Начали мы с акварельной выставки.

Tante Мари еще на лестнице закрыла в упоении глаза и сказала: «Charmant!»^[47] В галерее довольно пусто. На стенах цветы, цветы и цветы… Слишком много цветов, как сказал бы Калхас^[48].

Останавливаемся перед картиной Ренберга «Воскресная проповедь в финском маяке», изображающей целую группу людей с совершенно одинаковыми невиданными утиными носами. И где он их подобрал, этот Ренберг, прямо удивительно! Он, вероятно, коллекционер…

Потом долго любовались картиной Берггольца – на бледно-розовом фоне торчит что-то коричневое. Tante Мари полагает, что это берцовая кость, но Жорж говорит, что это просто настроение.

– Отчего так мало хорошеньких головок? – спрашиваю я.

Жорж объяснил мне, что натурщицы очень дороги и красивых между ними мало, так что художники пользуются большей частью услугами своих жен.

Идем дальше.

Вот портрет Петра Великого работы Галкина: миловидное женское личико, только на верхней губе начернены усы и прическа à la Максим Горький… Никогда такого Петра не видала.

– Что же делать, ma petite^[49], – говорит тетушка, – очевидно, он писал со своей жены…

А вот и Каразин: хвосты, гривы, копыта… Лошади все старые, мохнатые, кривоногие… Я сказала, что, должно быть, натурщица, позировавшая для этих лошадей, была очень стара.

Кузен Жорж нашел мое замечание глупым и объяснил дело проще: Каразин уже более тридцати лет как пишет лошадей; разумеется, лошади состарились; лошадь в тридцать лет уже старуха. Купить новых – стоит дорого. Но вот один экземпляр, который прямо приглашен с живодерни; даже три голодных волка, столпившиеся у его морды, не решаются за него приняться – уж очень неаппетитный!

Идем дальше. Проходим мимо вывески чайного магазина, работы Александровского, и – ах! – попали прямо на Сенную^[50]: клубника, репа, огурцы, смородина, редиска, зайцы, гуси…

– Огурцы все продал, – хвастает тут же художник.

– А как ваша репа? Идет? – спрашивает другой.

– С репой нынче туго. А клубника ничего. Только с полфунта осталось!

Тетушка вдруг почувствовала себя в своей сфере.

– Почем огурчики?

– Проданы.

– Ах, какая досада! А этот заяц?

– Тристо рублей.

– Что-о? За-яц три-ста руб-лей?!.. – и она нацелилась в художника своим биноклем.

А вот и баранки, сайки, калачи…

Ах, Жорж, Жорж! Неужели они облагородят мою душу! И потом, ты говорил про «призму художественного понимания»… Ah, mon Dieu!^[51] В какую призму ни переложи французскую булку, все равно она останется булкой и ничьей души не облагородит. А что вся эта снедь хорошо выписана, доказывает только, что художнику совершенно нечего было делать – вот и убивал время.

– Да, но техника, мазок, колорит, верность передачи… – отстаивал Жорж баранки. – Художник понимает ручку этого калача как поджаристую, а мякиш, наоборот, – ноздреват…

Ах, chère Loulou, мне не дано понимать прекрасного!

Осмотрев заплеванную воду А. А. Бенуа, мы силой оттащили тетушку от огурцов и пошли в последнюю комнату.

Прямо перед нами – раз, два, четыре!.. шесть! ослиных хвостов выставились на нас с картины Бенкендорфа. Шесть ослиных хвостов! C'est plus fort que moi!^[52] Tante Mari шокирована тоже.

– Если уж пришла блажь рисовать ослов, так по крайней мере поверни их фасом! – и она снова направилась к своим огурцам.

Решили ехать в Академию наук на выставку эскизов.

Прежде всего бросились смотреть Репина. Видим две картины, подписаны «Дон-Жуан и донна Анна». Смотрим и недоумеваем. Вот так Дон-Жуан! Лицо как у дьячка и притом самое несчастное. Верно, Репин спутал: Дон-Кихот, а не Дон-Жуан. Но я вспомнила про «призму» и успокоилась. Каждый понимает красоту по-своему.

