Медоуса не сразу ответила; полуприкрыв глаза, она будто в задумчивости рассматривала Салтана, его мускулистые смуглые плечи, грудь с золотым крестом на цепочке. Кроме креста, на нем ничего и не было, только еще одеяло, но об этом он не беспокоился – кого и чем он тут может удивить? Однако пауза затягивалась, и против воли мысли Салтана свернули туда, куда и должны идти мысли молодого мужчины наедине с молодой красивой женщиной.

Наконец Медоуса подняла глаза и взглянула ему в лицо.

– Умен ты, Салтан Салтанович, – вздохнула она, вроде и восхищаясь, и сожалея. – Хоть и молод…

– Я с семи лет один на троне. На войне два года провел, всякое повидал… Измену пережил, молодой жены с чадом лишился. Тут или думать научишься, или курам на корм пойдешь.

– Ну, слушай. – Медоуса взяла с подноса синюю виноградинку, задумчиво положила в рот, и Салтан не мог оторвать глаз от ее ярких губ, пока она жевала. – Есть белый свет, и есть темный свет. В белом свете одни силы правят, в темном – другие, и даже я всех тех сил не знаю. В Подземье Кощеевом стоят горы Волотовы, и живут в них волоты – те, что прежде людей землей владели да после под землю ушли.

Салтан кивнул: сказаний о волотах он знал немало.

– И жизнь их идет своим порядком. Солнце днем над землей на конях ездит, ночью – под землей на лебединых крыльях летает, стало быть, когда у вас день, у них ночь.

– А сейчас-то мы в каком свете: белом или темном?

– Сейчас мы на границе меж тем и другим. Куда я выведу отсюда, туда ты и выйдешь. И у них, у волотов, свои порядки заведены, как у людей, свои обычаи, только все наоборот. А есть и такие там чудища, коим никакие законы не писаны, обычаи неведомы. Вышел раз летом, в самый праздник Купальский, князь волотов Мракота из дома, стал свое хозяйство проверять – а лучшего его быка и нету. А виден только след такой, будто змеи огромные проползли. Взял он свою дубину любимую, самую большую, из цельного дуба кряковитого вытесанную, и пошел по тому следу. Шел, шел, до самых темных пещер добрался, куда и ему-то идти было боязно, ибо живет там тьма предначальная. И нашел Мракота в дальней пещере своего быка, а при нем – чудище: выше пояса оно как женщина, а ниже бедер вместо ног – четыре хвоста змеиных. Во времена незапамятные была она богиней и целые народы порождала, а ныне ушла в глуби земные и никто уже о ней и не помнит. Но лицо и телом женским была она столь прекрасна, что позабыл обо всем Мракота и вступил с ней в супружество…

Вообразив это, Салтан ощутил тягу перекреститься, но не посмел шевельнуться, чтобы не отвлечь Медоусу от рассказа. Но все же бросил оценивающий взор на подол ее платья: тонкий шелк обрисовывал человеческие бедра и голени, и видна была небольшая изящная ступня. На душе несколько полегчало.

– Богиня змееногая плод носила чуть не три года, а потом сына родила. Взял его себе Мракота, назвал Тархом, что значит «сильный, могучий, волнующий». А у них, у волотов, в середине лета, на солнцестоянии, нельзя жениться, как вам, людям, нельзя на солоноворот. Родился Тарх к исходу марта, когда земное солнце на лето поворачивает, силу набирает. И потому в своем подземном царстве был он проклят. И сказала Мракоте змееногая богиня: сын мрака рожден для света, в белом свете ему жить. Но чтобы не нарушилось равновесие мировое, другой царский сын должен здесь, в темном свете, его заменить. И призвал меня Мракота, и передал волю супруги своей ужасающей…

Медоуса замолчала, опустила веки, снова взяла Салтана за руку и не отпустила. По ее лицу проносились тени жутких воспоминаний, и Салтан невольно ощутил сочувствие к ней. Она могущественнее всех земных цариц и королев, но и упаси бог от такого могущества и налагаемых им обязанностей.

