Можно было не сомневаться в том, что юноша благоговейно сбережет в памяти подобные слова. Людовик Младший в свои шестнадцать лет был настолько серьезным и степенным, насколько только можно было ожидать от будущего короля; иной раз его отцу хотелось даже видеть его менее мечтательным и более воинственным. В детстве, не рассчитывая на то, что ему придется взойти на престол, он проявил себя в аббатстве Сен-Дени прилежным учеником, а благочестие королевского сына и монахам служило примером! Он ни о чем другом и не мечтал, кроме того, чтобы когда-нибудь слить свой голос с их голосами, и ничто его не занимало, кроме грамматических упражнений и пения псалмов. Но однажды утром принцу пришлось внезапно покинуть столь желанную для него размеренную жизнь, заполненную учебой и молитвами. Сугерий сообщил, что отец немедленно призывает его к себе из-за внезапной кончины Филиппа, старшего брата Людовика. Произошел нелепейший несчастный случай: юноша с несколькими спутниками верхом возвращался во дворец, и едва он, вброд переправившись через один из рукавов Сены, выбрался на берег, как под копыта его коня кинулась убежавшая с какого-то двора свинья. Испугавшись, конь взвился на дыбы, и юноша, хотя и был превосходным наездником, не удержался в седле и перелетел через голову животного. Когда его подняли, жить ему оставалось всего несколько мгновений. Трагедия разыгралась молниеносно. Три дня спустя юного Филиппа, на которого возлагалось столько надежд, похоронили под сводами Сен-Дени, а Людовику пришлось расстаться с надеждами на безмятежное продолжение учебы и жизнь в каком-нибудь монастыре. 25 октября 1131 г. отец привез его с собой в Реймс; и девятилетний Людовик, со скипетром в руке, принял оммаж^[6], принесенный его главными вассалами.

Затем он спокойно вернулся в королевское аббатство к прерванным занятиям. И вот его снова от них отрывают, так же внезапно, как в первый раз, и сообщают, что он должен вступить в брак с аквитанской наследницей. Смирившись с тем, что ему приходится поступать не по своей воле, он покорно, день за днем, под защитой аббата Сугерия приближается к стенам Бордо и дворца Омбриер.

Итак, сыграли свадьбу. Сидя рядом с ослепительной красавицей в пунцовом платье, только что ставшей его женой, Людовик, так же, как окружавшие его рыцари, чувствовал себя в новой обстановке несколько потерянным: огромная возбужденная толпа, местные жители, державшиеся смелее и носившие более короткие одежды, чем люди, населявшие Иль-де-Франс или Шампань, их речи на малопонятном лангедокском языке, их непривычно шумное поведение и пылкие восклицания, – от всего этого им было немного не по себе, и только потом, во время свадебного пира, в атмосфере всеобщей радости, пропасть между северянами и южанами стала мало-помалу сокращаться. Этому немало способствовали вина Гиени, в изобилии подносившиеся стольниками и пажами сеньоров, и не смолкавшие песни трубадуров, размеренный звон тамбуринов и рукоплескания пировавших. Южное веселье в полную силу выплескивалось перед глазами юной аквитанской герцогини, которая прекрасно себя чувствовала в роли хозяйки дома, ставшей для нее привычной еще при дворе ее отца. Она была красива и сознавала свою красоту, о которой ей беспрестанно твердили в стихах и в прозе. Она почти не удивилась тому, что судьба, в несколько недель сделавшая ее герцогиней, теперь манила ее королевской короной; она прекрасно знала, что отдаст свою руку только очень знатному сеньору, а аквитанские герцоги считали себя вполне равными своему государю. Этот государь предстал перед ней в обличье немного хрупкого, немного робкого, но приятного юноши. И самоуверенная Алиенора с удовольствием замечала по тем взглядам, которые обращал к ней молодой принц, что тот отчаянно в нее влюбился.

* * *

Свадебные торжества, по обычаю того времени, продолжались несколько дней. Людской поток беспрестанно тек в обоих направлениях между Бордо и высотами Лормона, где издали яркими пятнами выделялись на фоне зелени шатры королевской свиты. Лодочки то и дело сновали взад и вперед через реку, поскольку в те времена через Гаронну еще не был переброшен мост, чему северные бароны немало удивлялись. Один Сугерий и в этой легкомысленной обстановке сохранял озабоченное выражение лица. При мысли о старом короле, который умирал там, на берегах Сены, глубокие складки залегали у него на лбу, и он подолгу совещался с Жоффруа дю Лору, бордоским епископом. Оба постарались сократить празднества настолько, насколько это было возможно сделать, не рискуя вызвать разочарование горожан, окрестных жителей и баронов, прибывших из своих отдаленных владений в Гаскони или Пуату, чтобы воздать почести своему сюзерену.

