Я продираюсь сквозь многослойные отсыревшие занавески, при всей своей неуклюжести осознавая, на какие подвиги пришлось пойти ради сооружения этого обиталища, втиснутого посреди умирающих балочных ферм. Покосившаяся доска, к которой я прислоняюсь, чтобы перевести дыхание, когда-то могла быть грузовым поддоном, принайтовленным к качающейся на волнах палубе какого-нибудь парохода в северных морях. А дальняя стена, испещренная тысячами отверстий для заклепок, через которые проникает сумеречный свет, явно была частью наружной обшивки какого-то крупного механизма. Тусклый свет смешивается с эфирным сиянием дивосвета, проникая сквозь мутный глаз старого иллюминатора, струясь по замысловатым стеклянным трубкам, предназначение которых от меня целиком и полностью ускользает – я же по-прежнему почти не посвящен в истинные тайны гильдий. Я пытаюсь представить себе борьбу, которая наверняка разворачивается посреди мусорных гор, когда ямозвери притаскивают с запасных путей что-нибудь особенно ценное. Чайки орут, драконьи вши роятся, дети бегают туда-сюда. И все из-за сломанной рукоятки, мешка суповых костей, дергающейся железяки, кучи старых ламп…

Я пожимаю плечами и улыбаюсь Ниане, разрываясь, как всегда, между удивлением, любопытством и жалостью. Рядом с тем местом, где она расположилась, фонтанирует конским волосом длинная подушка. Звеня цепочками из бутылочных крышек, я пристраиваюсь на том конце, который с большей вероятностью меня выдержит. Поодаль изгибается железный пол, повисая в тридцати футах над неукротимой рекой. Я сижу на корточках – человеку моего ранга не положено так сидеть. И все же я рад снова быть здесь. Имея дело с подменышем – и неважно, насколько часто случаются такие встречи, – я всякий раз испытываю бередящее душу предчувствие, что сегодня наконец-то стану свидетелем разгадки некоей утраченной, замысловатой тайны.

Ниана – то ли дитя, то ли старая карга – встает, как обычно демонстрируя серые босые ступни, и принимается бродить по своей берлоге, напевая себе под нос и роясь в барахле, сложенном в ящики из-под чая. Вынимает шахматную фигуру – испачканную белую ладью из слоновой кости – и подносит к губам.

– Чем ты занимаешься, когда здесь никого нет, Ниана?

Ее смешок режет слух, как стрекотание насекомого.

– Сколько раз, грандмастер, такие, как ты, зададут этот вопрос?

– Пока не получим ответа.

– И какой ответ тебе нужен? Скажи, и он будет твоим.

– Есть определенная логика, – бормочу я, – в том, что нас друг к другу так тянет…

– О, грандмастер, просвети меня. Что именно кажется тебе притягательным? – Она приближается ко мне, и хлопковая ткань подвенечного платья шуршит, будто сыплющийся песок. – Объясни так, чтобы я поняла. Что конкретно ты хочешь узнать? Любое твое желание может быть исполнено, грандмастер, – прибавляет она с внезапным кокетством. Ее лицо – тень, промелькнувшая за стеклом. Глаза чернее, чем у птицы. – Я же не слишком многого прошу?

– И ты, конечно, ничего не пообещаешь взамен?

– Разумеется. Обещания чересчур однозначны. Ты знаешь правила.

Я вздыхаю и моргаю, сожалея, что она обращается со мной подобным образом, сожалея, что не чувствую ее дыхания на своей коже вместо этой низвергающейся пустоты. Ниана ощущает мое беспокойство – возможно, оно ее даже задевает – и отшатывается, выпрямив спину. Как и говорят священники, внутри ее широких ноздрей чистейшая тьма.

– У тебя есть для меня что-нибудь?

– Возможно, грандмастер. Зависит от того, что ты готов отдать.

– Ниана, в прошлый раз ты говорила…

– Грандмастер, как насчет фантазии? Ты богач. Чего у тебя много?

Непростой вопрос. Вероятно, гильдейской власти. А также силы воли, интеллектуальных и телесных навыков, которыми я обзавелся благодаря ей. Может, Ниана намекает на что-то менее очевидное. На влияние, которое неизбежно обретает человек, достигший моего ранга. Я думаю о летних званых ужинах, зимних собраниях в отделанных панелями комнатах за столами из полированного камнекедра; о невнятном гуле голосов, звоне хрусталя, глубинных течениях могущества и денег, которые чье-то доверие оправдают, а чье-то – предадут.

