В 1954 году Хью Эверетт пытался понять, каким образом электроны реализуют волновые функции, существуя в суперпозиции нескольких возможных квантовых состояний, то есть пребывая в момент времени более чем в одной точке пространства. Его предположение заключалось в том, что не только частицы находятся во множестве положений одновременно, но и мы, наблюдатели, тоже. Люди как объекты макроскопического мира подчиняются волновой функции так же, как элементарные частицы в микромире. Элиза несется навстречу мусоровозу, и электрон несется сквозь пространство. Электрон движется не вправо и не влево, а в обоих направлениях сразу. Вправо и влево. Мир разделяется на две альтернативные ветви, в очередной раз копируя себя в бесконечной совокупности вероятностей.

Электрон движется влево, и в одной физической реальности машина Элизы вырывается вперед, водители пикапа и грузовика резко нажимают на тормоза, и она легко проскальзывает обратно на правую полосу. Единственным отголоском произошедшего остается недовольное блеяние клаксона мусоровоза и ее учащенное сердцебиение, которое через несколько секунд приходит в норму. Песня по радио сменяется на другую, пикап остается далеко позади – и вскоре спокойное течение дня на исходе лета возвращается в свою колею. Но вот в другой ветви Мультивселенной этого не происходит.

2
Электрон движется вправо

Я И САМ ПОНИМАЮ, что зря распинаюсь, но позволяю высокопарной тираде вырываться изо рта:

– Это же отличает нас от других! Почему мы вообще хотим спустить наш звук в какое-то дерьмовое болото мейнстримного радио? Но уж если на то пошло, то нужно работать усерднее и быстрее!

Я умолкаю и закрываю глаза перед гневным натиском собственных слов, выжидая, когда пройдет ощущение потерянности. Такое со мной иногда случается – меня вдруг охватывает чувство собственной ничтожности и кажется, будто я крошечная субатомная частица, вращающаяся с бешеной скоростью, не имея возможности повлиять на что-либо. Частица-призрак. Тогда я напоминаю себе: я Лиам, я настоящий человек, мир действительно существует, как и наша музыкальная группа.

Я открываю глаза и смотрю на то, как Гэвин медленно строгает ветку, и на кучку тонких закручивающихся стружек. Если бы мы ставили лагерь, из этого можно было бы развести небольшой костер. Репетиция давно закончилась, и мы сидим в лесу у него за домом, в его естественной среде обитания. Год назад он основал скаутский кружок «Орел», и никто, увидев его в накрахмаленной скаутской форме, никогда бы и не подумал, что в свободное время он крутой барабанщик-металлист.

– Ага, – откликается Гэвин. – Просто Крис воображает, будто он Стиви Рэй Вон^[3] или типа того. А Эрик… Да кто его поймет? Наверное, он готов играть любое музло, лишь бы был допинг, – смеется он.

Гэвин всегда не против меня выслушать, но не принимает все так близко к сердцу, как я, из-за чего разговаривать с ним порой еще хуже, чем вообще ни с кем не общаться.

Встав, чтобы потянуться, ощущаю каждую мышцу тела. Все еще немного навеселе. По крайней мере головная боль прошла. Было бы так хорошо просто остаться здесь, и пусть время ускользает, как песок сквозь пальцы. Но мне пора домой. В последнее время моя суперспособность ловко избегать встреч с отцом особенно обострилась, но для этого нужно придерживаться строгого графика. Я протягиваю Гэвину ладонь для прощального рукопожатия, и он на короткий миг по-мужски крепко меня обнимает. Он мой единственный друг, который способен на такое, и я никогда не признаюсь ему, как сильно мне это нравится, как я восхищаюсь тем, что у него любое дело получается так легко и естественно.

Пробираясь по грязному лесистому склону к машине, я то и дело поскальзываюсь и смущенно озираюсь, хотя вокруг нет никого, кто мог бы увидеть это и посмеяться надо мной. Мои ботинки определенно созданы для красоты, а не для удобства. Клочок земли, которым владеет семья Гэвина, находится в глуши, вдали от города, и обычно я с удовольствием предвкушаю спокойную поездку обратно: пышные кроны деревьев, олени, щиплющие травку на полях вдоль дороги, – но сегодня все мысли заняты Крисом, Эриком и всей этой лабудой. Я всего-навсего хочу петь песни, которые взрывают людям мозг; странно, почему все остальные на свете не хотят того же? В общем, никто меня не понимает. Лучше всех, похоже, понимала Мюриэль, хотя она не занимается музыкой. Да и все то время, что мы были вместе, ее штормило от собственных проблем.