«Адам и Ева по грехопадении».

Ей-богу, неправда! Ей-богу, «до», а не «по». Во-первых, они нарисованы в раю, потому что такие яблоки росли только в раю, – значит, их еще не изгнали. Во-вторых, змей присутствует тут же – значит, еще не соблазнил, иначе прикрылся бы хвостом и был таков.

Tante Мари долго рассматривала что-то в бинокль на противоположной стене, потом подошла ко мне и не велела туда смотреть.

Пошли дальше и видели много-много странного. Теперь все слилось в памяти. Помню только грязные одеяла, которые на своем этюде развесил сушить Мясоедов.

Вдруг тетушка вскрикнула и остановилась.

– Ай! Не пойду дальше! Не пойду! Опять ослы! Je n'en puis plus!^[53]

Мы с Жоржем успокоили ее как могли и подошли к картине.

Представь себе, chère Loulou, какой обман зрения: то, что мы издали приняли за ослов, оказался просто мужик на четвереньках, и нарисовал его Касаткин; а на другой картине – русский витязь Лебедева, тоже на четвереньках!..

Кузен Жорж думает, что это что-то политическое и аллегорическое… русский регресс… все пятится раком. Все равно – c'est inouї! C'est ignoble!^[54]

Само собой разумеется, что пять минут спустя нас уже не было на выставке.

Tante Мари молчала. Я тоже была подавлена.

Проезжая мимо Соловьева^[55], тетушка велела извозчику остановиться.

– Справлюсь, нет ли огурчиков, – сказала она смущенно…

Облагородила – sapristi!^[56] – себе душу на акварельной выставке!

Целую тебя, chérie. Твоя разочарованная.

На балу художников^[57]

Chère Loulou!

Мы были на балу художников. Если бы ты знала, сколько предварительной пытки пришлось мне вынести. Tante Мари непременно хотела костюмироваться. Непременно! Она измучила нас всех, спрашивая советов и заставляя выслушивать свои планы. Когда мое воображение и терпение иссякли, тетушка позвала портниху. Несчастная девушка ходила к нам целую неделю, а три последние ночи даже переночевала у нас, так как тетушка уверяет, что у нее по ночам лучше играет воображение.

Но чем дальше, тем советы портнихи становились хуже.

Миленький костюмчик «Амур и Психея», говорила она. Коротенькая юбочка и стрела в руке.

Лицо тетушки багровеет.

– Милая моя! Я вас пригласила не для издевательств!

Портниха плачет.

– Chère tante! Не волнуйтесь, – успокаивает тетушку cousin Жорж. – Костюмов масса, нужно только вспомнить.

Вот недавно один мой приятель нарядил жену сахарной головой. Гениально придумано! Обернул ее всю синей бумагой, на глаза надвинул белый колпак – точно сахар! Он за ее спиной с двумя актрисами поужинал, а она и не заметила!

Наконец костюм был выбран, и если бы Жорж своей ветреностью не испортил дело – все было бы хорошо. Тетушка нарядилась турчанкой, а он взял да и брякнул (passez moi le mot^[58]):

– Какой у вас бравый вид, тетенька, вы в этих шароварах, тетенька, похожи на запорожца!

Все пропало! Тетушка надулась, и мы с трудом уговорили ее отправиться в бальном туалете.

Я ехала вместе с Жоржем. Настроение на улице самое праздничное, масленичное. Звенят бубенчики веек^[59], бранятся извозчики, свистят городовые… Charmant! Жорж даже вдохновился и начал сочинять премиленький экспромт:

Весной от вейки веет…

Но дальше он сочинить не успел, потому что от нашего дома до Дворянского собрания всего каких-нибудь три четверти часа езды.

Приехали. Подвигаемся по убранной цветами лестнице, входим в зал. Публики много, но костюмов мало, и то все какие-то загадочные.

Тетушка, в воображении которой уже перебывало столько костюмов, берет на себя объяснять вам.

– Chère tante, – спрашиваю я, указывая на господина в белом коленкоре. – Что это, индус или… просто не успел одеться?

