А все ж не впустую будет! На кухне покрутятся, понюхают, чем хозяйство пахнет… и в кого они такие неудельные растут? Она-то с детства при матушке, и на скотный двор, и на кухню, и мыло варить, и лекарства делать – да мало ли забот в бедном хозяйстве? У нее-то род хоть и старинный, но тоже бедный, до пятнадцати лет сопли подолом утирала. Потом уж к ней Алексей Иванович посватался.

Правда, и у него тоже не так чтобы полы золотом выложены, экономить приходится, а все ж лучше, чем в родимом доме.

Как получилось, что она с дочками мало занималась? Да вот… матушка у Евдокии была крепкого здоровья, а сама Евдокия не удалась. Восьмерых родила, так четверых Господь забрал. И трое из них сыночки, один остался. И того Евдокия уж так выхаживала, ночей с ним не спала, не знала, как рядом дышать.

И деточек скидывала.

И роды ей тяжело давались, считай, потом по месяцу прабабка ее травами отпаивала. Куда уж тут дочек наставлять?

Заботилась, как могла, и ладно!

Няньки-мамки есть, пригляд есть – и то слава богу. А уж какими там дочки растут – авось замуж выйдут, так всему научатся. Она же научилась?

Чего она не ожидала, так это стука в светелку, в которой прилегла отдохнуть, убегавшись. Ждала очередных проблем и указаний, а вместо этого Аксинья заглянула, даже смущенная:

– Маменька, отведайте?

Отведать?

Но второй в светелку вошла Устинья с подносом. Держала с усилием, но улыбалась. А на подносе – тут и взвар ягодный, и варенье в красивой плошке, и ложечка рядом, и хлебушек нарезан, выложен… так и захотелось подхватить ложечкой варенье – и отправить в рот. Боярыня и противиться себе не стала.

И замурлыкала восхищенно.

Сладость сиропа и горечь рябины, запах трав и меда…

– Чудесно.

Казалось, силы сами на глазах прибывают.

– Мы варенья на зиму сварили, маменька. Коли прикажете, еще сварим. – Устя смотрела ясными серыми глазами. – Только понравится ли?

Боярыня тряхнула головой и отправила в рот еще ложечку варенья, запила обжигающим травяным взваром.

Хорошо…

– Варите, девочки. Хорошо у вас получилось.

– Маменька, нельзя ли приказать еще рябины купить? У нас уж и нет, считай?

Боярыня только кивнула:

– Прикажу. Купят.

– Маменька… – Устя была сама невинность. – Прошу вас, позвольте и нам с Аксиньей на рынке бывать? Взрослые уж стали, а что и сколько стоит, по сей день не знаем. Замуж выйдем, так нас обманывать станут. Что ключница, что холопки… ох, мужья гневаться будут!

Боярыня брови сдвинула, а потом призадумалась.

Да, конечно. Невместно боярышням, словно чернавкам, по рынку шастать. А с другой-то стороны… какие еще семьи их возьмут? Ведь бесприданницы! Что там Алексей Иванович за дочками дать сможет? Почти ничего, так, копеечки медные, слезами политые.

Не возьмут девочек в богатую семью. А в бедной каждый грош считать придется, слезами умоешься за лишние траты…

А и то…

Что за честь, когда нечего есть? Сиди в тереме да вышивку слезами поливай? А так девочки хоть что узнают, хоть не обманут их злые люди.

– Маменька, я понимаю, что нехорошо это, но, может, нам одеться, как служанкам? Платки пониже повязать, надвинуть, косы спрятать, сарафаны попроще? И говорить, что мы не боярышни, а твои сенные девушки? Кто там потом прознает?

Боярыня задумалась.

Не по обычаю так-то. Но… И запрета ведь нет?

И муж ничего не скажет, потому как не заметит, не будет его дома. А и заметит, она отговорится. Ему до дочек и дела нет…

– Я с вами еще служанок пошлю, – буркнула она.

– Маменька, не надо бы служанок. Наушницы они, сплетницы. Особенно Верка да Настька… Лучше б кого из конюхов. И нянюшку Дарёну?

Упомяни Устинья кого другого, боярыня бы разозлилась. На дочерей. А вот сейчас…

Что Верка, мужнина полюбовница, что Настька – хватает же кобеля на все подворье! Понятно, боярину они на попользоваться, а потом в деревню поедут, может, так, а может, и в жены кому, ежели в тягости будут. Но пока…

Обе они тут.