Пока мир расплывается за боковыми стеклами, я представляю, будто несусь на гребне звуковой волны, захлестывающей весь земной шар. Она подхватывает тех, кто кое-что смыслит в рок-музыке, и накрывает с головой всех остальных.

Мне было девять, когда я впервые услышал «Smells Like Teen Spirit»^[4]. И я был потрясен тем, что Земля продолжает вращаться как ни в чем не бывало, что она не сошла со своей оси и не перекувыркнулась вверх тормашками под натиском этого грохочущего, сносящего, словно ураган, все на своем пути звука. С тех пор прошло много лет, сейчас на дворе 1998 год, на сонных радиоволнах мягко покачиваются очередные хиты Nickelback или Сreed, и давно пришло время для больших перемен. Приближается рассвет нового музыкального тысячелетия, и я знаю, что мое предназначение в том, чтобы стать его частью. Если бы только Крис и Эрик хоть немного постарались. Если бы только я знал, как показать миру, насколько великими мы бы могли быть.

Я все еще погружен в мысли о новой песне, когда вхожу на кухню. И сразу же понимаю: что-то не так. В воздухе разлито напряжение. Так бывает, когда тошнотворное постоянство жизни сходит с накатанных рельсов. И еще вокруг тихо – не слышно ни звуков включенного телевизора, ни радио, ни голосов родителей, которые в это время обычно заняты приготовлением ужина. Все самое плохое случается именно так – в тишине. Мама в одиночестве сидит за кухонным столом с заплаканными глазами и наполовину пустым бокалом белого вина.

– Элиза… – выдыхает она хриплым, срывающимся голосом.

3
Электрон движется влево

– ЭЛИЗА… – говорит она.

Водя смычком по струнам, я стою в своей комнате, но представляю, что парю в космической пустоте, и заодно провожу сеанс самовнушения: «Я Анна, прямо сейчас я становлюсь великим музыкантом, я обязательно пройду это прослушивание, я огромная и неостановимая планета…» И вдруг голос матери прерывает мои грезы.

– Элиза, – повторяет она.

Я открываю глаза и трясу головой, как тугоухая собака, надеясь, что мама поймет намек, но она только пожимает плечами и, оставив дверь приоткрытой, уходит.

Влетев в комнату с драматическим видом голливудской звезды, Элиза плюхается на мою кровать, не обращая внимания на то, что сейчас я вообще-то занята визуализацией тонкой грани совершенства, столь необходимого исполнению этого произведения. Правда, оно практически недостижимо. Даже мой преподаватель по игре на скрипке мистер Фостер – человек чрезвычайно самонадеянный – пытался отговорить меня играть один из «Двадцати четырех каприсов для скрипки соло» Паганини.

Элиза одета в бледно-голубое рабочее поло закусочной Submarine Dreams, на левом плече которого засохло маленькое пятнышко горчицы.

– Отработала два часа, а потом меня отправили домой, представляешь? Да этого едва хватит, чтобы отбить стоимость потраченного бензина.

– Элиза, мне нужно репетировать. Я очень переживаю из-за этого прослушивания. Я тебе об этом вчера говорила.

И я не кривлю душой. Завтра у меня последний индивидуальный урок перед прослушиванием, и как бы я ни ненавидела проводить время с мистером Фостером, он столь раздражающе талантлив (и его расценки столь высоки, от чего мой отец далеко не в восторге), что каждая минута в его обществе должна идти мне на пользу. Я беру скрипку в руки, как укулеле, и беззвучно перебираю струны. Мы с Элизой уже не раз это проходили, и я знаю, что нужно делать. Если я прямо сейчас уберу скрипку в футляр, это только отсрочит тот момент, когда мне удастся выпроводить Элизу, поэтому я держу ее наготове, как оружие. Элиза приподнимается на локтях и вздыхает:

– Ну да, прослушивание. Вокруг которого в последнее время вращается вся наша жизнь.

