Очень важное лицо унижено, признаёт поражение – вплоть до того, что называет сыновей «des imbéciles» (своих детей!), унижает их в каламбурной форме: «Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль – беспокойный». Расклад изменился, Анна Павловна теперь выше. Теперь она, с высоты положения, может снисходительно утешить князя и заодно заработать очки в светской игре.

Она заводит разговор, отчего бы не женить Анатоля на богатой и знатной Марье Болконской. Князь, разумеется, заинтересован такой идеей, говорит, что Анатоль обходится ему в 40 000 в год, просит Анну Павловну устроить дело.

«Je suis votre вернейший раб à tout jamais» (навсегда), – говорит он и добавляет, что так пишет его староста в донесениях, то есть сам себя по своей воле сравнивает со старостой, легко плюхается с вершин княжеского достоинства.

А Анна Павловна утверждается в роли кукловода. Расставляет фигуры. Именно из уст Шерер мы впервые слышим о детях князя Василия (Элен, Анатоль, Ипполит), о князе Андрее и его жене Лизе, о Марье Болконской и старом князе Болконском, о Кутузове, Наполеоне и Александре I. При этом о Марье сказано «несчастна как камни»: «malheureuse, comme les pierres» – наверное, будет пародийной натяжкой увидеть тут имя «Пьер», но тем не менее формально оно прозвучало. Анна Павловна выставила на доску всех главных героев – кроме Ростовых.

Итак, князь Василий достаточно «щелканут» и достаточно утешен, нужна уравновешивающая концовка, элемент гармонии в движении качелей. Качели эти появляются в тексте едва ли не буквально.

И он с теми свободными и фамильярными грациозными движениями, которые его отличали, взял за руку фрейлину, поцеловал ее и, поцеловав, помахал фрейлинскою рукой, развалившись на креслах и глядя в сторону.

Это предпоследний абзац; в последнем Анна Павловна обещает нынче же поговорить с женой князя Андрея, включить процессы. Завершает главу полушуткой, что начнет этой операцией карьеру старой девицы (в «Русском вестнике» стояло абсурдное для нас «старой девки»). Действительно ли только сейчас вступает сорокалетняя Анна Павловна (черты ее названы отжившими; звучит крайне архаично) на поприще сводни или же эта саморепрезентация есть род светской иронии, так или иначе появляется уместная в финале первой главы тема начала нового дела.

(б)

При сравнении окончательного текста с вариантом «Русского вестника» и черновиками бросается в глаза, как автор заострял конструкцию поединка, делал его более напряженным. Князь Василий в черновом варианте, сообщая, что уедет к английскому посланнику, утешает Анне Павловну: «Я поеду так поздно, как только можно». Это выброшено. В первой половине главы князь не должен быть слишком вежлив. А Анна Павловна в «Русском вестнике» говорила, что плохо знает Анатоля и судит о его нехорошем поведении с чужих слов: в итоге и суждение Анны Павловны звучит жестче, как вывод из личных впечатлений.

Были в черновике попытки связать участников этого поединка памятью о былой личной симпатии, были и сплыли. Автор «Войны и мира» вообще стремится избавиться от предысторий, не ворошит подробностей биографий. Действие по возможности сосредоточено здесь, в моменте чтения.

Несколько фрагментов, связанных с Анной Павловной, были удалены во имя, как ни странно это звучит, схематизации ее образа. В сравнении с «Русским вестником» исчезла фраза, что она в какой-то момент пожалела детей князя Василия… Каково быть отпрысками такого субъекта! Но жалость – слишком человеческое чувство. В сравнении с «Русским вестником» и черновым вариантом вымарано еще несколько характеристик хозяйки вечера как женщины порывистой, восторженной, увлеченной идеальными интересами, переполненной ненавистью к Наполеону, любовью к императрице-матери. В итоге ключевая ее характеристика звучит так:

Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой.

