– Теперь я знаю, что такие, как ты, не всегда попадают в Норталлертон.

Она с грохотом захлопнула крышку.

– Кажется, тебе пора вернуться к маме.

Я поспешил следом за Аннализой по коридорам и лестницам. В кабинете мистрис Саммертон растения были задрапированы тяжелым табачным дымом. Похоже, моя мать и хозяйка особняка уже давно сидели молча.

– Нам действительно пора идти. – Моя мать медленно поднялась из кресла. По блестящим дорожкам на щеках я понял, что она плакала. – Видите ли, скоро последний поезд…

– Конечно, конечно… – мистрис Саммертон тоже встала, улыбаясь и сверкая очками, и нас с мамой вывели из комнаты обратно в просторный главный коридор, где машинный лед, тускло светящийся изнутри, все еще мерцал и искрился в дверных проемах. Я поискал взглядом Аннализу, но она уже исчезла.

Две женщины – моя сутулая мать и маленькая мистрис Саммертон, такая же странная и живая, как сам дом, – посмотрели друг на друга с расстояния, обусловленного их совершенно непохожими жизнями. Затем мистрис Саммертон совершила поступок, который в те времена холодной сдержанности был редким даже среди членов одной семьи: она шагнула вперед и обняла мою мать тонкими смуглыми руками. В каком-то смысле я был потрясен этими объятиями не меньше, чем прочими событиями волшебного четырехсменника. И мне показалось, что два силуэта слились; или, точнее, мистрис Саммертон вобрала в себя мою мать, на мгновение сделавшись огромной и взмахнув крыльями во всю ширь коридора.

– Вот так… – мистрис Саммертон отступила и протянула руку, коснулась лба моей матери, что-то пробормотала – непостижимые слова звенели от скрытой силы, и прозвучали они быстро и отчетливо, как гильдейское заклинание. Потом она повернулась и устремила на меня пристальный взгляд сквозь очки, в которых клубился свет.

– Ты должен заботиться о своей матери, – сказала она, хотя ее губы едва шевелились. «Я чувствую в тебе силу, Роберт. И надежду. Храни эту надежду, Роберт. Храни ее так долго, как только сможешь… Ты сделаешь это для меня?»

Я кивнул.

Мистрис Саммертон улыбнулась. Ее странный взгляд пронзил меня насквозь.

– До свидания.

Я оглянулся на особняк, когда мы с мамой шли прочь по белой подъездной дорожке. Кристаллические наросты теперь источали медовое, сумеречное сияние. А над ними проступали звезды. Одна, мерцавшая впереди, на западном краю неба, была насыщенного темно-красного цвета.

Мама схватила меня за руку.

– Не рассказывай Бет или своему отцу о сегодняшнем дне, – пробормотала она. – Ты же знаешь, какой он…

Я кивнул, думая о словах мистрис Саммертон.

– И возьми корзину… ума не приложу, почему я должна тащить ее всю дорогу!

Я взял пустую корзину для пикника, и мы с мамой поспешили на полустанок Таттон, чтобы успеть на последний поезд.

V

Мы влачили в Кони-Маунде трудное и унылое существование, и к тому же я разрывался между минувшими и грядущими чудесами, так что мама могла и не просить о том, чтобы я никому не говорил про наш визит в Редхаус. Как и следовало ожидать, я преисполнился решимости сохранить в тайне часть мира, принадлежащую мне одному и к тому же лежащую за пределами Брейсбриджа. Итак, я нес свою ношу – вместе с яркими образами того дня, Аннализой и мистрис Саммертон, – в молчании, пусть даже во время блужданий по городку моя голова трещала от вопросов, которые меня прежде не тревожили.

