Симон Осиашвили: Не сыпь мне соль на рану

© Осиашвили С. А., 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Мне досталась всего только жизнь

Опять Куры гортанный говор

мне снился.

Снова речь отца

я понимал,

и в окна бился

неведомых растений цвет,

и восседал угрюмый дед,

как изваянье, у крыльца

давно заброшенного дома —

но небо, тяжелей свинца,

опять решало по-другому,

и все смывал великий дождь,

и стыдно было просыпаться

и, унимая пальцев дрожь,

поспешно за перо хвататься,

чтобы развеять горький сон,

забыть гортанный тяжкий стон —

дед не узнать меня грозился…

Здесь, в беспощадной тишине,

иной язык доступен мне

и лишь молчанье – по-грузински.

* * *

Мне досталась всего только жизнь…

Словно льдинка на речке весенней,

убывает, искрится, дрожит —

и смертельное это веселье

может вызвать безжалостный смех,

ну а может и чистые слезы.

Я не буду счастливее всех

и несчастней не буду, но все же

не забудьте, что я – это я,

пусть важнее имеются лица.

Эта льдинка – ведь жизнь моя…

Этот лед еще выдержит птицу.

Пусть несет меня жизни река,

пусть швыряет о камни и в омут —

знаю: льдинкина жизнь коротка,

но я жить не могу по-другому.

Даже если слеза задрожит,

улыбаюсь я белому свету…

Мне досталась всего только жизнь —

и прошу, не забудьте об этом!

* * *

Я жизнь освобожу от штор

и сердце для нее открою —

и зазвучит в душе мажор,

и крылья вздрогнут за спиною…

Жизнь улыбнется мне сквозь дождь,

и губ моих коснется ветер —

и я отдам последний грош

за счастье просто жить на свете…

У окна

От штор освобожу экран окна —

и явится мне фильм документальный,

и станет мне отчетлива видна

жизнь улицы моей провинциальной.

Провинциально светится каштан,

кот восседает у молочной лужи —

наверно, грузчик Вася снова пьян,

а впрочем, он и трезвый неуклюжий.

И утро будет превращаться в день,

и люди будут пробегать поспешно —

им нужно сделать столько важных дел:

жениться, хлеб купить, прибить скворечник.

А я, бездумный зритель, им вослед

смотрю, курю в окно – и забываю,

что предо мной не кадры прошлых лет,

а день сегодняшний, и я в нем проживаю.

Я забываю, что проходит день,

проходит жизнь – а фильм совсем недолог,

и черно-белый близится предел,

и нужно в кадр попасть, пока я молод.

* * *

Ничему не научился,

только время промотал —

без веселья веселился,

без печали горевал.

Порастратил все авансы,

все ошибки совершил,

с нелюбимой целовался,

с неприятелем кутил.

Я былое не исправлю,

за него мне бог судья,

я лишь крест на нем поставлю,

раз уж так легла судьба.

У разбитого корыта

я не стану горевать,

все мы были жизнью биты —

я хочу ей сдачи дать.

Я еще чего-то стою,

что-то есть еще в груди…

Пусть полжизни за спиною,

но полжизни – впереди!

День рождения

Я каждому обязан декабрю

таким окном обыденно морозным,

что даже снег, упавший на березы,

я за контраст цветов благодарю.

Все повторилось, все случилось вновь,

все в зеркалах бессчетных отразилось,

и светится усталое вино,

как год назад, свою даруя милость.

И я опять всю ночь рассвета жду…

Рассвет придет – окно ему открою

и старую впущу к себе звезду —

мой новый год по старой мерке скроен.

Вот старая тропа уткнулась в дом,

вот старый снег ночует в птичьих гнездах,

вот старая клубится за окном

земная пыль – затменье пыли звездной.

Спой, мама

Спой, мама, дочке моей колыбельную,

помнишь, как пела мне…

Пусть позабудутся волосы белые,

словно в счастливом сне.

Пусть это будет самое малое,

чем я тебе воздам —

детское снова услышать «мама»

наперекор годам.

Так же когда-то ты мне пела, помнится,

на руку опершись…

Время уснуло навек в этой комнате —

миг пролетел или жизнь?

Мама, когда я не знаю, как выстоять,

я прихожу к тебе —

каждый глоток твоей песни бесхитростной

равен моей судьбе.

В песнях твоих моя малая родина,

в тихих твоих руках —

здесь, побежденный нехитрой мелодией,

детский стихает страх.

Здесь оживают твои «Коробейники»,

«Синий платочек» твой…

Спой, мама, дочке моей колыбельную,

спой, моя добрая, спой…

Отец

Владимиру Винокуру

Зажгу свечу, в стакан плесну,

и фотографии коснусь,

беззвучно прошепчу: «Отец…» —

и улыбнешься ты с небес.

Ты был седым – я стал седым,

и рядом мы с тобой сидим —

но между нами бездна дней

и воды тысячи дождей…

Сорву я простыни с зеркал —

как на тебя похож я стал:

я узнаю твои черты —

и все я делаю, как ты.

Ты научил меня ходить,

и ненавидеть, и любить —

лишь одного не знаю я:

как жить на свете без тебя…

Вижу бога

Когда молчит моя свирель,

приходит сон в мою обитель:

качает мама колыбель,

как ангел мой, как мой хранитель.

Жаль, тех минут вернуть нельзя —

часы считают время строго —

но я смотрел в ее глаза,

смотрел в глаза – и видел бога.

Кружила музыка меня

по нашей матушке России,

и освещалась жизнь моя

ее бездонным взглядом синим.

бываю я порой в слезах —

она судить умеет строго —

но я смотрю в ее глаза,

смотрю в глаза – и вижу бога.

