоге изменят и его существование, и мое.

Меня занимали другие мысли, другие проблемы.

Просителю непозволительно говорить о себе правду.

2

И что же мог сделать этот проситель?

Уж точно не рассказать Орте эту запутанную историю о зигзагах моего революционного пути. Да и пришел я в отель не для того, чтобы размышлять о той сокрушительной потере, которую мы до сих пор не можем осознать. Я попросил Орту выйти из его драгоценного миллиардерского уединения, чтобы он помог мне дотянуться до людей с помощью совершенно иной истории, в которой рассказывалось бы о том, как людей, подобных Эдгардо, можно было воскресить, спасти от смерти. Как сам Альенде спас Орту. Спас меня.

Вот что мне следовало теперь подчеркнуть.

– Я обязан жизнью Альенде, – заявил я твердо. – Если бы я вырос в любой другой латиноамериканской стране – Колумбии, Венесуэле, Гватемале, Мексике, Перу или Аргентине, где я родился, – если бы в молодости я находился там, я уже был бы мертв: я присоединился бы к какому-нибудь восстанию, и мой труп сейчас гнил бы неизвестно где. Но я жив – а это налагает на меня огромную ответственность. И работа еще не завершена, – добавил я, – сейчас надо не дать угаснуть тому пламени, которое зажег Альенде.

Если я правильно оценил Орту, следующий ход будет за ним.

Так и оказалось.

– Эта работа – если я могу быть полезен… Вы упоминали о чем-то, что меня заинтригует.

Я сунул руку в портфель и достал оттуда книгу, подвинул ее к нему. Это был американский перевод моего романа «Вдовы», которому предстояло выйти в свет через две недели.

Он не спешил взять ее в руки.

– Роман? – спросил он. – Ну-ну.

– Про desaparecidos, – сказал я.

Дальше: кратко изложить сюжет. Трупы людей, похищенных армией, появляются, избитые и безликие, в реке, протекающей через греческую деревушку. Их забирает старая упрямая карга, помесь Антигоны с троянкой, которая намерена хоронить каждого, как своего отца, своего мужа, своего сына, бросая вызов военным и подвергая опасности своих близких. Однако Орта не дал мне даже начать.

– Desaparecidos, – проговорил он мрачно. – Пропавшие без вести, хуже убийства. Лишить людей погребения, словно их никогда не существовало. Новые Nacht und Nebel, нацизм. Ночь и туман – спустя десятилетия после Гитлера, после Треблинки. Словно мы ни черта не поняли. Похоже, некоторым легко забывать.

– Ну вот: женщины в романе не позволяют миру забыть. И я тоже.

И жест – возможно, слишком торжественный – в сторону книги, которая так и лежала нераскрытой на элегантной белой скатерти.

– Видимо, для вас это глубоко личное. То есть вы, видимо, знали многих пропавших без вести.

– Этот роман вырос из моего знания.

Я ожидал, что он возьмет книгу, вернется к причине нашей встречи. Однако его больше заинтересовала та боль, которая отразилась на моем лице, – больше заинтересовало то, как ее понять, как предсказать… еще одно его неотвязное стремление.

– Расскажите, – попросил он, – расскажите мне про кого-то из них. Цифры так абстрактны, а вот истории… Расскажите про свою последнюю встречу с каким-то вашим другом, который позже… про кого-то, чью могилу вы до сих пор не можете навестить.

– Что вы хотите узнать?

– Сознавали ли вы, что будет с ним. Или с ней.

– Эдгардо Энрикес. – Даже если бы я только что не вспомнил про своего друга, его имя сорвалось бы с моих губ, потому что я и правда предсказал, что с ним станет. – Один из руководителей МИРа. Париж. Начало 1976 года. Эдгардо приехал на митинг солидарности с Чили, произнес зажигательную речь, поклявшись отомстить за своего брата Мигеля. А потом, когда мы сели перекусить, я спросил: «И что теперь, Поллито?»

– Поллито? Цыпленочек?

– Он вечно бегал за Марко Антонио, старшим братом, и так мы его прозвали в детстве – и это прозвище к нему приклеилось. Поллито. И я спросил: что предпримешь дальше? А он ответил – как я и ожидал, но надеялся, что все-таки нет: «Мне надо вернуться. Там я смогу что-то изменить. Этого бы Мигель от меня ожидал». А я схватил его за руку и прошептал… скорее даже охнул: «Не надо, Эдгардо. Эдгардо, тебя убьют».

– Вы увидели, что его ждет. Увидели его будущее.

– Бесполезно, потому что, еще не договорив, я понимал – он, конечно же, меня не послушает. Спустя несколько месяцев за ним пришли в Буэнос-Айресе. Он погиб в пыточном лагере виллы Гримальди в Сантьяго, там был очевидец, его узнали по крикам. Его отец – его тоже звали Эдгардо, он был у Альенде министром образования – спросил женевскую Комиссию по правам человека при ООН: что же это за мир, где родителям сообщают, что их сына пытают, и это значит, что они могут надеяться, что он жив – что их единственная, извращенная, невыносимая надежда – это что его продолжают пытать. Но он не выжил. Тело Цыпленочка так и не нашли.