В нижнем городе, на рыночной площади Брейсбриджа, я отыскал участок примечательно потрескавшейся и выветренной старой мостовой, где когда-то стояли колодки, а еще раньше, во время хаотичного Первого века, там могли сжигать подменышей, поскольку еще не умели их усмирять и ловить. Роясь в книжных шкафах городской библиотеки, шмыгая носом над тронутыми плесенью страницами, я искал на букву «Б» Белозлату и бунт, на «Н» – нечестивый и на «П» – подменыша. Но что же такое «подменыш»? Все разговоры о зеленых фургонах, Норталлертоне, троллях, скисающем молоке и съеденных младенцах казались не более чем сплетнями за заборами Кони-Маунда. Однако на верхней полке в углу библиотеки – такой тусклой, промозглой и никем не посещаемой, что ее полумрак казался плотным, хоть ножом режь, – я раздобыл том с вытисненным на обложке крестом под буквой «П» и открыл его.

Оказалось очень похоже на одну из тех книг, что я видел в Редхаусе, но с расплывчатыми фотографиями цвета никотиновых пятен посреди текста, расположенного длинными колонками. Бугристая и слизняковая плоть, а также белая и распухшая. Лица в трещинах, как на старой краске. Конечности с ниспадающими складками перепонок.

– Что это ты разглядываешь?

Это был мастер-библиотекарь Китчум, полуслепой и настолько упертый в своей безграмотности, что его назначение на подобную должность трудно было воспринять иначе, как чью-то дурацкую шутку. Сыпля ругательствами, он выдернул книгу и выгнал меня под дождь.

Но мне еще столько всего хотелось узнать. И вот, спустя три сменницы, в серый и непростительно заурядный девятисменник, я решил вернуться в Редхаус. Покинул дом в обычное время, неся свой школьный ранец, затем свернул в нижний город и миновал его, топча капустные листья на окраинных запущенных огородах, пересек Уитибрук-роуд и двинулся вдоль путей, огибающих Рейнхарроу, добрался до места, где та самая одинокая железнодорожная ветка ныряла в вересковые пустоши. Я устало брел под тусклыми петлями телеграфа навстречу порывистому ветру, и было уже за полдень, когда мне открылась тропа через седеющий вереск рядом со старым карьером. Позднеосеннее солнце зловеще приблизилось к горизонту к тому моменту, когда я вошел в лес, за которым простиралась поляна, где мы с мамой устроили пикник. Хотя деревья недавно сбросили листву, дорожка делалась все темнее по мере того, как я спускался, утопая в зарослях терновника и остролиста. Продираясь сквозь подлесок, растеряв уверенность, что иду по какой бы то ни было тропе, я запаниковал. Я побежал, задыхаясь. Затем, когда я уже был уверен, что окончательно заблудился, лес внезапно смилостивился надо мной, и я обнаружил, что снова стою на краю вересковой пустоши. Сгущалась темнота, и сероватая стежка вела обратно к пустой платформе полустанка Таттон. Я с благодарностью согласился на этот путь побега и потрусил домой вдоль путей, останавливаясь только для того, чтобы унять колотье в боку. Слабо светились телеграфные столбы, передавая сообщения куда-то далеко, а в недостижимых небесных высях гроздьями и вереницами мерцали звезды. Одна, зовущая к Кони-Маунду, была красной.

Уставший, испуганный и разочарованный, я следовал вдоль тусклых цепочек газовых фонарей нижнего города и молочного дивосвета пробуждающих бассейнов, мимо церкви Святого Уилфреда и по знакомым улицам, ведущим вверх по склону. Булыжники были мокрыми, на каждом поблескивала искра – отражение красной звезды. Дома чернели во тьме. Вокруг царила тишина. Затем я услышал вопль, и у меня похолодело в груди. Звук был такой, словно когти скребли по поверхности ночи. Из переулка напротив донесся шум, и там появился темный силуэт. В глазах незнакомца отражались те же красные искры, что и на булыжниках, а воздух вокруг него как будто посерел и начал мерцать. Ночь сжалась, пульсируя. В тот момент я был уверен, что сам дьявол решил прогуляться по Кони-Маунду или, по крайней мере, Старина Джек, невероятно постаревший и страдающий, но все-таки живой, явился, чтобы забрать меня. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! Расправив свои лохмотья, существо заковыляло в мою сторону. И я сбежал. Я стоял, прислонившись к калитке нашего заднего двора, и все никак не мог отдышаться, когда меня осенило: я мельком увидел Человека-Картошку, только и всего. Это же, в конце концов, его излюбленное время года.