Не порывистая то есть идеалистка, а ловкая лицедейка, искусно управляющая своим поведением. Выражаясь еще грубее, не живой человек, а светская функция. Условная фигура, запускающая механизм книги. Этот механический оттенок удачно передан в московском спектакле, где Анна Павловна двигается, словно автомат, перемахивает стул хромой ногой, как искусственной, вовсе обращается в манекен в какой-то момент, и ее, бездыханную, уносят со сцены (манекен и кукловод не одно и то же, но оба – из мира марионеток).

То, что Шерер – не обычный персонаж, а некая конструкция, метафигура, следует уже из того факта, что она держит «салон». Но никаких «салонов фрейлин» в природе не существовало, незамужняя женщина не могла устраивать званый вечер. В черновом варианте Толстой пробовал объяснить эту фантастическую ситуацию тем, что у Анны Павловны суперпривилегированное положение, позволившее ей не пойти на работу (хотя фрейлины и жили «на работе», в том торце Зимнего дворца, что выходит на Адмиралтейство, на третьем этаже; много носились по лестницам) из-за болезни. Автор эти неубедительные объяснения вымарал; в результате А. П. Шерер предстает персонажем из другого измерения, действует поверх традиций и установлений.^[2]

Итак, на пустой сцене – можно даже представить их перед занавесом, который еще не поднялся, не раздвинулся, – два хладнокровных кукловода. После короткой, но содержательной стычки они находят точку общего интереса.

На первый взгляд, они говорят о большой истории, о войне и мире, о Наполеоне, но эти смыслы ускользают от читателя, автор даже и намеренно не дает нам внятной исторической информации. Значит, важнее второй взгляд: конфликт характеров, сшибка интересов, человеческое измерение, которое важнее исторического?

Но есть и третий взгляд, которому в качестве самоценного объекта представлена сама стычка, ее схема, энергия и пружина, ее щелкающая конструкция, безразличная к тому, кто в стычке участвует и какие проблемы решаются.

Приличная разговорная машина. 1-1-II

В первой главе два героя покачивались в пустоте на диване, во второй

гостиная Анны Павловны начала понемногу наполняться. Приехала высшая знать Петербурга, люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу, в каком все жили.

В советском и английском фильмах история начинается именно с массовой сцены, с заполненной-заполняющейся гостиной. Начать, как начал Толстой, никто не захотел, два человека в пустоте – возможно, это не слишком кинематографично. И в спектакле «Война и мир. Начало романа» авторы не оставили Анну Павловну наедине с князем Василием, сразу посадили приглядывать за дуэтом юмористическую тетушку. Она даже, чего нет в книге, произносит «а-а-а» и «и-и-и».

В мае 2019 года я устроил в интернете небольшой опрос: с чего начинается «Война и мир»? Из сорока отреагировавших две трети ответило, что с массовой сцены. Аберрация, наверное, связана как раз с тем, что так показано в кино. И всем памятна формулировка «салон мадам Шерер», а раз «салон» – значит, толпа.

Итак, Элен, Лиза Болконская, Ипполит, виконт Мортемар, аббат Морио, Пьер… Герои наполняют гостиную, читатель находится как бы среди них, он, допустим, тоже только вошел, стоит на ногах, оглядывается по сторонам, взгляд его ориентирован горизонтально.

В британском кино это подчеркивается фронтальными появлениями героев в проеме двери: именно так нас познакомят с Пьером и Андреем. Показательно впечатление одной из читательниц книги, полученное в ходе упомянутого сетевого опроса: «Я вообще эту сцену вижу глазами Шерер как бы. Разворачивается постепенно гостиная, в которой сначала мало людей, а потом больше и больше, и они группками».

Толстой не фиксируется на взгляде Шерер, тут вроде бы еще нет приема «сцена-взглядом-героя», но есть самоидентификация читателя с персонажем, и диспозиция верна: людей все больше… Наверное, сначала они стоят на ногах.

На ногах, возможно, стоит некоторое время и «никому неинтересная и ненужная тетушка», к которой Анна Павловна первым делом подводит вновь прибывающих гостей.