И среди всего этого праздничного шума, осыпанная подарками, под звуки еще не смолкших флейт и тамбуринов Алиенора прощалась с младшей сестрой, с домочадцами и с дворцом Омбриер, где прошла почти вся ее юность. Наверное, хоть и была она веселой и решительной, но все же, переправившись в свою очередь через Гаронну, обернулась и долго смотрела на город в свете заходящего солнца, на Бордо с его сумрачными укреплениями, колокольнями его собора и девяти его церквей, четко обрисованными на фоне золотистого неба, колоннами старого дворца Тютелль, стоявшего совсем рядом с городскими стенами, и древними аббатствами, выстроенными чуть поодаль: Сен-Серен, Сент-Эвлали, аббатство Святого Креста на берегу – словом, на весь этот столь почитаемый ею уголок земли, который можно было охватить единым взглядом, уголок, приютившийся в плавной и мирной излучине реки и породивший истории, которыми ее убаюкивали в детстве: о святом Стефане, явившемся одной бедной женщине, о роге святого Роланда, самим Карлом Великим положенном на алтарь Сен-Серена, – породивший и старинную кантилену:

     Славная девица была Эвлали,
Телом прекрасна, но еще прекрасней душой…

Всадники длинной цепью тянулись по дороге, ведущей к Сенту. И только переправившись через Шаранту и добравшись до тайбурского замка, Людовик и Алиенора остались наконец одни в приготовленном для них брачном покое.

II
…Во дворец Cите

Вспомните, святой Иаков, барона,

Паломника, простертого перед вами.

Серкамон

Такие же радостные восклицания, какими их провожали в Бордо, они услышали, добравшись до Пуату. Пуатевинская толпа, хотя, должно быть, менее шумно и менее бурно, чем жители Бордо, но столь же рьяно показывала, что одобряет союз лилии и оливы. Церемония, совершавшаяся в соборе Святого Петра – не в том здании, которое мы знаем сейчас, а в другом, более раннем, стоявшем на этом месте до XII или XIII в., – была, впрочем, с феодальной точки зрения не менее важной, чем обряд в соборе Святого Андрея, поскольку именно здесь, в Пуатье, новобрачные должны были получить корону герцогов Аквитании. Этот древний меровингский город на протяжении нескольких веков был излюбленным местом пребывания герцогов и их основным феодом: именно здесь их короновали, именно здесь вассалы приносили им клятву верности. И, если наиболее ранние упоминания о самой Алиеноре и ее детстве относятся к Бордо, – считается, что она родилась в замке Белен, стоявшем неподалеку, а детство провела во дворце Омбриер, – то история ее династии связана, главным образом, с Пуатье. История эта была богатой и разнообразной уже к тому времени, когда были коронованы Людовик и Алиенора, и несла на себе отпечаток личности деда последней, Гильома Трубадура.

Он был человеком, не укладывающимся ни в какие рамки, одним из тех, чье распутство превосходит всякую меру снисходительности, но чьи выходки искупаются блеском личности, великодушием, тем, что к себе они относятся с такой же беспечностью, как к другим, и способностью раскаиваться. Наверное, среди тех, кто был сейчас в соборе Святого Петра, где Людовик и Алиенора вместе принимали клятву верности от своих вассалов и обещали им покровительство и защиту, нашлось бы немало свидетелей драматической сцены, разыгравшейся примерно за двадцать лет до того: тогда Гильом Трубадур был отлучен от церкви епископом Петром. В ярости выхватив меч, герцог набросился на прелата со словами: «Ты тут же умрешь, если не снимешь с меня отлучение!» Епископ сделал вид, будто подчиняется, а затем спокойно дочитал формулу отлучения от церкви. После этого он подставил шею и обратился к угрожавшему ему Гильому: «Рази, теперь рази!» Гильом, растерявшись, убрал меч в ножны, немного постоял в нерешительности, а потом выкрутился, как умел это делать, при помощи удачного ответа: «Ну нет. Не рассчитывай, что я помогу тебе попасть в рай!» В другой раз он ответил другому епископу, Жирару Ангулемскому, призывавшему его смириться, словами, которые на нашем современном языке можно было бы передать приблизительно так: «Я смирюсь, как только ты причешешься». На самом деле славный прелат был совершенно лысым.