– И ваш роман – это дань ему и другим, ваша попытка дать ему те похороны, которых его и его близких лишили история и диктатура.

Я никогда не рассматривал «Вдов» именно так – но да, он был прав. Мне открылась возможность рассказать Орте о моем плане: вручить в ближайшие восемь дней экземпляры этого романа всем конгрессменам и сенаторам, а также всем начальникам избирательных штабов с просьбой наложить санкции на диктаторский режим до тех пор, пока он не предоставит сведения о нахождении desaparecidos.

– И для этого вам нужно…

– Питер и Кора Вейс обещали десять тысяч долларов в случае, если кто-то предоставит такую же сумму.

– И вы думаете, – проговорил Орта, – что это даст… какой-то результат?

– Я предвижу широкое освещение в средствах массовой информации, а дружественные законодатели полагают, что мой проход по Конгрессу будет способствовать принятию решения, осуждающего чилийские репрессии, в особенности исчезновение людей. Но не скрою: эти встречи лицом к лицу будут полезны и мне лично.

При этом признании глаза Орты загорелись. Он подался вперед:

– Потому что вы продадите много книг? На несколько часов станете знаменитостью?

Я покраснел.

– Возможно. Но на самом деле гораздо важнее то, что я намерен попросить каждого сенатора, каждого конгрессмена, каждого помощника, с которым я встречусь, настаивать на том, чтобы правительство Чили позволило мне вернуться домой. Если я подниму за границей достаточно громкую шумиху, хунта может решить, что лучше иметь меня там, где меня можно контролировать, подвергать цензуре.

– И вы вернетесь, рискуя жизнью, рискуя своими близкими.

Странно было в точности повторять слова Эдгардо, сказанные так давно в Париже:

– Мне надо вернуться домой. Там я смогу что-то изменить. – И еще я добавил то, чего Эдгардо не говорил: – Мне тошно жить в изгнании.

Орта не умолял меня этого не делать, не предостерегал, что меня убьют. Просто кивнул и дал знак Пилар Сантане. Она подошла и выложила на стол чековую книжку и золотую авторучку.

– Десять тысяч долларов, – сказал он. – Ариэлю Дорфману?

– Я не хочу прикасаться к этим деньгам, – ответил я. – Выпишите его на издательство «Пантеон Букс / Рэндом Хаус». Они доставят мне книги.

Он выписал чек и отдал мне. Я притянул к себе книгу и подписал («Другу, который помог этим словам пойти в мир, а их автору – вернуться домой»). Он прочел автограф, улыбнулся – и снова взялся за свою магическую авторучку.

– Еще десять тысяч, – сказал он, – вашему фонду помощи чилийским деятелям искусства.

Теперь, когда я познакомился с Ортой, моя обычная реакция – «народ Чили вам благодарен, чилийские деятели искусства вам благодарны, вы всегда будете в наших сердцах» – показалась немного избитой и затасканной. Так что я выбрал gracias – короткое, но прочувствованное.

– Поблагодарите тогда, когда вам разрешат вернуться в Чили. Если в тот момент вам понадобится помощь, дайте нам знать. – Почувствовав, что это предложение может меня смутить, он поспешно добавил: – Все, что позволит вам продолжать творить. Потому что… – Тут он помедлил. – Интересно: у вас не было желания написать роман об Альенде?

– Никогда, – ответил я, не колеблясь. – Эта тема мне слишком близка. Если бы я меньше его уважал… возможно. Но мое восхищение убьет свободу, возможность формировать сюжет, как он меня поведет. Это была бы ленивая книга, полная легенд, без отступлений. Романист, пишущий о реальном человеке из прошлого, должен быть готов предать этого человека, солгать ради того, чтобы поведать более глубокую истину. Я так никогда не смогу. Это было бы эксплуатацией. Писатель должен быть безжалостным.

– Безжалостным? Правда?

– Если вы не готовы пожертвовать всем ради ваших персонажей…

– Даже близкими?

– Молишься, чтобы до такого выбора дело не дошло. Но на самом деле я уже оставляю семью – тех реальных людей, которых люблю больше всего, – без внимания, пока провожу часы… даже месяцы… с книжными персонажами, которые… ну, я хочу сказать, эти вымышленные мужчины и женщины существуют только потому, что я их вызываю, и если я не буду им верен, они завянут, словно растения без воды. Такая полная отдача моим творениям дает мне право быть безжалостным, приговаривать их к смерти или гибели, провалу, или слепоте, или одиночеству – как потребует сюжет.

– А если бы вы были персонажем одного из ваших романов, вы были бы так же жестоки с самим собой?