– Вы не видали еще, или: – вы не знакомы с ma tante? – говорила Анна Павловна приезжавшим гостям и весьма серьезно подводила их к маленькой старушке в высоких бантах, выплывшей из другой комнаты, как скоро стали приезжать гости, называла их по имени, медленно переводя глаза с гостя на ma tante, и потом отходила.

Позже тетушка, надо думать, опустится на диван, но «выплыла» она не на кресле с колесиками, хотя теоретически могла, мебель на колесиках – древнее изобретение. Неплохо, если бы ma tante выруливала на колесиках. В спектакле тетя еще до начала действия усажена на стул, гуманистическая эмоция создателей ясна. И у Толстого в «Русском вестнике» Пьер, войдя в гостиную, присаживался около тетушки; следовательно, и она успела присесть. Сейчас важно другое: самого движения по вертикали – «тетушка села» – в тексте нет.

Тетушка и задает, на первой странице главы, ритм существования гостей.

Все гости совершали обряд приветствования никому неизвестной, никому неинтересной и ненужной тетушки. Ma tante каждому говорила в одних и тех же выражениях о его здоровье, о своем здоровье и о здоровье ее величества, которое нынче было, слава Богу, лучше. Все подходившие, из приличия не выказывая поспешности, с чувством облегчения исполненной тяжелой обязанности отходили от старушки, чтоб уж весь вечер ни разу не подойти к ней.

Это конспект всей второй главы: гости совершают полумеханические, ритуальные, однообразно устроенные движения и обозначают контакт, в результате которого не налаживается контакта. Когда в варианте «Русского вестника» Пьер попытался говорить с тетушкой чуть дольше, чем того требовал ритуал, она переполошилась и начала звать на помощь племянницу. Никаких лишних разговоров! Только исполнение обязательных фигур.

Впрочем, Пьер – возвращаемся к окончательному варианту книжки – еще не пришел. Мы присутствуем при наращивании моментов псевдообщения. После тетушкиных абзацев является беременная Лиза Болконская, и вот она-то усаживается. Это единственное усаживание во второй главе, единственное движение по вертикали; для беременной сделано исключение.

– J’ai apporté mon ouvrage, – сказала она, развертывая свой ридикюль и обращаясь ко всем вместе.

«Я принесла мою работу» – тавтологическое (увраж и так виден) сообщение без конкретного адресата.

Ответа на него нет, Лиза произносит вторую реплику кряду.

– Смотрите, Annette, ne me jouez pas un mauvais tour, – обратилась она к хозяйке. – Vous m’avez écrit, que c’était une toute petite soirée; voyez, comme je suis attifée.

И она развела руками, чтобы показать свое, в кружевах, серенькое изящное платье, немного ниже грудей опоясанное широкою лентой.

«Не сыграйте со мной злой шутки; вы мне писали, что у вас совсем маленький вечер. Видите, как я укутана», – переведено у Толстого, и здесь возникает непонимание уже между автором и читателем.

«Укутана» по-русски чаще значит «тепло одета». Но изящное платье с лентой – это не значит «тепло одета», и даже если бы Лиза была тепло одета, какая отсюда следует дурная шутка?

По-французски «attifer» означает «принарядиться, приодеться» с некоторым пренебрежительным оттенком.

В «Русском вестнике» был другой перевод: «Видите, как я одета дурно».

Дурно одета – понятнее. Знала бы, что большой вечер, оделась бы лучше – логика вроде восстановлена? Но, если честно, не особенно восстановлена: что дурного в изящном платье с лентой? Лишь то, что оно серенькое? Читатель не уверен. А главное, в окончательном тексте он все равно увидит «укутана». Контакта нет.

– Soyez tranquille, Lise, vous serez toujours la plus jolie, – отвечала Анна Павловна.

«Будьте покойны, Лиза, вы все-таки будете лучше всех». Дежурный ответ, не требующий реакции. Ее и нет. Что мы читаем в следующей строке?

– Vous savez, mon mari m’abandonne, – продолжала она тем же тоном, обращаясь к генералу.