– Твоя жизнь вокруг него не вращается, только моя, – парирую я. – Разве на прошлой неделе ты не жаловалась, что тебя слишком нагружают на работе? И что ты терпеть не можешь своих коллег? Теперь у тебя есть свободное время.

– Ой, дорогая Поллианна^[5], спасибо тебе, что разобралась с моими проблемами, – морщит нос Элиза.

Как же несправедливо, что, даже корча рожи, она остается симпатичнее меня. Однажды, будучи совсем маленькой, я выпала из окна квартиры на втором этаже, где мы тогда жили, и, к удивлению врачей отделения неотложной помощи, легко отделалась, практически не пострадав.

– Везучая, – всякий раз повторяет отец, вспоминая тот случай, но моя мама всему умеет найти метафизическое объяснение.

Она описывает свои чувства от того, что увидела меня тогда в больнице живой и невредимой, чуть ли как не религиозное переживание.

– Ты взглянула на меня с улыбкой младенца. Казалось, будто ты родилась во второй раз, – всегда говорит она. – Тогда я поняла, что ты будешь в два раза более великой, чем мы могли бы себе представить.

Иногда я смотрю на Элизу, на ее идущее изнутри свечение, ее энергию, на то, как все дается ей без видимых усилий и происходит будто бы по ее собственному плану, на то, как вообще легко у нее получается быть самой собой, мне нет-нет да придет в голову мысль, что, может быть, Вселенная каким-то образом нас перепутала. Это она особенная, поцелованная Богом. А я… просто я. Просто Анна, упертая ломовая лошадь, из-за глупых россказней матери стремящаяся к чему-то недостижимому.

– Давай куда-нибудь сходим, займемся наконец чем-нибудь. Ну пожалуйста, – просит Элиза.

Она рассеянно берет с кровати футболку с логотипом Grinville High – нашей школы – и, как тряпкой, оттирает ею горчичное пятно со своей рабочей формы. Подумаешь, ничего особенного. Всего лишь футболка, в которой я сплю, и все же я чувствую, как сердце сжимают коготки неприязни.

Не буду отрицать, что часть меня хочет сказать «да», плюнуть на все и отправиться погулять вместе с Элизой, но это хилая, крошечная часть, раздавленная бетонной плитой огромной ответственности. Единственный реальный выход в подобных ситуациях – полностью проигнорировать присутствие Элизы и продолжить играть, что быстрее всего заставит ее уйти, потому что она не считает и никогда не считала скрипку чем-то интересным. Однажды она назвала ее «гитарой для зануд».

Вместо того чтобы сыграть свое сольное произведение, я исполняю короткий отрывок из «Увертюры до мажор» Фанни Мендельсон – один из тех, которые частенько застревают у меня в голове. Бедняжка Фанни – вся семья подшучивала над ней, игнорируя ее талант и лелея надежды лишь на то, чтобы удачно выдать ее замуж. Всегда оставаясь в тени своего дурацкого братца Феликса, Фанни упорно трудилась, но так и не смогла достичь тех высот, к которым стремилась.

Элиза со вздохом поднимается с кровати, будто музыка сама по себе является тяжким бременем, постоянно лежащим на ее плечах, в то время как для меня это то единственное, что держит меня на плаву как здравомыслящее человеческое существо. Я не совсем расслышала, что она сказала, выходя за дверь, но кажется, это было что-то вроде: «Счастливо оставаться наедине с самым одиноким человеком на свете».

I

Каждое квантовое превращение, происходящее на каждой звезде в каждой галактике в каждом отдаленном от нас уголке Вселенной, расщепляет нашу земную реальность на мириады копий самой себя.

[3] Стивен (Стиви) Рэй Вон – американский гитарист-виртуоз.

[4] «Дух юности» (англ.) – песня американской рок-группы Nirvana с альбома «Nevermind».

[5] Поллианна – главная героиня одноименного романа американской писательницы Элинор Портер, жизнерадостная и ласковая девочка. Она учит окружающих игре в «радость», находя в любом событии, даже самом неприятном, повод для оптимизма.