Татьяна Мастрюкова: Приходи вчера. Жуткие былички

© ИП Новожилов Н. В., текст, 2023

© ООО «РОСМЭН», 2023

Благодарности

Автор благодарит за предоставленный материал для быличек жителей деревень Тверской, Ярославской, Московской, Самарской, Брянской, Омской, Ленинградской, Калининградской, Псковской, Иркутской, Нижегородской, Владимирской областей, Мордовии, Карелии, городов Переславля-Залесского, Трубчевска, Нижнего Новгорода, Мышкина, Калязина, Дмитрова, Костромы, Суздаля и многих-многих других. Ваши истории были осмыслены, обработаны и переделаны с уважением и аккуратностью, позволяющей вам сохранить анонимность, но быть услышанными. Спасибо, что помогаете сберечь драгоценную частицу нашего фольклора.

В отечественном фольклоре рассказы очевидца о столкновении с потусторонним миром, которое произошло с ним самим или с его знакомыми, называются быличками. События быличек всегда происходят в современном слушателю мире и призваны предостеречь или заставить задуматься о реальной возможности встречи с пугающим и необъяснимым. Верить этим историям или не верить – выбор за слушателем и читателем, но в любом случае быличка – один из чрезвычайно интересных образчиков нашей культуры, и каждый из нас обязательно хотя бы раз в жизни слышал или даже сам рассказывал ее.

Похороны мух

Мухи вы, мухи, комаровы подруги, пора умирать. Муха муху ешь, а последняя сама себя съешь!»

Запричитали бабы, закачались, завыли. Из-за забора начал им вторить пес Бублик, да дед Тихон его быстро угомонил.

Деревенские детишки загодя навырезали гробики из брюквы, репы да моркови. Хорошо получилось, все похвалили.

– Хоть сам ложись, если бы по размеру был.

Это глупый Матвейка сказал, но его не обсмеяли, только закивали одобрительно: да-да, хоть сам ложись!

Алевтина рогожку накинула, консервной банкой с угольками внутри коптит, как кадилом: «Аллилуйя!» За ней Стася – по тазику лупит скалкой: бом-бом-бом! Больно отдается в голове, в левом виске.

Матвейка под окошко старый лапоть вонючий поднес, перед носом трясет:

– Подай покойничка, подай покойничка!

Бом-бом-бом!

Бухает в ушах, перед глазами лапоть прыгает. Да и не лапоть это вовсе, а огромная черная дыра, колодец, могила. Сырой землей оттуда тянет, гнилой репой. Вонь тяжелая, густая, голову туманит, с ног сбивает.

Отпевает Алевтина – борода из мочала, риза из рогожи, смолой кадит. Один в один отец Леонтий из большого села.

Как бабушку хоронили, бабы выли, колокол гудел – звонарь старался.

Бом-бом-бом!

Наклонилась когда в лоб бабушку поцеловать, в бумажный венчик, а у провалившегося рта мушка ползает, махонькая, крылышки прозрачные. И лицо-то не бабушкино совсем. Нос острый, рот вниз съехал. Какая-то незнакомая старуха, злая старуха, не бабушка.

Бом-бом-бом!

– Целуй скорее!

Глаза зажмурила, ткнула поджатыми губами в бумажку, дыхание задержала, а сама о мушке думаю. Что за мушка? И вдохнула, вдохнула, когда брат в спину ткнул.

А вот теперь лапоть этот страшный меня сожрать хочет, в могилу утащить. Шевелятся в нем мушки – комаровы подружки, у кого крылья повыдерганы, кто кверху лапки сложил.

Свербит в горле, копошится.

Бом-бом-бом!

Муторно. Из нутра рык идет, губы сжимаю, зубы стискиваю.

Уж они с рушником по избе бегали, махали:

– Муха по мухе, летите мух хоронить!

– Не пойду! Не пойду!

Бабушка как начинала голосами кричать, голову накроет половичком, рукой машет: поди прочь, поди.

В каждом гробике – по горстке, наловили детишки. Хоть сам ложись, был бы по росту.

Мушка у рта ползала, а никто не видел, только я.

Бом-бом-бом!

Визжит мушка так, что уши закладывает. Из груди поднимается, вертится, лапками щекочет. Рыкает, икает. Ненавидит Матвейку. Не пойдет в лапоть, не станет.