– Ну же, грандмастер. Конечно, речь о наиболее очевидной вещи. Той, которая привлекает людское внимание…

– …сомневаюсь, что ты говоришь о моей внешности…

– …и разве нам с тобой так уж трудно на миг притвориться обычными людьми и совершить обычную человеческую сделку? – продолжает она одновременно со мной. – Грандмастер, ты не мог бы дать мне немного денег?

Я стараюсь не хмуриться. Ниана словно дитя. Если я дам ей монеты, она просто-напросто прибавит их к своей коллекции дребедени, купит эфир или будет дразнить меня в точности тем же образом, каким, похоже, дразнит сейчас…

«Окажи любезность, грандмастер, отбрось свои предрассудки, – отвечает она, едва шевеля губами. – Мы же на самом деле не тролли – или, по крайней мере, не монстры».

Я извиваюсь на пружинах кушетки, чтобы продемонстрировать ей, что мои карманы пусты. Но по ходу дела пальцы натыкаются на что-то прохладное. Вспоминаю, достаю – и он расцветает на моей ладони, легкий, как туман. Дешевый колдовской вексель, который дала та юная нищенка. Слова и печати вспыхивают и гаснут.

«Видишь, грандмастер?»

Ниана превращается в порыв серого ветра и выхватывает мою находку. А потом уплывает прочь, поднося «вексель» к носу, словно и впрямь нюхая цветок, – вдыхает, как все мы, полагаю, однажды вдыхали, пытаясь уловить благоухание богатства, фимиам власти, аромат денег. На самом деле пахнет всего лишь потом, дымом, хмельной вялостью; то же затхлое амбре въедается в одежду после бала в роскошнейшем из особняков.

Ниана впитывает все, что осталось от увядающей материи бумажного цветка. Мир вокруг нас тускнеет; вечер теряет краски, и Ниана вместе с ним. Зато латунная миска эфира становится ярче, испуская больше характерного дивосвета, пока хозяйка бродит среди подвешенных жестянок, бутылок и занавесок. Но я опасаюсь, что это всего лишь часть ее изощренного розыгрыша, и волнуюсь, замечая, что под нескромными прорехами и дырами на древнем свадебном платье кроется чернота, ничто – и это значит, что она может попросту морочить мне голову, заставляя ждать целую вечность.

– Я знаю, грандмастер, что между нами как будто простирается обширная пустошь. Но она похожа на ту самую прогулку по Истерли, которую ты предпринял нынче вечером. Можно следовать верным или неверным путем – без разницы, все равно скоро прибудешь туда, куда так стремишься попасть. На самом деле, кто знает, где заканчивается граница или где она начинается? Но ты видел обычных людей, грандмастер, а ведь многие из твоего круга предпочитают их игнорировать. В конце концов, ты когда-то был одним из них. Мизером из Истерли. Ты знаешь, до чего они иной раз тускнеют, пусть их плоть и не преображается… – Она хихикает. От этого звука в моем черепе рождается звон. «Знал бы ты, грандмастер, как выглядишь прямо сейчас, в этом чернейшем плаще и таких же сапогах, с запавшими глазами и трясущимися брылями, окутанный ночными запахами старости и смерти, которые уже начали в тебя въедаться…»

Теперь сквозь затуманенный иллюминатор почти не проникает свет. Если бы не голос Нианы, похожий на шелест волн, я бы решил, что остался в одиночестве. Даже старое подвенечное платье растворилось в кружении теней. Ниана, словно облачко тумана, склоняется над одним из своих ящиков из-под чая, что-то высматривая внутри. Пока она гремит обломками карниза для штор, перебирает тряпье и мелкие металлические обрезки, я пытаюсь сдерживать растущее возбуждение, всегда охватывающее меня в такие моменты.

– Должно быть где-то тут… – прозаично бормочет она.

Я непроизвольно вздыхаю. Это странно, и все же в глубине моей души пробуждается желание уйти отсюда прямо сейчас, поспешить по улицам обратно к моему прекрасному дому на Линден-авеню, к моей прекрасной жизни грандмастера; но это ощущение остается смутным и полностью исчезает, когда Ниана приближается ко мне, сверкая, меняясь. Она воплощает в себе всех созданий и все чудеса, какие я смею или не смею вообразить, и ее улыбка делается шире. Да, на самом деле я предпочту остаться здесь и подождать подлинной сделки.