– Повелела она найти в белом свете дитя, что было бы рождено в нарушение трех запретов и создано для темного света, – снова заговорила Медоуса, не открывая глаз, и ее черные девичьи ресницы трепетали. – Вышла я в белый свет, повитухой обрядилась, нос подлиннее отрастила да на поиски пустилась. – Она открыла глаза, в голосе ее зазвучала приправленная насмешкой жалоба. – Ходила, бродила, все царства-государства исходила… три пары сапог железных сносила, три посоха железных истерла, три каравая железных сглодала – не нашла такого дитяти. Да и поняла: надобно мне сперва сыскать для него родителей…

Медоуса обратила на Салтана доверительный взор и мягко, словно чуть раскаиваясь, склонила голову к плечу:

– Дальше ты знаешь.

Он невольно усмехнулся: так ловко все объяснила, что и не возразишь.

– Но зачем ты, – Салтан взял ее за обе руки и подтянул к себе, – всю эту интригу затеяла: грамоту подменила, Елену с дитем в море спровадила?

– Для того! – Медоуса подалась к нему и почти прижалась к груди. – Родилось дитя для темного света, надобно было его на темный свет переправить! Таких детей не убивают, крови их не проливают. В бочку да в море – самое лучшее средство. Приплыл бы он куда надо – прямиком в Волотовы горы. Ну а мать с ним заодно – она ведь дитя не дала бы. А бояре были и рады – по виду жалели ее, а про себя всяк думал: вот у нас царь молодой опять холостой, глядишь, через годик и моя Анфиска царицей станет.

Она так убедительно это произнесла, что Салтан засмеялся. Медоуса тоже засмеялась, преданно и доверчиво заглядывая в глаза.

– Да Царь Морской мне всю пряжу спутал! Кто же знал, что он тебе обязан и на помощь поспешит! Дочерей своих пошлет, чтобы бочку на сушу вынесли, на остров дикий, да еще и город дитяте подарит, чтобы жил и княжил там! А вырос Гвидон таким молодцом, что Кика, дочка моя, в него влюбилась, захотела его в мужья себе и слушать ничего не стала!

Теперь Салтан разглядел в Медоусе немалое сходство с Кикнидой – те же большие глаза, черные брови-стрелы. Но Кикнида с ее более тонкими чертами была, пожалуй, красивее, зато Медоуса внушала восхищение одухотворенностью и силой своей красоты.

– И раз уж Гвидон наш, Понтарховой добротой, в белом свете княжить стал, я и согласилась дочку за него выдать. Не хочу, чтобы Кикнида за Тархом жила, клянусь тебе Алатырь-камнем! Хочу, чтобы Гвидон ее воротил. Буду помогать. Верь мне, Салтан Салтанович. Я тебе буду другом верным… У меня-то ноги не змеиные!

Медоуса подмигнула, высвободила руки из рук Салтана и положила ему на плечи. К груди его прильнула ее грудь, отделенная лишь тонким, как цветочный лепесток, слоем нежного шелка. Лицо ее придвинулось близко-близко, глаза-звезды заслонили весь свет. Опуская веки, Салтан ощутил на губах горячий поцелуй и ответил, уже ни о чем не думая.

Поднос с угощением исчез неведомо куда, свечи сами собой погасли…

Проснулся Салтан, будучи в пышной постели один. Ставни с окон исчезли, солнечные лучи лились сквозь цветные стекла, падали на персидский ковер, сияли в позолоте на стенной росписи. Его одежда, вычищенная, как новая, была аккуратно сложена на лавке у двери. Оглядевшись, Салтан помотал головой. Ему приснилась ночная беседа с Медоусой? Лучше бы так… Но то, что она рассказала: о встрече князя волотов со змееногой богиней, о рождении Тарха, о том, как Медоуса в облике старой повитухи по прозвищу Бабариха устроила сперва рождение Гвидона, а потом законопатила его в бочку, он помнил очень хорошо. Теперь многое стало понятнее. Но радовали открытия мало. Чтобы Гвидону вернуть жену, придется спуститься в Кощное Подземье и вступить в схватку с порождением змееногой богини…

Наполовину одевшись, Салтан вышел из спальни. В палате, где вчера ужинали, встретил Медоусу: теперь на ней была вышитая голубым шелком белая сорочка и сарафан, того же бледно-голубого, льдистого цвета атласа, с шитой жемчугом широкой полосой серебряной парчи от груди до низа. Улыбнувшись ему, как ни в чем не бывало, она послала его будить Гвидона, а потом указала им путь в баню – там уже все было готово. Невидимые руки истопили печку, поддавали пару, подавали веники. Салтан только надеялся про себя, что эти невидимые слуги – не те три девки, что встретились им по пути сюда.