– Ты опоздал.

Моя сестра Бет едва взглянула на меня, когда я плюхнулся на пол перед кухонной плитой. Со стуком поставила на стол засохший ужин, пока я снимал ботинки. Я изучил щербатую тарелку. Ломтик сморщенного бекона. Несколько волокнистых кусочков моретофеля, извечного спасителя бедняков. Даже ломтика хлеба не было.

– Где мама?

– Наверху.

Взгляд Бет пресек дальнейшие вопросы. На ней не было фартука чернильного цвета, который сестра обычно носила в те дни, когда работала в школе. Ковыряясь в еде, я попытался вспомнить, случилось ли этим утром что-нибудь необычное, не считая моей собственной озабоченности тайными планами.

– Можно мне подняться и повидаться с ней?

Бет прикусила губу. Ее широкое розовощекое лицо обрамляли черные, блестящие, небрежно подстриженные волосы.

– Когда закончишь есть.

Вскоре после этого пришел с работы отец и сразу отправился наверх, не потрудившись умыться. Сверху донесся стук его подбитых гвоздями башмаков, потом – скрежет ножек стула по полу. Он что-то спросил, и, возможно, мать тихо ответила.

Огонь в плите шипел и потрескивал. Звуки из соседних домов – гремели кастрюли, открывались и закрывались двери, люди разговаривали – волнами накатывали сквозь тонкие стены. Редхаус казался дальше, чем когда-либо. Отец спустился и покачал головой, увидев засохшую еду, предложенную Бет. Сгорбившись в кресле, закурил сигарету и смотрел на нее, пока на пол не упал червячок из пепла. Теперь над нами было тихо. Незаметно приближался вечер. Я пошел в судомойню вымыть тарелку, затем прокрался вверх по лестнице на цыпочках, страдая от свежих мозолей. Я изо всех сил старался не шуметь, но производил ровно такой же скрип и скрежет, как обычно. Лестничная площадка покачивалась в свете лампы, падавшем из маминой комнаты. Я не хотел входить – я лишь хотел добраться до своей постели на чердаке и покончить с этим днем – и попробовал прошмыгнуть мимо полуоткрытой двери.

– Роберт?

Я замер. Пол снова скрипнул.

– Это ты, Роберт. Входи…

Мама выглядела, в целом, как всегда: она полулежала, опираясь на дополнительную подушку, одетая в свою лучшую ночную рубашку. Ее взгляд метнулся к теням, сгустившимся в углах комнаты, затем снова ко мне.

– Ты выглядишь усталым, Роберт. У тебя на щеке царапина. И от тебя… по-другому пахнет. Где ты был?

Я пожал плечами.

– Да как всегда…

Ее руки лежали поверх одеяла, тонкие и изящные, как птичьи лапки. Правая вцепилась в ткань, медленно сжимая и ослабляя хватку. ШШШ… БУМ! Ритмичные движения прекратились, когда она поняла, что я наблюдаю. У меня волосы встали дыбом.

– Ну ладно, тебе пора спать.

Она слегка наклонила голову, подставляя щеку. Ее кожа была тонкой и горячей.

В Кони-Маунд пришла очередная зима, и внезапный мамин недуг стал в некотором смысле нормой. Мама постепенно отказалась от всех своих подработок. Денег не хватало, и Бет, на которую свалилось много дополнительных дел, провалила экзамен в Гильдию младших преподавателей. После долгих часов леденящего душу гнева отцу удалось заполнить необходимые бланки для подачи заявления в фонд помощи нуждающимся, учрежденный Гильдией инструментальщиков, и ему выдали чек. Какой бы скудной ни была сумма, ее хватало на редкие визиты облаченного в черный сюртук вестника смерти и неопределенности, мастера из Гильдии врачей. Я наблюдал, как доктор роется в саквояже, звякая склянками; его стальные очки и лысина блестели, отражая свет бесполезных зелий и бессмысленных заклинаний, а потом он прибегал к дренажам и припаркам, от которых мать всегда делалась отекшей и раздражительной.