– Скажи мне, Ниана, ты не скучаешь по…

«…Запах весенней молодой травы, грандмастер. Драгоценный блеск мороза на Рождество. Жуки – яркие, как брошь. Облака неизменно изменчивы. Вот ты бежишь вниз по склону и не можешь удержаться от смеха. Но я рада, что у меня есть мой кубок, полный звезд, грандмастер. И рада, что вы приходите сюда – ты и такие, как ты, – пусть мне и жаль вас всех за ваши ущербные просьбы и убогие желания. Вам, гильдейцам, через столько пришлось пройти – так почему же вы стремитесь стать объектом издевательства троллей, подменышей, эфемерных ведьм, вампиров, престарелых русалок?»

– Все совсем не так. Я не хочу…

«Грандмастер, а чего ты хочешь?»

– Узнать…

«Но я одарила тебя, грандмастер, приняв предложенное тобой. Я сделала все, о чем ты меня просил. Теперь твоя очередь. Чтобы взять то, что у меня есть, ты тоже должен что-нибудь отдать».

В общем, типично нелепый бартер с подменышем. Вот я сижу на этом пустом мосту над стремительной рекой, и Ниана рисует в воздухе символы, которые ни один член гильдии ни за что не распознает. Они переливаются серебром вокруг меня. Разбухают летними грозовыми облаками. И я чувствую, как железо повсюду напрягается и растет, разрушенный мост возвращается к жизни, которую так и не получил на исходе Минувшего века, – обретает форму и взмывает над водой, а город преображается, и свалки отступают. Одновременно нарастает волнующий гул приближающегося поезда. Он с грохотом мчится над балочными фермами и брусьями, оставляя за собой клубы пара, искры и отзвуки ритмичного стука.

Ниана приседает передо мной, не сводя с моего лица глубокие провалы глаз. Моргает раз, другой. Улыбается.

«Итак, грандмастер, расскажи. – Ее пальцы обвиваются вокруг меня, как дым. – Поведай, как же ты стал человеком…»

Часть вторая
Роберт Борроуз

I

Величайшее разочарование в моей жизни. Я был уже совсем взрослым – мне исполнилось восемь, – и вот случилось так, что в обычный морозный октябрьский пятисменник все мои мечты рухнули. Потом я стоял за оградой школы и наблюдал за одноклассниками, которые среди дыма и тумана вопили, выражая облегчение и радость. Это был особенный день для всех нас, День испытания, и каждый получил подтверждающую его прохождение Отметину, стигмат – кровоточащий, припухший волдырь на запястье, похожий на ожог от сигареты.

Паровой трактор громко загудел и прогрохотал мимо, брусчатка скрежетала под тяжелыми колесами, а лицо пароведа выглядело черной маской. Взволнованные матери протискивались сквозь толпу, выкрикивая отпрысков по именам. «Ну я же говорила, а ты переживал, дурачок!» Но моей мамы не было, и я обрадовался, что она не пришла – это же позор, когда тебя целуют в макушку и вытирают лицо, поплевав на платочек, и все из-за события, про которое сто раз повторили, дескать, ерунда, чепуха, ничего особенного. Другие матери уже начали сплетничать или вернулись к стирке, а их дети сбились во враждующие стаи, вспомнив об отцовских гильдиях. Мои сверстники пихали друг друга локтями, толкались и обменивались злобными взглядами. Зная, что скоро и меня в это втянут, я обошел ограду и забрался на насыпь позади школы, откуда обычно открывался прекрасный вид на кладбище и долину, но сегодня все заволокло туманом.

Я закатал левый рукав. Ну да, вот и он. У каждого человека, достигшего моего возраста, имелся такой шрам; впрочем, в моем случае след от насилия над плотью был еще свеж. Эта рана останется со мной на всю жизнь и станет неискоренимым доказательством моей незапятнанной человечности. Отметина Господа Старейшины, если верить отцу Фрэнсису, была господним благословением. На кольце воспаленной, поврежденной кожи еще поблескивали крошечные кристаллики машинного льда. Конечно, это никогда до конца не заживет. В том-то и смысл. Всегда будет слабо светящаяся корочка, которую можно ковырять и рассматривать в темноте, и, наверное, она меня в каком-то смысле утешит.