И обе к боярину на ложе бегают, и обе языками машут. Понятно, Алексей Иванович ту из них хватает, коя под руку подсунется, особо ни одну не выделяет, вот они и стараются.

Дуры, конечно, а все ж обидно.

Может, и не разрешила бы боярыня в другой раз, но сказанное вовремя слово чудеса творит. Евдокия только белой ручкой махнула:

– Разрешаю, девочки.

– А… – пискнула Аксинья, но тут же замолкла. Боярыня и не заметила, как Устя пнула сестрицу по ноге сафьяновым башмачком. Хоть и мягкий сафьян, а все ж доходчиво получилось. Та и рот захлопнула.

– Маменька, дня б через три от сего? Не ранее, а то некогда всем, папенька в имение собирается?

Боярыня еще раз кивнула. И подумала, что все правильно.

В ближайшую пару дней и ей не до того, и боярину, а потом, когда поедет он с сыном в имение, девочек и правда можно на ярмарку отпустить. К тому времени, как вернется супруг, уж и следы пылью припадут. А там и дочкам надоест.

Что на базаре хорошего может быть?

Шумно, грязно, людно, всякая наволочь шляется… точно – надоест.

И боярыня, проследив, как за дочками закрывается расписанная цветами дверь светлицы, сунула в рот еще ложечку варенья.

* * *

Стоило двери закрыться, как Аксинья попыталась завизжать и на шею Устинье кинуться. Та ее вовремя перехватила, рот зажала.

– Молчи!!!

Кое-как сестра опамятовалась.

– Ума решилась?! Сейчас начнешь бегать-кричать, точно батюшке донесут! А он еще в имение не уехал! Хочешь там коров по осени пересчитывать?

– Не хочу!

А и то верно, крестьяне сейчас оброк платят, тащат хозяину и скотину, и зерно, и рыбу, и мед… да много чего! Не проследишь хозяйским глазом – мигом недоимки начнутся, а то и управляющий чего в свой карман смахнет… вот и ехал Алексей Иванович в свое поместье, и сына с собой вез. А что?

Пусть хозяйствовать учится, ему поместье перейдет.

Дочери?

А, пусть их, при матери! Одну дурищу замуж выдал, еще двух пристроить осталось.

Устя это понимала сейчас. Раньше-то сообразить не могла, чем она отцу не угодила, плакала по ночам, старалась хоть что получше делать, воле его покорствовала. А потом уж сообразила, что могла бы звездочку с неба в кулаке зажать – не поможет. Не мальчик она, вот в чем вина ее.

Потому и отцу не интересна. Ни она, ни Аксинья.

– Вот и молчи! И радости не показывай! Мигом отцу нашепчут! Уедет он – затихнет подворье, а тут и мы к матушке!

– Верно говоришь! – обрадовалась Аксинья. И впервые с приязнью на Устю поглядела.

Старшая сестра только улыбнулась.

То ли будет еще… подожди.

– Пойдем пока наряды свои посмотрим. Надобно что попроще подобрать, перешить, подогнать на нас, не в ночь же это делать?

– Да…

– Сейчас у меня сядем, дверь в светлицу запрем, чтобы не помешали слишком любопытные, да и посмотрим. А то и в сундуках на чердаке пороемся, в коих старое платье лежит. Нам дорогое не надобно, нам бы простое, полотняное…

Аксинья кивнула.

Сестру она не слишком-то любила. И в том виноваты были родители. Казалось все Аксинье, вот если бы сестры не было, то была б она одна, любили б ее больше. А понять, что не сбылось бы… да откуда? Ревновать ума хватало, злиться, негодовать. Осознать, что родители их просто не любят, – уже нет.

Тогда Устинья этого не понимала. Сейчас же… сейчас она и видела многое, и понимала.

И то, о чем думать было неприятно.

Ее Жива красотой одарила. А вот сестру…

Казалось бы, тоже волосы рыжие, тоже глаза серые. Похожи они с Аксиньей, а все ж не то.

У Усти волосы и гуще, и цвет другой. Старая медь с отблесками огня и золота.

У Аксиньи – вареная морковка. И веснушки. У Усти они тоже есть… штуки три. А у Аксиньи все лицо в них, потому она и белилась, как дерево по осени.