Подобные столкновения с духовенством из его владений сопровождали всю жизнь Гильома IX Аквитанского, и почти всегда причиной их становились истории с женщинами. В частности, у него была связь, которую он бесстыдно выставлял напоказ, с некоей виконтессой де Шательро, носившей символическое имя Данжероза^[7]. В Пуатье ее прозвали Мобержонной, поскольку Гильом не постеснялся поселить ее вместо своей законной жены, Филиппы Тулузской, в только что выстроенном по его приказу для герцогского дворца красивом донжоне, который называли башней Мобержон. Родной сын Гильома рассорился с ним из-за Данжерозы.

Но этот знатный вельможа, кроме того, что был шутником и распутником, был еще и талантливым поэтом. Он – первый по времени из наших трубадуров и благодаря одному из тех контрастов, которыми так щедро отмечены его личность и поэзия, оказался и первым из тех, кто воспел в своих сочинениях тот куртуазный идеал, который будет иметь невероятный успех и питать нашу средневековую поэзию в период ее наивысшего расцвета. Кроме того, Гильом IX в конце концов исправился. Его последнее стихотворение свидетельствует об искреннем раскаянии, посетившем этого неисправимого искателя наслаждений; и он, которого, в отличие от большинства сеньоров того времени, совершенно не занимали религиозные учреждения, в конце концов пожертвовал одно из своих владений, Орбестье, расположенное поблизости от обширных земель Талмондуа, излюбленных охотничьих угодий герцогов Аквитанских, для того, чтобы основать там монастырь ордена Фонтевро, куда удалились его жена Филиппа и их дочь Одеарда.

Наверное, не один барон, хорошо осведомленный об истории рода герцогов Аквитании, устремлял на Алиенору вопросительный взгляд. Много ли у нее общего с ее грозным дедом? Она унаследовала от него фамильную красоту, передававшуюся у герцогов Аквитанских из поколения в поколение, а кроме того, вкус к поэзии, веселый нрав и, возможно, достаточно дерзкое остроумие. Что касается ее супруга, то здесь с первого взгляда становилось понятно: он не из тех, кого отлучают от церкви из-за любовных приключений.

Впрочем, что бы там ни было в прошлом, казалось, оно не слишком отягощает эту сиявшую молодостью и излучавшую радость чету новобрачных, которая по окончании обряда снова уселась во главе обширного пиршественного стола в большом зале герцогского дворца. Интермедии следовали одна за другой: игры менестрелей и песни трубадуров перекрывали гул разговоров и звуки шагов пажей, уставлявших блюдами с мясом высокие серванты и наливавших вина гостям. Веселье было в самом разгаре, когда кто-то из своих, приблизившись к аббату Сугерию, сидевшему за столом, соседним с тем, который возглавляли молодые супруги, прошептал ему на ухо несколько слов, заставивших того побледнеть. Сугерий поглядел на принца, сидевшего рядом со своей Алиенорой и сиявшего улыбкой; Людовик явно входил во вкус своей новой роли: казалось, вступление в брак и герцогская корона сделали его совершенно другим человеком, несмотря на то, что он уже несколько лет носил королевское кольцо. Мгновение поколебавшись, Сугерий встал и, приблизившись, с торжественным видом опустился на одно колено перед тем, кто отныне был королем Франции.

В самом деле, часом раньше на мост Монтьернеф вступил гонец, который принес известие о кончине короля. 1 августа состояние истерзанного болезнью Людовика VI внезапно ухудшилось; он хотел, чтобы его перенесли в аббатство Сен-Дени, но было уже слишком поздно. Гильдуин, настоятель аббатства Сен-Виктор, и Стефан, епископ Парижский, которые были при нем, мягко воспротивились его желанию, и король, здраво рассудивший, что при его телосложении, в его тяжелом состоянии и в такую непереносимую жару все складывается против того, чтобы его перенесли в монастырскую церковь, где ему хотелось бы умереть, смирился со своей участью. Кончина его была весьма поучительной: он попросил, чтобы на полу расстелили ковер и пеплом начертали на нем крест; его положили на этот пепельный крест, где он и скончался. И теперь тело короля, завернутое в шелковый саван, покоилось в Сен-Дени, рядом с алтарем Святой Троицы, на том самом месте, которое указал Сугерий.

Поэтому пришлось праздновать меньше, чем рассчитывали, и кортеж снова тронулся в дорогу, день за днем встречая на пути между Пуатье и Парижем толпы людей, собиравшиеся ради того, чтобы приветствовать короля и королеву Франции.