Мы ищем свет среди теней

в дыму соблазна и обмана —

и не сомкнув своих очей

хранят нас Родина и мама.

Словами это не сказать,

но у последнего порога

я снова им взгляну в глаза,

взгляну в глаза – и встречу бога…

* * *

Мой старый кот

на Новый год

глядит с тревогой и надеждой:

«Хорошее пусть будет прежним,

плохое – в прошлое уйдет».

И столько мудрости в его

таких простых кошачьих мыслях

и человеческого смысла,

что не добавишь ничего…

Ну что ж, двенадцатый, ударь —

с котом зевнём мы по привычке

и, песенки свои мурлыча,

откроем новый календарь!

Кот замурлыкает свою,

в которой не пойму ни лыка,

а я свою начну мурлыкать,

вернее, кошке подпою!

* * *

Я был физическим лицом,

жил, уклоняясь от налогов,

и скучен был, как управдом

(простите мне нехитрый слоган)…

Но вот ко мне вломился Логос —

и жизнь моя пошла на слом

и покатилась кувырком,

в чертополох вплетая лотос —

и было это как погром,

но это понял я потом,

а в тот момент я слышал ГОЛОС!

И, словно Ева, я вкушал

запретного плода кислинку

и, в новый мир открыв портал,

сыграл по старому поминки —

конкистадор, надувший инку,

наверно, меньше ликовал,

меняя бусы на металл,

чем я, попавши в серединку

мишени слов своим пером —

и пусть не нажил я хором,

но, у небес подслушав гром,

его на русский перевел —

и счастлив был, как новосел,

мурлыча что-то под сурдинку,

когда переплетенье слов

из полуяви, полуснов

рождало новую картинку.

Я умирал и воспарял,

я убивал и воскрешал,

я жил роскошно и убого —

и в мире, что открылся мне

в слезах, в сомнениях, в огне,

я стал создателем, отцом,

а не физическим лицом —

простите мне и этот слоган.

* * *

Ну привет, пустота…

Разбрелись по дому тени,

вечер ткнулся мне в колени

когтем бывшего кота.

Эта жизнь, а может, та

шепчет: «Досчитай до ста,

чтобы не искать решений

бесконечных уравнений:

небоскрёб и муравейник

всё для неба – суета».

Поменяешь икс на игрек,

некролог на панегирик,

штиль на вихри урагана —

из горла́ или стакана

жизнь почти что допита…

Так, на донышке осталось

всё, что билось и металось,

но ныряя в эту малость,

в дуновение, в глоток,

в недописанный листок,

понимаешь: жизнь проста,

как больничного листа

окончательный диагноз,

а потом последний адрес

всё расставит на места…

…Но пока что куст сирени

притаился за окном,

вечер отпустил колени,

и не так темно кругом:

кот живой, вино в бокале

и гитара на рояле

стала явью, а не сном.

И пускай уже не солнце,

а луна в моих глазах,

я меняю «Ох» на «Ах»,

допивая жизнь до донца

из небесного колодца —

и звезда в моих горстях!

* * *

Вот я немолодой уже,

вот я уже почти что старый,

и дека желтая гитары,

как лист дубовый неглиже,

сорвав зеленые одежды,

бессильно падает из рук,

вплетая похоронный звук

в былую музыку. А между

еще недавно пылких нот,

где я купался в нежных взглядах,

мне улыбается цейтнот,

безжалостно и плотоядно.

И замолкает тишина,

и ночь бессонней с каждой ночью,

и убеждаюсь я воочью,

как эта ноша тяжела…

А раньше тишина шептала,

порой переходя на крик,

и я записывать привык

все, что она наколдовала…

И всё летало кувырком,

и плакало, и хохотало,

а мне казалось – мало! мало!

и уповал я на ПОТОМ,

которое не наступало…

Ну вот, теперь оно пришло —

и будущего стало меньше,

но больше вдруг красивых женщин,

да что там «больше», как назло

куда не глянешь, все вокруг

как Афродиты стали вдруг,

но только я, как старый шершень,

летать и жалить не могу,

и крылышки мои в снегу,

а в волосах не скрыть проплешин.

…Как это грустно, боже мой,

смотреть, как меркнет это чудо

и уплывает шар земной

туда, где я уже не буду,

и ведать, как никто другой,

что жар в душе моей стихает,

и лишь случайными стихами

в себе поддерживать огонь.

* * *

…А я не успел умереть молодым,

теперь умирать уже поздно,

осталось на время накладывать грим,

и морщатся дни, словно гроздья,

когда виноград перезрелый висит,

в изюм на лозе превращаясь,

но видимость, нет, не заменит мне вид

и сладкой не станет слащавость.

Прощайте, друзья, мои! Вас уже нет,

успели растаять в тумане

тех ранних и раненных юностью лет…

Но память нет-нет, да помянет

то имя, то взгляд, то рассветную даль,

то губы, больные от счастья…

Я в очередь стал, и спешит календарь,

Туда, Где Не Надо Прощаться.

* * *

Еще мне предстоит быть стариком,

жить, опасаясь смерти скорой,

воспоминания тревожить шепотком,

в словах детей выискивать укоры.

Смотреть в окно – и думать ни о чем,

не отличая золото от меди,

и каждый раз на дереве пустом

последний лист считать за предпоследний.

Трясущейся рукой нести огонь

из кухни в комнату, чтоб печку затопить,

и долго-долго не согреть ладонь,

и вспомнить что-то, и опять забыть.

Прислушиваться, проверять замки,

остерегаться сотен разных бед

и, ощутив бессилие руки,

не верить, что иной развязки – нет.

Проводы

Спасенный эхом, звук вернется,

но здесь его уже не ждут —