Что это во рту, мохнатое, комочком?

Сплюнула в лапоть. Матвейка захохотал, на веревочке тянет по пыльной дороге, вприпрыжку бежит за остальными.

Бом-бом-бом!

Все тише, тише… На кладбище пошли.

Смотрю из окошка.

«Муха муху ешь, последняя сама себя съешь!»

В животе заворочалось, лапками зацарапало. Никто не поможет, никто не спасет. Последняя сама себя съешь!

Свет глаза режет, в виске бухает, словно Стася в таз: бом-бом-бом!

«Перестань, мушка, жужжать, пора тебе помирать. Как с белым светом рассталася, нашего тела накусалася».

На день Симеона Столпника, 14 сентября (1 сентября по старому стилю), приходилось в былые времена начало нового года и бабьего лета, первые Осенины. А кроме того, начинаются похороны мух, тараканов, блох и прочей насекомой нечисти, что водилась в крестьянских домах и портила жизнь людям.

Муха в народном представлении связана с нижним, нечистым миром, с распространением болезней, с демонами и колдунами. Недаром Вельзевул зовется Повелителем мух. Через муху насылали порчу. Верят, что нередко одержимость, называемая икоткой, существует в теле испорченного колдуном человека именно в виде мухи.

Шанежка

Каждый год под вечер за четыре дня до Нового года бабушка-соседка оставляла мне на окошке горячую шанежку с рисовой кашей.

У нас с ней была такая традиция. Я один раз как-то обмолвился, и теперь специально для меня она пекла шанежку и ставила снаружи на окно. Снег слегка подтаивал под тарелкой, и шанежка была такой ароматной, такой вкусной, язык проглотишь!

Я съедал ее прямо там же, обжигая пальцы. Бабушка-соседка смотрела на меня из-за занавески, за ее спиной темнела наряженная рождественская ель, и я легонько постукивал в заиндевевшее стекло, благодаря за угощение, и улыбался. Сразу становилось так тепло, так хорошо!

А сегодня шанежки не было, я это сразу увидел, еще издалека.

Бабушка-соседка, отдернув занавеску, смотрела на меня в окно. И наряженной ели за ее спиной не было. Ни шанежки не было, ни ели, ничего…

Все было не так, все было иначе, но я все равно подошел. Сугробы намело дневной метелью, засыпало все тропинки-дорожки.

А бабушка-соседка открыла окно – нараспашку открыла, не испугалась мороза, – и крикнула мне прямо в лицо:

«Я тоже умерла, я теперь тебя не боюсь!»

Наши предки считали, что двадцать седьмого декабря, в один из самых темных дней года, нечистая сила беснуется, близко подходит к избам, скребется в двери и пугает людей.

Колхозная кукуруза

Моему двоюродному брату было тогда четыре года, мне – около двенадцати. Родители отправили меня на лето в деревню к бабушке, которая вообще-то была мне не родная, она приходилась свекровью маминой сестре, моей тете.

С дядей я как-то мало общалась, в основном в их семействе всем заправляли тетя и дядина мать. Когда родился Дениска, тетя как-то сразу сбагрила его свекрови, которая, понятно, во внуке (мальчике!) души не чаяла.

Бабушка сильно баловала Дениску, прощала ему все шалости, и он этим пользовался. Чуть что, бежал ей на меня ябедничать, и мне даже иногда попадало ни за что ни про что. Но в основном мы просто вместе играли, веселились. Дениска был хороший мальчик, миленький, и бегал за мной хвостиком. Конечно, иногда он меня сильно раздражал, но я любила его, готова была защищать, если потребуется, и возилась с ним постоянно за неимением в деревне подружек. Были мальчишки моего возраста, но, понятно, я с ними едва общалась.

Поэтому взрослые совершенно спокойно оставляли Дениску на меня, уезжая надолго, иногда на целый день, и как бы само собой разумеющимся было использовать меня в качестве няньки.

В тот раз мы с Дениской играли за калиткой, а мимо проезжали на велосипедах местные мальчишки. Они сразу начали передо мной хвастаться: оказывается, на колхозном поле недалеко от нашей деревни созрела кукуруза, и местная ребятня повадилась ее воровать.

