– Разумеется, – примирительно ответила генетик. – Тогда вам известно, что иногда подобные изменения идут не в лучшую сторону. Как будто что-то ломается при копировании. ДНК начинает напоминать неисправный ксерокс.

Кейт моргнула. Неужели она сейчас услышала от врача метафору из офисной жизни?

– Что это значит, доктор? – Эндрю выбрал правильный тон – почтительный, чуть испуганный.

Кейт же просто кипела яростью от шепелявого голоса этой женщины, от рекламной продукции фармацевтической компании на ее столе, от самой необходимости быть здесь.

– Это значит, что Кирсти останется инвалидом. Но мы пока не можем сказать, насколько тяжелым будет ее состояние. Такие генетические отклонения часто бывают уникальными – в мире может не оказаться больше никого с подобным нарушением.

– У него нет названия? – спросил Эндрю.

– Нет. Боюсь, оно слишком редкое для этого.

– Это произошло внутри нее?– зло спросила Кейт, не в силах больше сдерживаться.– Эта мутация?

Какое уродливое слово – словно разрыв в ткани мира.

– Об этом нам сегодня и нужно поговорить, – пауза, щелчок ручки с логотипом фармацевтической компании. – Мы сделали анализ вашей крови, и, боюсь, миссис Уотерс, этот ген присутствует в вашей ДНК. Вероятнее всего, он пришел со стороны вашей семьи.

– Это нелепо! В моей семье никогда не было инвалидов.

Врач снова щелкнула ручкой.

– В прошлом такие вещи часто оставались незамеченными, потому что дети не выживали. Они могли рождаться уже мертвыми.

Вдруг Кейт представила себе, как они с Элизабет сидели в больничном коридоре в платьицах из грубой ткани и пинали друг друга по ногам. Их отец в это время был в палате с матерью, которая таинственным образом заболела и много плакала, а потом не возвращалась домой несколько месяцев. Тяжелое время.

– …Или у вашей матери могли быть выкидыши. Часто можно обнаружить систему, если знаешь, что ищешь.

Кейт очень хотелось стукнуть кулаком по столу или заплакать. Она не плакала со времени родов и еще два года после них. Вместо этого она отогнула длинный ноготь на пальце левой руки, так что он переломился, и охнула от боли. Потом Эндрю нервно задавал вопросы один за другим: «Понятно, доктор. И что это… Как оно называется?.. Не существует, понятно… А нам известно, что могло к этому привести? Понятно. Понятно. А она когда-нибудь… Нам известно, что когда-нибудь она сможет…» – и так далее, и так далее. А Кейт между тем сидела, чувствуя, что разрывается на части, и испытывала лишь одно желание – ударить эту тетку по ее глупой физиономии.

– А наш сын? – задал вопрос Эндрю, когда Кейт снова стала слушать.

Он сидел рядом с ней, но Кейт ни малейшего понятия не имела, о чем он думает или что чувствует.

– Несколько лет назад закон изменили, и теперь у Адама можно будет взять образцы только тогда, когда он подрастет и сможет дать добровольное согласие. С вероятностью пятьдесят процентов он является носителем гена. Я могу направить вас к консультанту, который поможет составить семейное древо.

Доктор произнесла это таким беспечным тоном, словно речь шла о познавательном генеалогическом проекте. Потом они встали, и Эндрю поблагодарил эту женщину – поблагодарил за то, что она сообщила худшую новость в ее жизни. И они ушли, хотя Кейт хотелось кричать, что нет, это несправедливо, это неправда, и потребовать повторных анализов крови. И на этом все. Каждый день они ждали, не научится ли Кирсти сидеть или смеяться, или разговаривать, или останется такой же вялой и хнычущей, сотрясаемой ужасными приступами, из-за которых воздух переставал поступать в ее легкие.

