– На прапора военного времени? Можно, конечно. И даже на службе остаться можно, если командир полка возражать не станет. Но коли экзамен на прапорщика выдержишь, то что потом? Без военного училища и до полковника не дослужишься. Да что там, до полковника – и капитан не светит. Войны у нас – тьфу-тьфу-тьфу – слава богу нет, подвижек не будет. До самых седых волос просидишь в штабс-капитанах. А куда годится, чтобы Чернавские в отставку выходили ниже восьмого класса?

Глава третья
Адаптация в новом мире

– Ванечка, родной мой! – донесся до меня женский голос.

В комнату стремительно вошла очень рослая (чуть пониже меня) и статная женщина.

Я сразу же подскочил, а женщина крепко обняла меня и запричитала:

– Ванюшка, милый мой мальчик! Как же я по тебе соскучилась!

Не будешь же отстраняться, верно? Я поневоле обнял женщину, которая плакала, заливая мое лицо слезами, и мне было страшно неудобно. Чувствовал себя самозванцем, пытающимся втереться в доверие.

Но если честно, кроме неловкости я ничего не чувствовал. В сущности, она для меня совершенно чужая женщина, которую вижу впервые. Понимаю, что она мать Ивана Чернавского, но мне-то какое до этого дело? У меня совсем другая мама, я ее очень люблю.

Но по мере того, как женщина меня обнимала и целовала, я начал в ответ поглаживать ее по спине и неуклюже бормотать:

– Ну что ты, мам, перестань…

В моей семье было не принято демонстрировать родительские чувства к ребенку. Отец никогда меня не бил (даже после того случая с рыбалкой), но никогда и не обнимал, И мать не упомню, чтобы обнимала или целовала меня. Если только тогда, когда был уж совсем маленьким. Нет, вру. Когда я в армию уходил, обняла и поцеловала. Да и я сам не стремился заполучить родительскую ласку и не считал, что я недолюбленный или недоласканный. Я ж не девчонка, в конце концов. Знал, что папа и мама меня любят, зачем это демонстрировать лишний раз?

– Ванечка, голова не болит? – спросила матушка, слегка отстранившись от меня и принявшись осматривать и ощупывать мою голову.

– Да нет, не болит, – неуверенно отозвался я. Неуверенно, потому что болеть вроде и не болела, но кружилась, и вообще все было как-то странно. Так, словно на тренировке пропустил удар. Нет, удара я никакого не пропускал, иначе еще бы в ушах шумело, да и на ногах я бы не устоял.

Повернувшись к отцу, женщина укоризненно покачала головой.

– Ты, Александр Иванович, мог бы серьезный-то разговор на потом отложить. Может, мальчика надо врачу показать?

– А зачем врачу? – оторопел отец.

– Ты что, не знаешь? – возмутилась матушка. – Кучер не сказал, что коляска опрокинулась, когда со станции ехали и Ванечка выпал? Может, у него сотрясение?

Теперь настал черед беспокоиться отцу.

– Иван, ты как? – спросил он, а потом повторил вопрос супруги: – Голова не кружится? Не тошнит?

Отец тоже принялся ощупывать мою голову. Не отыскав ничего, крякнул:

– Так ничего страшного. Кто из нас из коляски не выпадал?

– Ага, если пьяным ехать, – парировала матушка. – А пьяный-то и с коня навернется, ничего не станется.

– Оленька, отродясь пьяным не был и из коляски спьяну не выпадал, – обиделся отец. – А с Иваном, ежели бы что и случилось, так увидели бы.

Кажется, матушка успокоилась относительно здоровья сына.

– Ванечка, ты, наверное, голоден?

– Папенька меня чаем поил, – сообщил я.

– Чай – не еда! Саша, почему ты не отложил разговор на потом? Мальчик голоден! Умываться – и к столу!

Куда умываться-то идти? А тут уже какая-то женщина в фартуке повела меня вниз, где в закутке рукомойник, вроде тех, что в деревнях до сих пор висят. Сует полотенце. Я бы еще кое-куда сходил, но это, оказывается, чуть подальше. Вишь, позабыл студентик родительский дом, не помнит, где и что.

Умывшись, пошел к столу. Кажется, ничего не перепутал – вилку держал в левой руке, а нож в правой. А чем меня кормили в мой первый день – даже не помню. Ел вроде и вкусно, но все как в тумане. Отвечал на вопросы тоже, словно в бреду.