Дениска немедленно захотел кукурузу, которую ни разу не пробовал, но мальчишки делиться с нами не стали. Наверное, ждали, что я начну упрашивать или что-то в этом роде, но, конечно, не дождались.

Вместо этого мы с Дениской решили сами съездить на колхозное поле. Вернее, решила я, а братик так воодушевился, что бабушка отпустила нас обоих.

Ехать было не так уж далеко, минут десять-пятнадцать на велосипеде. Сначала по бетонке, потом выезжаешь на асфальтированную дорогу, и через некоторое время по обе стороны начинаются колхозные поля. Кукурузное поле лежало по правую руку за рощицей, скорее даже за маленьким леском.

Под горку ехать весело, мы с Дениской песни пели, хохотали. Я раз двадцать оборачивалась, чтобы убедиться, что братик держится крепко за седло и что ему удобно на багажнике. Никто нам не встретился по дороге, и следом никто не ехал, но это было только на руку. Мы же воровать ехали – считай, преступление. Приключение…

Домчали до кукурузного поля, я сняла Дениску с багажника, а велосипед бросила прямо на дороге. Кукурузу рвала только я, Дениска же, вместо того чтобы складывать добычу в пакет, в основном баловался – бегал туда-сюда, ловил каких-то жуков и раз сто спросил, можно ли есть сырую кукурузу. Я не знала точно, но говорила, что нельзя. Даже припугнула, что отравится. По аналогии с зеленой картошкой.

А потом мы отправились домой.

Дорога обратно шла в горку. Брат на багажнике, и так утяжеленном пакетом с кукурузой, казалось, начал перевешивать велосипед. Да он еще бурчал, что я ему не разрешила взять с собой какую-то палку, которую он нашел в леске рядом с полем и с которой никак не желал расставаться.

Я боялась, что он либо себе, либо мне ею глаз выколет. Сначала просила по-хорошему, а потом просто выхватила у него эту палку и зашвырнула далеко в кукурузу. Дениска даже пытался реветь, но быстро передумал.

Ливень начался сразу, стеной. Я мгновенно вымокла до трусов. Мокрые волосы противно залепили лицо, приходилось щуриться, чтобы разглядеть дорогу. Я хотела взять у Дениски его любимую кепочку, чтобы козырек хотя бы глаза защищал от воды, но брат не отдал, а потом еще начал хныкать, будто бы за погоду отвечала я лично. Опять эту палку дурацкую припомнил.

Как только мы поравнялись с автобусной остановкой, я зарулила туда и посадила Дениску на скамейку. Думала, переждем дождь и поедем дальше. Но брат отчего-то решил, что я собираюсь его здесь оставить одного, заплакал, стал меня обнимать и одновременно угрожать, что пожалуется бабушке.

Ливень никак не прекращался, мокрая одежда липла к телу, стало зябко. Мы так могли просидеть до вечера и потом наверняка простыли бы. Я снова посадила Дениску на багажник, кое-как приладила пакет с кукурузой, который братик отказался держать в руках, – потому что слишком мокрый и холодный, – и, стиснув зубы, начала крутить педали.

Дениска ныл: он хочет домой, он устал, он замерз, он промок, он проголодался, далеко ли до дома, не могу ли я ехать быстрее…

– Чтоб тебя леший забрал, заткнись! – взбесилась я.

Дениска от моей неожиданной вспышки ярости замолк, а потом вроде подъем стал не такой крутой, педали закрутились легче. И в какой-то момент ливень резко прекратился. Вернее, мы вынырнули из-за стены дождя, причем стена – это не метафора. Это был удивительный раздел, где с одной стороны продолжался ливень, а с другой – светило солнце и был совершенно сухой асфальт, без единой лужицы. Как в кино или будто декорация какая.

Я сразу приободрилась. Удачно совпало: и педали легко крутить, и дождь прекратился!

– Дениска, видел, какое чудо? Скоро будем! Ты кукурузу не растерял?

Дениска молчал.

Я еще раз спросила, а потом завела руку назад, за спину, и нащупала… пустоту…

Это было настолько неожиданно, что руль, который я держала одной рукой, завихлял из стороны в сторону, и я упала вместе с велосипедом. Одна. Пакет с кукурузой разорвался при падении, початки вывалились на дорогу.

Пакет с кукурузой был. Дениски не было.