Случались и другие ужасные моменты. Обед с друзьями, чей ребенок, здоровый и ясноглазый, родился через два дня после Кирсти. Вопросы от всех и каждого, даже от друзей, которые уж точно должны были проявлять больше такта, нередко настолько грубые, что у Кейт перехватывало дыхание. Как? Почему? Кто виноват? Что малышка сможет делать? Сколько она проживет? Не болен ли Адам? Она даже замечала, как некоторые отводили своих детей подальше, словно дефект мог быть заразным, и каждый раз ее сердце разрывалось от боли и гнева. Но еще хуже были те, кто говорил: «Но она все равно красивая», словно осуждая Кейт за то, что она была недостаточно благодарна. «Она все равно твоя девочка», – сказала мать Эндрю, и Кейт поспешила выйти из комнаты, чтобы не заорать.

Пришлось рассказать об этом собственным родителям, огорошенным и угрюмым. Кейт была слишком уставшей и удрученной, чтобы напомнить им о том, как мама подолгу лежала в больнице и плакала за закрытыми дверями. Пришлось рассказать родителям Эндрю, которые хотя бы лучше разбирались в науке, и вглядываться в их лица – не осуждают ли они ее, зная, что эта болезнь пришла с ее стороны. Когда пришло время рассказывать Элизабет, Кейт попыталась использовать утешительный профессиональный тон врача, но надолго ее не хватило. Ее сестра – не гений, но и не дура, – казалось, специально отказывалась понимать биологию даже тогда, когда Кейт начала для наглядности рисовать линии красным мелком в книге-раскраске Адама.

– Но откуда у меня может быть то же самое, что у Кирсти? Со мной все в порядке!

– Можно быть просто носителем гена – зависит от того, есть ли у тебя хорошая копия гена, которая тебя защитит.

Голубые глаза Элизабет, чуть более светлые, чем у Кейт, расширились и подернулись поволокой.

– О, Кейт! Какой ужас!

– Твою мать! Это мне приходится иметь с этим дело, а не тебе! Вполне возможно, что этот ген есть только у одной из нас.

И, разумеется, анализ Элизабет дал отрицательный результат, и она позвонила, плача от облегчения.

– Просто я так испугалась. Я не такая, как ты. Я бы не справилась.

В этом и заключается главная проблема репутации сильного человека. Очень трудно от нее избавиться, когда понимаешь, что на самом деле не справляешься.

И вот Кейт посмотрела на открывшуюся перед ней картину: выбившийся из сил муж, плачущие дети, и поняла, что ей нужна помощь. Эндрю уже получил на работе третье предупреждение за опоздания, ранние уходы с работы и следы рвоты на рубашке, а на одну зарплату они не могли позволить себе нанять няню.

Она достала недавно купленный телефон и набрала номер. Прежняя, вежливая Кейт не стала бы откликаться на предложения помощи, полагая, что на самом деле за ними не стоит ничего. Но голос Новой Кейт пробивался наружу, словно тоннель в скале. Только один человек воспринял состояние Кирсти так, как ей хотелось, и предложил практическую помощь, сидел с детьми и ненавязчиво делал мелкие одолжения. Этот человек никогда не говорил ничего нетактичного или жестокого. Этот человек сейчас мог их спасти.

– Привет, Оливия, – произнесла она с непроницаемым лицом. – Ты говорила, чтобы я обращалась, если ты можешь чем-нибудь помочь. Так вот, ты можешь. Ты все еще работаешь в вечернюю смену?

Эндрю, наши дни

Оливия смотрела на него с другой стороны кухонного острова. Морщины на ее лбу с годами стали глубже, и временами ему не терпелось наклониться к ней и разгладить их пальцами. Если бы только их прикосновения друг к другу не были такими напряженными, такими преисполненными значения, словно язык, которым оба владели недостаточно хорошо.

– И что ты ответишь?

– Не знаю!

Его сердце все еще колотилось от потрясения при виде имени Кейт в почтовом ящике спустя пятнадцать лет, словно человек восстал из мертвых. Не слишком ли долго он сохранял этот почтовый адрес? Не следовало ли его сменить? Не осудит ли она его?

– Эндрю.

– Прости. Что ты сказала?

– Мы должны подумать, как это скажется на детях.

– Ну, я подумал. Адаму я уже позвонил.

И сын бросил трубку. Эндрю не мог его винить. Адам не просил, чтобы мать его бросила. Как еще он должен был воспринять известие о ее внезапном возвращении?

– Да и время тоже подходящее. Именно сегодня.

– Знаю.