Когда вышли, уже был накрыт завтрак: и яичница на сале, и каша на молоке, и блины с медом. Медоуса опять не села с ними, но улыбалась и имела вид заботливой хозяйки. Помня ночные приключения, Салтан посматривал на сына не без смущения, но тот, похоже, ночь провел спокойно, ни о чем не подозревал и был полон жажды поскорее тронуться в путь.

– Вот я вам кое-что в дорогу собрала, – будто обычная баба, сказал Медоуса, когда они поели, показывая два простых дорожных мешка. – Скатерти-самобранки нет, но с голоду в пути не помрете.

– Ты обещала что-то для волота, чтобы поменяться, – нетерпеливо напомнил Гвидон.

– Обещала – дам. Держи, удалец.

Медоуса вынула из-за пазухи маленький мешочек красного шелка на золотом шнурке.

– Как дойдешь до Тарха, отдай ему и скажи: Медоуса-Стражница ему шлет поклон и волей своей материнской приказывает – выкуп, ему назначенный, принять, а Кикниду законному мужу воротить.

– Волей материнской? – Гвидон удивился. – Ты, что ли, ему мать?

Словно пол дубовый растаял у Салтана под ногами: да неужели Медоуса и есть та богиня змееногая, только человеком прикинулась, чтобы его к любви склонить…

– Кикниде я мать! – напомнила Медоуса, не дав ему времени облиться холодным потом.

И бросила на Салтана многозначительный взгляд: сам решай, чем с сыночком поделиться.

– Что-то маловат выкуп-то? – Гвидон взвесил мешочек на руке. – Согласится ли он… Кикнида-то моя побольше будет!

– Здесь, милок, такое сокровище заключено, что ни в сказке сказать! – очень искренне ответила Медоуса, и Салтан подумал, что ей, как видно, на самом деле жаль с этим сокровищем расставаться. – Превыше всех богатств земных. Ты подумай, – она лукаво улыбнулась, – может, оставишь сие сокровище себе, а Кика пусть с Тархом живет?

– Да ну ты что! – Гвидон ожидаемо обиделся. – Мне Кика всего дороже, никакие сокровища мне без нее не надобны!

– Ну так ступайте, не мешкайте! – Медоуса вздохнула и устремила на Салтана печальный, сожалеющий взгляд.

Он понадеялся, что печалит ее разлука, а не их будущая участь.

– Увидимся еще… сватьюшка? – Он приподнял бровь.

– Даст бог!

Первой Медоуса вышла из палаты и через несколько переходов вывела гостей на высокое крыльцо. Да уж, это была не та избушка, в которую они вошли ночью, – настоящий дворец из множества зданий и крытых переходов, шатровых пестрых крыш с блестящими бронзой флюгерами, с пузатыми столбами. В частом переплете окошек под резными наличниками блестели круглые стеклышки: золотисто-желтые, зеленоватые, голубоватые, чуть лиловые. Перед крыльцом расстилался широкий двор, по сторонам двора начинался плодовый сад с цветущими яблонями, а впереди были широко раскрытые резные ворота.

Медоуса спустилась с крыльца, пересекла двор и вышла за ворота. Дворец стоял на горке, и от ворот открывался широченный, не хватит глаз, вид: блестящая лента извилистой реки, обрамленная золотистыми песчаными обрывами, с одной стороны – темно-зеленый лес, с другой – пестрые от цветов луга и березовые перелески. На ближних опушках легко было различить белые как молоко стволы веселых берез и янтарно-желтые сосны, а дальше густые леса сливались и казались мягким покровом густо-зеленого мха, одевающего плавные изгибы холмов. Песчаная дорога убегала от ворот, скользила то вверх, то вниз по пригоркам и терялась за горизонтом. Воздух был упоительно свеж и прохладен, напоен запахом смоченных теплым дождем трав, и радуга от того дождя касалась нижним краем дальнего березняка – казалось, ступай, и скоро сможешь тронуть ее ладонью.

Уж не по радуге ли придется идти, мельком подумал Салтан. Но опомнился: им держать путь не вверх, а вниз…

– Вот вам провожатый.

Медоуса вынула из рукава черно-серое птичье перо и подбросило – перо пролетело чуть вперед и зависло над дорогой.

– Ступайте за ним – куда надо, доведет. Бог вам помочь!