– Гм… гм… – отвечает тетушка.

А вот еще костюм: барышня как барышня, только на голове кусочек кисеи. Мы долго недоумеваем.

– Костюм безнадежной невесты, – решает наконец Жорж, и мы идем дальше.

Мимо нас проходит толстый господин, весь завернутый в простыню. Поверх простыни на голову надета широкополая шляпа.

– Костюм курского помещика, возвращающегося с купанья, – догадываюсь я.

– Finissez, ma chère^[60], – это просто туземец, – говорит tante Мари тоном знатока.

Публика все прибывает. Появляются разные знаменитости художественного и артистического мира. Я узнаю Каразина, Тартакова, Самойлова.

– Finissez, – прерывает меня тетушка. – Какой там Тартаков, Самойлов. Просто загримированные под Тартакова да под Самойлова. Меня не собьешь!..

Если так – то пречудесно загримированы. Я даже подошла к господину под Самойлова и предложила ему билетик на приз^[61], но он не взял и как-то странно посмотрел на меня… Не понимаю…

– Вяльцева здесь! – говорит кто-то в толпе. – Вон там, в киоске.

– Быть не может!

– Ей-богу, она! Во всей своей личной неприкосновенности.

Вдруг тетушка судорожно хватает меня за руку.

– Ах! Как он хорош! Ах! У меня даже висок заболел… Ах! Красный плащ!

Мимо нас проходит молодой скульптор Фредман-Клюзель в костюме тореадора.

Еще мгновение, и тетушка, вырвав призовые билетики у меня, Жоржа и подвернувшегося тут же испуганного студента, уже мчится по направлению красного плаща, сокрушая ноги и шлейфы, попадающиеся на пути.

Вернулась она к нам не скоро, была рассеянна и тяжело вздыхала.

Мы снова занялись костюмами.

Обратили внимание на трех цейлонцев. Руки и лица вымазаны коричневой краской, платье сшито из рогожи, распространяющей вокруг себя запах, ничего общего с одеколоном не имеющий.

– Заметьте, – говорит Жорж, – цейлонская рогожа сколота английскими булавками. Это глубоко-политический смысл!

Наконец начинается процессия: лягушки, цветы, красавицы, русалки, черти…

– Неестественные рога, – замечает какой-то инженер, глядя на чертей. – Серые какие-то, коровьи; таких не бывает.

Инженер, очевидно, считает чертей явлением вполне естественным и требует для них соответственных деталей.

– Ну, что же делать, – оправдывает чертей его спутник. – Ведь это же не натуральные рога, а, так сказать, домашней работы. Это им, верно, жены приготовили.

Вдруг всеобщее волнение. В зале появляется барышня, одетая Дианой… или, вернее, раздетая Дианой… – барышня без костюма Дианы. Ее окружают и дают ей билетики для получения приза за костюм… которого у нее нет! И все мужчины. А еще смеются над женской логикой!

– Посмотри! Евгений Онегин! – шепчет тетушка, указывая на какого-то господина в отложном воротничке и безобразном галстуке.

– Ах, нет!

– Уверяю тебя. Какой у вас костюм? – подлетает она.

– Смокинг, – удивляется господин.

Тетушка, чтобы скрыть смущение, обращается к какому-то невзрачному молодому человеку.

– А у вас?

– Спинжак-с, – с готовностью отвечает тот.

– Просто, костюм – неприличный для бала. Это оригинально! – одобряет Жорж.

– Смотрите! Смотрите! Что это такое?

В публике появляются все новые костюмы. Вот миловидная брюнетка, обшитая павлиньими перьями.

– Ворона в павлиньих перьях, – безапелляционно решает тетушка.

Вот дикий индеец, сильно, однако, вкусивший европейской цивилизации; его украшают кавказский кинжал и плащ, от которого сильно веет морозовской мануфактурой.

Становится все жарче и жарче. Дамы, опасающиеся потерять естественный румянец ланит, мало-помалу разъезжаются.

Процессия проходит второй раз, и появляется символическая живая картина.