Несколько ляпов я все-таки допустил. Все перечислять не стану, только один, самый крупный – перед едой-то нужно молиться, а я сразу плюхнулся на свое место. Хорошо, что догадался быстро вскочить, а родители восприняли мою оплошность спокойно – мол, поднабрался господин студент плохого в столице. Опять-таки отмазка была – из коляски выпал и ударился.

После обеда отправился в свою комнату, отыскать которую оказалось непросто. Потыкавшись и глупо поулыбавшись попадающейся навстречу прислуге, попал-таки в собственные апартаменты. Ничего так комнатка. Примерно шесть на восемь, есть кровать, письменный стол, платяной шкап (да-да, именно так!) и этажерка для книг. Обстановка для сына вице-губернатора почти спартанская, но мне больше и не надо. На стенах нет ни картин, ни положенной для учащегося географической карты. Из всех украшений – только образ Николая Угодника. А на стене висит шнурок. Я зачем-то его подергал, и тотчас же явилась горничная, поинтересовавшаяся – не нужно ли барину что-нибудь? Оказывается, это сонетка, с помощью которой можно позвать прислугу. Пояснил девушке (сорока с лишним лет!), мол, ошибочка вышла, отослал ее. Не выдержав, плюхнулся на кровать прямо в одежде и уставился в потолок.

М-да, угораздило меня. Куда, кстати, сознание первого обитателя этого тела девалось? Он тут из коляски выпал, головой стукнулся, я там в ДТП попал. Весело. Если мое тело в реанимации и в него переселится сознание студента из 19 века? Бедный парнишка. Ему-то придется похлеще, чем мне. Ох ты, а ведь там, с этим хреном в моем теле, моя Ленка!

Но гнать, гнать от себя дурацкие мысли. Надо думать, что мне теперь делать… Пойти и заявить родителям – я не ваш сын, а попаданец? В лучшем случае не поверят, в худшем – вызовут доктора и окажусь я в психушке, где меня станут лечить. Читал, что психов в те времена лечили обливанием холодной водой и электричеством.

Придется жить. Значит, надо продолжать исследование своей будущей личности. Я даже не знаю, на кого учился.

Может, мне подскажет вон тот чемодан, обитый полосками железа? Стоит у входа, нетрудно догадаться, что с ним неблагодарный студент прибыл из столицы. Сам прибыл или меня доставили к родителю с полицией? Не знаю. Отец не сказал, а сам я постеснялся спросить. Или еще не понял, что надобно спрашивать.

С трудом открыв тугие замки, начал перебирать содержимое. Обратил внимание, что носитель моего тела был порядочным свином. Это что за дела? Грязное белье лежит комом. Вон еще один студенческий мундир – вернее, тужурка. Но тоже грязная и скомканная, словно ее из задницы вытащили. Еще здесь сложены книги, занимающие добрую половину всего объема. Понятно, отчего чемодан такой тяжелый. Что хоть за книги-то он, то есть я, читал?

Ого, парень-то, похоже, учился на математическом факультете. Тетради с неизвестными мне формулами, цифирь, снова цифирь. Еще тут учебники по арифметике, справочники. И на русском, и на немецком. Иван Чернавский изучал алгебру с геометрией на иностранном языке? Да мне и на русском-то не осилить. Умный парнишка-то был.

Так, тут еще несколько книг в мягкой обложке – это уже беллетристика, но не на русском языке. Везде стоит автор mile Gaboriau, а книги… «L’Affaire Lerouge», «Le Crime d’Orcival». Язык я определил – французский, но по-французски я ни бум-бум. Ле крими, скорее всего, что-то связанное с криминалом, то есть с преступлениями. А автор? Что за Габория? А, так это Габорио. Читать я его не читал, но слышал. Один из основоположников бульварного чтива, как раз в жанре детектива.

Любопытная подборка у парня. Серьезные научные книги и детективы. Может, и правильно. Мозг от серьезных вещей должен хоть иногда отдыхать.

И почему я попал в такого умника? Как выкручиваться-то стану? Основной язык, что я учил – английский. Немецкий знаю через пень-колоду, французский – никак. А ведь выпускнику гимназии положено знать как минимум два живых языка, одним из которых был именно французский.