При виде ее имени во входящих он резко вернулся в прошлое. Первая мысль была о том, что Кейт каким-то образом узнала, что именно сегодня его книга поступает в продажу. Он ждал этого дня всю жизнь, и, конечно же, именно сегодня Кейт должна была снова возникнуть на горизонте и все испортить. «Нужно поговорить. По поводу твоей книги», – написала она. Он почувствовал, как издалека подступает страх, отбрасывая на него тень.

– Думаю… Лив, думаю, она злится из-за книги.

Кейт упомянула «права на биографию». Он не знал, что это такое. Он намеренно не включил ее в повествование, просто сообщив, что она оставила детей еще совсем маленькими. Он даже не называл ее по имени. И почему продюсер не сообщил ему, что женат на Кейт, прежде чем купить права? Отказал бы он в продаже, если бы знал об этом? Деньги были большие. Возможно, он смог бы вернуть их, но сама идея подобного скандала смущала его.

Оливия нахмурилась еще сильнее. Казалось, лишь сила воли позволяет ей сдерживаться.

– Разве эти вопросы не должен решать продюсер? Или твой агент?

Ему по-прежнему нравились слова «твой агент», даже несмотря на ситуацию.

– Понятия не имею. Кейт просто пишет, что нужно поговорить.

– Она имеет в виду личную встречу? Она собирается вернуться… сюда?

Оливия огляделась. Он быстро подметил, что не изменилось с тех пор. Стены остались того же цвета, их не перекрашивали много лет. Кухонный остров, которым так гордилась Кейт, обшарпанный со всех сторон из-за истерик Адама и ударов нетвердых ног Кирсти. Купили ли они хотя бы стул после ее ухода?

– Не знаю.

– Полагаю, она не знает о… Кирсти.

Она произнесла имя так, словно для нее это было мучением. Впрочем, так оно и было. Он поморщился.

– Она как бы не потрудилась оставить номер телефона, чтобы я держал ее в курсе.

Даже развод они оформили без разговоров – дистанционно, через адвокатов. Все эти годы он изо всех сил старался закрывать глаза на происходившее.

– Я… Прости, я не могу этим сейчас заниматься. Мне нужно… готовить речь.

Он едва сдержал вздох облегчения, найдя наконец подходящий предлог, чтобы выйти. Но, поднявшись наверх, пошел не в кабинет, а повернул налево и толкнул дверь в комнату Кирсти. У него кружилась голова. Кейт! Спустя столько лет!

Все еще было непривычно видеть комнату пустой, с голым матрасом, без личика Кирсти за прутьями кровати, то жалобного и мокрого от слез и соплей, то улыбающегося при виде него без очевидных причин, хоть он и никак не мог облегчить ей жизнь. Любящий взгляд, инстинктивный, словно их связывала нить, передававшая ему ее мучительную боль. А Кирсти перенесла слишком много боли для такой малышки. Затхлый запах из комнаты так и не выветрился. Стул Кирсти – неповоротливая конструкция с ремнями на липучках, которые должны были удерживать ее прямо, тяжелая, как обеденный стол, стоял поперек комнаты. Поправив стул, он ощутил укол боли в спине – напоминание о тех годах, когда ему приходилось постоянно поднимать дочь. И тут он понял, что плачет. От слез сдавило горло. Боже… Это уже слишком. Он слишком стар для этого. Для всего этого.

Кейт, 2004 год

После случившегося Оливия стала приходить каждое утро к восьми, после того как Эндрю уходил на поезд. Ее появление, в длинном шарфе и с охапкой самодельных сумок, было бальзамом на душу в трудный день. Она знала то единственное положение, которое уменьшало громкость сумасшедшего воя Кирсти, она умела заставить Адама перестать катать по руке Кейт игрушечную машинку, колеса которой впивались в кожу. Она оставалась до середины дня, потом надевала кардиган и уходила на телестудию работать в вечернюю смену. В свободные от работы вечера – Оливия работала на полставки, и Кейт чувствовала, что она не так уж нуждается в деньгах, – ей хватало терпения дождаться Эндрю, возвращавшегося в девять вечера, накормить его ужином и расспросить об успехах в борьбе с Филом из бухгалтерии по поводу того, что считается допустимыми расходами на обед.