Глаза у Аксиньи меньше, лоб ниже, нос длиннее, губы уже. Вроде бы и то же самое, но некрасиво получается. Неприятно.

Устя этого и не видела тогда, в юности. А Аксинья все понимала, злилась, завидовала. Не отсюда ли ее предательство выросло?

– Пойдем, Аксинья. У нас еще много дел будет до базарного дня. Лапоточки еще бы найти надо, а не найти, так заказать…

– Лапти?! – праведно возмутилась Аксинья, выставляя ножку, обутую в кожаные ботиночки – коты ^[3].

– Много ты крестьянских девок в котах видела? И в поршеньках-то не находятся! ^[4]

Аксинья недовольно засопела, но крыть было нечем. И в доме девки в лаптях ходили – на поршни кожи не напасешься.

– Я в этой пакости ходить не умею.

– Вот и будем учиться, – спокойно ответила Устинья. – Хочешь на базар пойти за рябиной? И потом из дома выходить спокойно?

Хотелось. Так что Аксинья решила потерпеть лапти. Да и Устя добила решающим:

– Все одно никто нас не узнает. И о нас тоже не узнают, а крестьянским девкам и в лаптях можно.

Аксинья только вздохнула, что та мученица:

– Хорошо. Идем…

Улыбку на губах сестры она не заметила. Устя сегодня сделала маленький шаг к своему новому будущему. И сестра ей пригодится.

* * *

Вечером Устя покорно сидела за трапезой.

Ковыряла ложкой пареную репку. Та хоть и таяла во рту, хоть и сдобрена была маслом, но девушку не радовала.

Она помнила мать. Уставшей и измученной болезнью.

Она помнила отца. Равнодушным и холодным.

И сейчас… да, сейчас, восстанавливая свое впечатление, она была уверена – так и есть. Вот упади она сейчас в корчах, закричи, забейся, батюшка и ухом не поведет. Не то что волноваться за родное дитятко – просто рукой махнет да слугам прикажет на нее ледяной воды вылить.

Равнодушие.

Это чувство пронизывало всего Алексея Ивановича Заболоцкого, оно окутывало его плащом, оно светилось в серых, как и у самой Устиньи, глазах, оно заволокло трапезную серой хмарью. Оно изредка рассеивалось, когда глава семейства поглядывал на сына, но и только.

Да и сын…

Илья Алексеевич Заболоцкий был мужским отражением матери внешне – и отцовским по характеру. Если раньше Устя еще могла думать, что все исправимо, что она может добиться отцовской любви, уважения брата, понимания, надо только послушной и покорной быть, и будет ей радость!

Нет.

Никогда такого не случится.

Всегда отцом будет править стремление к собственной выгоде. Всегда брату интересна будет только своя жизнь. А чужая?

А что чужая. Ее можно и под ноги кинуть, чтобы сапоги вытереть.

Сестры? Сестер надо выгодно продать. Вот и все…

Ни поддержки, ни помощи она ни от кого не получит.

Устинья ковыряла репку, обводила взглядом стол. Когда-то, в монастыре, она хорошо научилась читать по лицам. Видела, кому плохо, кому больно, кто злится, кто терпит…

Сейчас она тоже все видит.

Матушка любит отца. Любит сына. Дочерей скорее терпит. Если они не будут доставлять хлопот, отлично. Если будут, их просто сломают через колено, как это с Устей и произошло в той жизни.

Да и с Аксиньей, наверное.

Вот сестра сидит рядом, поблескивает любопытными глазенками, улыбается. Не злая, не подлая пока – когда она свернет на кривую дорожку? Можно ли это исправить? Пока она что любопытный щенок, который не боится получить кованым сапогом в брюхо. Жаль, надолго так не останется.

Вот брат.

Смотрит только на отца, явно старается ему подражать. И плечи так же расправляет, и прищуривается, и даже усы вытирает тем же движением.

Не будет от него помощи.

Есть такая порода людей.

Он не хороший, он не плохой, он ровно такой, какой его хозяин. Он умный, он добрый, но ровно пока хозяин не прикажет обратного.

Сейчас его хозяин – отец.

Потом будет его жена, а точнее, тесть, который полностью подомнет мальчишку.

Да, мальчишку.