А что мне делать с латынью и древнегреческим? Латынь, допустим, знаю в цитатах, а язык Сократа и Аристотеля?

Французский я когда-то учил. В классе, кажется, во втором или в третьем, когда отца перевели в Кяхту, где у нас иностранным языком был именно французский. А вот потом, когда переехали на Камчатку, изучал английский, а второй язык был немецкий. Английским я более-менее владею. Жизнь заставила. А про немецкий я уже говорил.

Но есть книжки и на нашем. Вот дешевое (без переплета) издание под названием «Разсказы судебнаго слѣдователя» некого А. Шкляревского. А почему «разсказы»? Это слово рассказ так писали? Разсказ? Забавно. Так и вспомнишь покойного Задорного и его фразу о том, что если «бесплатно, значит, бес платит». Но не удосужился Михаил Николаевич уточнить, что в прошлом писали не бесплатно, а безплатно. А ведь я на этом могу влипнуть. В девятнадцатом веке некоторые слова писались иначе, нежели в мое время. А эти все «яти» и еры»?

Книги из чемодана я убрал на полку, белье уже утаскивает одна из женщин в фартуке. Прислуга, что ли? Бесцеремонная тетенька. Или – безцеремонная? Вишь, даже разрешения не спросила – вошла и ухватила.

Неделю уже привыкаю к новым реалиям. Для начала изматерил всех писателей-фантастов, писавших про попаданцев. Вот почему ни одна зараза не написала, что читать со свечой очень трудно? Да что там – почти невозможно.

Еще вдруг вспомнилась старая-престарая картинка, на которой изображена семья, занимающаяся какими-то делами: папа читает газету, мама вяжет, дочь-гимназистка читает толстую книгу, а сын – «гимназенок» – что-то записывает в тетрадь. И все освещение – одна-единственная свеча, стоящая посередине стола! Художник так все видел или он просто решил поиздеваться над своими зрителями? Проснешься ночью, захочешь узнать который час, приходится зажигать спичку. Хорошо, что спички уже изобрели, а то не знаю, как бы я мучился с огнивом.

Оценить достижения современности можно только тогда, когда ты остаешься без них. Молния на штанах – куда уж проще. А вот пуговки… Не страшно, привыкнуть можно, но неудобно. Или нательное белье. Лето же на дворе, конец июня, а я в подштанниках и нательной рубахе! Понимаю, трусы еще не изобрели, но хоть бы кальсоны покороче делали.

Про освещение я уже говорил, а вот еще один крошечный эпизод. Люблю я иной раз попить чаю или сообразить кофейку. В той жизни я попросту шел к газовой плите, ставил на конфорку чайник или турку. А теперь? Чтобы испить чайку, требовалось поставить самовар. Ладно, что в доме оказался «кабинетный» самоварчик на пару чашек, но ведь и его приходилось ждать минут двадцать, не меньше. А чтобы что-то поджарить, вроде яичницы на скорую руку, следовало растапливать печь.

И решил я таки сбрить свою бороденку. И тут-то оказалась еще одна засада. Спрашивается – как побриться бедному попаданцу? Безопасных бритв еще нет. Не то их пока не изобрели, не то изобрели, но до России они не дошли. Опасная бритва – страшное оружие в умелых руках, а в неумелых – инструмент для суицида. Пришлось звать на выручку отцовского камердинера Степана, и тот мне битый час показывал – как точить бритву на специальном бруске, а потом править ее на ремне. Ремень, кстати, лучше на гвоздик прицепить – удобнее будет. Ну а потом самое страшное – сам процесс бритья.

И никаких тебе кремов для бритья или пены. Мыло, помазок и стаканчик для пены. Мочишь, взбиваешь пену. И все сам. Степан предлагал свои услуги, но я отказался. Самому надо учиться.

Поросль на подбородке и на щеках я сбрил, но чего мне это стоило! Штуки три пореза, да еще царапины. Щеки пришлось «украшать» кусочками, оторванными от газеты.

Дом господина Чернавского располагался за рекой Волхов, посреди огромного сада. И сам дом был шикарным. А если выглянуть из окна, можно полюбоваться куполами святой Софии. Дом батюшки, правда, был поплоше, нежели особняк Александра Николаевича Мосолова, но ведь и чин отец имеет пониже, да и должность. Мосолов-то – губернатор и камергер, а мой отец всего-навсего вице-губернатор и действительный статский советник.